Гессе, Герман

Герман Гессе
Hermann Hesse
Герман Гессе, 1927 год
Дата рождения:	2 июля 1877(1877-07-02)
Место рождения:	Кальв, Баден-Вюртемберг, Германия
Дата смерти:	9 августа 1962(1962-08-09) (85 лет)
Место смерти:	Монтаньола, кантон Тичино, Швейцария
Гражданство:	Германия Германия, Швейцария Швейцария
Род деятельности:	прозаик поэт
Годы творчества:	1896—1962
Направление:	модернизм
Язык произведений:	немецкий
Премии:	Нобелевская премия по литературе (1946)
Подпись:
[lib.ru/GESSE/ Произведения на сайте Lib.ru]

Ге́рман Ге́ссе (нем. Hermann Hesse; 2 июля 1877, Кальв, Германская империя — 9 августа 1962, Монтаньола, Швейцария) — немецкий писатель и художник, лауреат Нобелевской премии (1946).

Биография

Детство и юность (1877—1895)

Герман Гессе родился в семье немецких миссионеров. Его мать Мария Гундерт (1842—1902) была дочерью теолога Германа Гундерта. Отец, Иоганнес Гессе (1847—1916), был балтийским немцем из эстляндского города Пайде, служил некоторое время миссионером в Индии, затем работал в издательстве Гундерта в Кальве, где и познакомился с Марией. Помимо Германа в семье было ещё три ребёнка: Адель (1875—1949), Марулла (1880—1953) и Ганс (1882—1935).

С ранних лет детей воспитывали в духе пиетизма, царившего в доме Гессе. Неудивительно, что родители хотели вырастить достойного наследника семейных традиций, и уже после переезда в Базель в 1881 году мальчик становится учеником местной миссионерской школы, а чуть позже христианского пансионата. В эти годы Гессе начинает проявлять свои интересы и таланты. Он неплохо рисует, учится играть на музыкальных инструментах и пытается проявить себя как писатель. Пожалуй, самым ранним его литературным опытом можно назвать сказку «Два брата», написанную в 1887 году в возрасте десяти лет для его сестры Маруллы.

В 1886 году семья возвращается обратно в Кальв. В 1890 году Герман отправляется на учёбу в гёппингенскую латинскую школу и через год поступает в семинарию в монастыре Маульбронн. Здесь он занимается изучением древних языков, штудирует Евангелие, увлекается древнегреческой поэзией и классической немецкой литературой, пишет стихи. Так некоторые события из жизни в этот период Гессе воплотил в автобиографической повести «Под колесом» (1906). Сам Маульбронн стал прототипом монастыря Мариябронн из романа «Нарцисс и Златоуст» (1930). 7 марта 1892 года Гессе внезапно исчезает. На следующий день его находят в поле спящим в стогу. Профессора недовольны поведением Германа, товарищи сторонятся его. В мае, спустя полгода после поступления, Гессе покидает Маульбронн и направляется в Бад-Болль, но душевное состояние юноши ухудшается, он совершает попытку самоубийства. Родители решают отправить Германа в психиатрическую клинику в Штеттене. В конце 1892 Гессе приступает к учёбе в гимназии Каннштадта, но и здесь он не может учиться и через год по совету родителей устраивается учеником в типографию Эсслингена. Это начинание тоже не закончилось успехом, Герман возвращается в Кальв, где некоторое время помогает отцу в миссионерском издательстве. В 1894—1895 Гессе работает механиком на кальвской часовой фабрике Генриха Перро. Впоследствии Гессе упоминает его фамилию в романе «Игра в бисер» как одного из изобретателей первой формы игры — проволоки, изображающей нотный стан, и бисерины разной формы на них, образующие музыкальную тему.

Тюбинген — Базель (1895—1904)

С октября 1895 года Гессе работает стажером в книжной лавке Хекенхауера в Тюбингене. Здесь Герман выполняет обязанности помощника продавца, выписывает счета, сортирует книги и принимает заказы. Вечера и выходные дни Гессе посвящает самообразованию, много читает, пишет стихи, некоторые из них появляются в одной из венских литературных газет.

В 1899 году на сэкономленные деньги Герман публикует небольшую книжку под названием «Романтические песни», включающую в себя стихи написанные до 1898 года. В этот же год издается и первый сборник рассказов «Час после полуночи». Но обе книги выходят небольшим тиражом и плохо продаются.

С осени 1899 года Гессе работает в книжном магазине Райха в Базеле. В 1901 году выходят «Сочинения и стихотворения Германа Лаушера, опубликованные посмертно Германом Гессе» — сборник автобиографических рассказов. Весной 1901 года Гессе наконец удается воплотить свою давнюю мечту о путешествии по Италии. С марта по май он побывает в Генуе, Флоренции, Равенне и Венеции. Вернувшись в Базель, Герман устраивается продавцом в книжный магазин Ваттенвиля. Из-за низкой зарплаты он вынужден подрабатывать в газетах, редактируя статьи.

Постепенно первые произведения Гессе становятся известными в высших литературных кругах Германии, он ведет переписку с Райнером Мария Рильке, Томасом Манном и Стефаном Цвейгом. В январе 1903 года Герману приходит письмо из берлинского издательского дома Самюэля Фишера, который предлагает молодому писателю сотрудничать. Через несколько месяцев Гессе отправляет в Берлин рукопись своего первого романа «Петер Каменцинд». Эта книга стала очень популярна среди немецкой молодежи и принесла Герману известность и финансовую независимость, позволившую ему теперь сконцентрироваться на писательской деятельности. В 1905 роман был отмечен австрийской литературной премией Бауэрнфельда.

В Базеле Гессе знакомится со своей будущей женой Марией Бернулли. Мария происходила из знаменитой семьи математиков и вместе со своей сестрой держала в городе фотомастерскую. После совместного путешествия по Италии в 1904 году Герман и Мария женятся.

Гайенхофен — Индия — Берн (1904—1914)

Осенью 1904 года Гессе вместе с женой переезжает в Гайенхофен, тогда ещё небольшую деревню на берегу Боденского озера. Семья селится в обычном крестьянском доме вдали от благ цивилизации. Через три года писатель покупает здесь участок земли, строит новый дом и обустраивает сад. В 1905 году рождается сын Бруно (1905—1999), через несколько лет появятся ещё двое: Хайнер (1909—2003) и Мартин (1911—1968).

В 1906 году выходит второй роман Гессе «Под колесом». В 1907 году Герман совместно со своим другом писателем Людвигом Тома и издателем Альбертом Лангеном основывают журнал «März», посвященный проблемам культуры. Также Гессе активно публикуется в популярных литературных журналах «Симплициссимус» и «Neue Rundschau». В 1909 году выходит роман «Гертруда». В этот же год писатель заключает контракт с Самюэлем Фишером на издание последующих шести произведений.

Осенью 1911 года Гессе отправляется в большое путешествие. Он хочет, наконец, увидеть Индию, страну, где долгое время жили его дед Герман Гундерт и бабка Юлия Дюбуа, где работал отец и, где родилась мать. Во время плавания писатель побывает на Шри-Ланке, в Индонезии и Сингапуре. Оказаться в глубине Индии Гессе помешали проблемы со здоровьем. По возвращении он публикует «Записки об индийском путешествии».

В 1912 году Герман и Мария с детьми переезжает в Берн. Здесь Гессе завершает «Росхальде». Этот роман во многом автобиографичен, в нём отражен нарастающий семейный кризис.

В годы войны (1914—1919)

Начавшаяся летом 1914 года Первая мировая война разделила Швейцарию на два лагеря, одни поддерживали Германию, другие были на стороне Франции. Герман хочет записаться добровольцем, но в консульстве его признают негодным к службе по состоянию здоровья.

Своё отношение к войне Гессе выразит в статье «Друзья, довольно этих звуков!», опубликованной 3 ноября 1914 года в « Neue Zürcher Zeitung». Общие идеи и взгляды сближают его в это время с французским писателем, активным сторонником пацифизма Роменом Ролланом, который посетит дом Гессе в конце лета 1915 года. Весной 1915 года в письме своему другу Альфреду Шлейхеру Герман пишет:

Национализм не может быть идеалом — это особенно ясно теперь, когда нравственные устои, внутренняя дисциплина и разум духовных вождей с той и другой стороны проявили полнейшую несостоятельность. Я считаю себя патриотом, но прежде всего я человек, и, когда одно не совпадает с другим, я всегда встаю на сторону человека.

Во время войны Гессе сотрудничает как с немецким, так и с французским посольствами, собирает деньги на создание библиотек для военнопленных. В Германии писателя многие недолюбливают, а некоторые и вовсе, в открытую осуждают, называя предателем и трусом. В ответ Гессе осуждает промилитаристскую пропаганду и пустые речи либералов, призывая помочь нуждающимся не словом, а делом.

Война, смерть отца, болезнь жены — все это способствует ухудшению психического состояния Германа. В надежде справиться с душевным кризисом, писатель отправляется в Люцерн, где знакомится с доктором Йозефом Лангом, ставшим впоследствии близким другом Гессе. С июня 1916 по ноябрь 1917 года Ланг проводит с ним 60 сеансов психоанализа.

С июля 1917 года Гессе прикомандирован к посольству Германии в Берне в качестве чиновника Военного министерства, где исполняет свою гуманитарную миссию уже в звании офицера. Писатель продолжает публиковать статьи и заметки в газетах, но уже под псевдонимом Эмиль Синклер (Emil Sinclair). Этим же именем подписан и вышедший в 1919 году роман «Демиан, или История юности». Своё авторство Гессе скрыл ото всех, даже от друзей, а издателю Фишеру объяснил, что произведение написано молодым автором, который смертельно болен и попросил своего друга опубликовать книгу. Только с 1920 года «Демиан» получает подзаголовок «История юности Эмиля Синклера, написанная Германом Гессе».

В феврале 1919 года Герман и Мария решают разойтись, и писатель покидает Берн.

Casa Camuzzi (1919—1931)

Новым домом Гессе стал поселок Монтаньолла в пригороде Лугано. Здесь писатель снимает четыре комнаты в здании Casa Camuzzi, дворце, построенном архитектором Агостино Камуцци. Чудесные пейзажи и замечательная атмосфера здешних мест вдохновляет Германа на создание новых произведений, он много рисует и пишет. В 1920 году выставляет свои акварели в Базеле, в этом же году в Берлине выходит сборник из трех рассказов: «Душа ребенка», «Клейн и Вагнер» и «Последнее лето Клингзора».

В Монтаньолле Гессе знакомится с Рут Венгер, дочерью швейцарской писательницы Лизы Венгер. В 1924 Рут и Герман поженятся, но брак продлится всего три года.

Весной 1921 года в поисках собственного «Я» писатель отправляется в Цюрих на сеансы психоанализа, которые проводит доктор Юнг. В июле в журнале «Neue Rundschau» публикуется первая часть романа Сиддхартха. Вторая часть будет закончена весной 1922 года. Следующими крупными работами стали «Курортник» (1925) и «Путешествие в Нюрнберг» (1927). Первая книга была написана после посещения курорта Баден, а вторая после поездки по Германии.

С первых дней 1926 года Гессе начинает работать над написанием «Степного волка», одного из важнейших произведений в своем творчестве. В следующем году к пятидесятилетнему юбилею выходит первая биография Гессе, написанная Хуго Баллем. В 1930 году публикуется роман «Нарцисс и Златоуст».

Магистр Игры (1931—1962)

14 ноября 1931 года Гессе женится в третий раз. Вместе со своей супругой Нинон Дольбин он переезжает в новый дом Casa Rossa, построенный Гансом Бодмером. В этот же год писатель начинает работать над «Игрой в бисер». Своеобразным предзнаменованием этого крупного произведения стало «Паломничество в Страну Востока», повесть, в которой переплетены реально существовавшие художники, композиторы и поэты с вымышленными героями произведений как Гессе, так и других авторов.

С приходом к власти в Германии национал-социалистов в Швейцарию устремляется поток беженцев с севера. В Сasa Rossa на пути в эмиграцию побывают Томас Манн и Бертольт Брехт. Сам Гессе решительно осуждает политику новых властей, которые в 1935 году присылают писателю письмо с требованием о подтверждении арийского происхождения, но он гражданин Швейцарии и не обязан ничего доказывать. С 1942 года часть произведений Гессе запрещают на территории рейха, писатель больше не может публиковать свои статьи в немецких газетах.

Весной 1942 года, наконец, дописаны последние строки романа «Игра в бисер», над которым писатель работал одиннадцать лет. Первая часть «Введение» появилась ещё в 1934 году в «Neue Rundschau». В 1943 году роман публикуют в Цюрихе.

В 1946 году Гессе присуждают Нобелевскую премию по литературе с формулировкой «За вдохновенное творчество, в котором проявляются классические идеалы гуманизма, а также за блестящий стиль».

В 1950 году Гессе прерывает почти пятидесятилетнее сотрудничество с издательством «S. Fischer Verlag» и начинает печататься в новом издательстве «Suhrkamp Verlag». Именно здесь в 1951 году выходит первое в Германии издание «Игры в бисер». На сегодняшний день «Suhrkamp Verlag» принадлежат права на издание произведений Германа Гессе.

После «Игры в бисер» Гессе больше не создал каких-либо крупных произведений. В последние годы жизни он вёл активную переписку, писал рассказы и стихи. Здоровье писателя ухудшалось, к лету 1962 года развивается лейкемия. 9 августа Гессе умер во сне от кровоизлияния в мозг. 11 августа Гессе был похоронен на кладбище при церкви Св. Аббондия в Монтаньоле.

Творчество

Для творчества Гессе, особенно раннего, характерны черты романтизма. В его первых произведениях очень сильно влияние таких немецких классиков, как Гёте, Шиллер, Новалис и др. Современники называли Петера Каменцинда новым Вертером, а друг и биограф писателя Хуго Балль писал в 1927 году: «Герман Гессе — последний рыцарь блестящей когорты романтизма». Темы и образы, свойственные этому направлению литературы, прослеживаются на протяжении всего его творчества — герой, противопоставленный окружающей среде; тема путешествия, побега от общества и поисков себя.

Другой ярко выраженной особенностью произведений Гессе является крайняя автобиографичность. Многие герои имели реальные прототипы в жизни, как, например, магистр Томас — Томас Манн, отец Иаков — Якоб Буркхардт. Главных героев писатель часто наделял собственными чертами, а порой и именем, так Гарри Галлер получил инициалы автора, а Гермина — вовсе женский вариант имени Герман. Практически все сколь-нибудь важные события своей жизни Гессе отражал на страницах собственных книг. Период обучения писателя в Маульбронне лег в основу романа «Под колесом», отношения с женой Марией воплотились в «Росхальде», многие эпизоды жизни Гессе описаны в «Германе Лаушере».

Большое влияние на писателя оказало увлечение психоанализом. Возможно, наиболее ярко это отражено в «Демиане», где главный герой Синклер стоит на пути поиска Самости, а друг Гессе психоаналитик Йозеф Ланг предстает в образе Писториуса. Начиная с этого романа, данная психологическая теория раскрывается в последующих работах писателя. Так, в поисках внутренней сущности, Сиддхартха приходит к реке, а Гарри Галлер в «Магический театр».

Близка психоанализу и концепция единства противоположностей, которая проявляется в образе Галлера и в идее Абраксаса, божества, сочетающего в себе добро и зло. Для творчества Гессе особенно характерен прием противопоставления человек-общество, главные герои вступают в конфликт с окружающей средой, как, например, Галлер — бюргерство или Златоуст — монастырь.

В творчестве Гессе находят единство и такие понятия, как Запад и Восток. Истоки этого кроются в биографии самого писателя, выросшего в семье с глубокими христианскими традициями, вобравшей в себя часть культуры Индии. На книжной полке Гессе всегда соседствовали книги Ницше и Лао-цзы. Так это единство воплотилось в Йозефе Кнехте, философе, в определенной степени постигшем европейскую и восточную мудрость.

Особо важное место в произведениях писателя занимает тема искусства. В «Степном волке» Гессе говорит об упадке музыки, ставшей жертвой человеческого бескультурья: на смену Моцарту пришел саксофонист Пабло, развлекающий публику, неспособную понять и оценить высшее искусство. В «Игре в бисер» музыка предстает уже как некое таинство, особая дисциплина, составная часть Игры, законсервированная в рамках Касталии. Об искусстве как о призвании говорится и в романе «Нарцисс и Златоуст», где главный герой пытается постичь таинство воплощения образа в предмете.

При жизни писателя обвиняли в безразличии к политике и войнам, сосредоточенности на внутренних поисках, в то время как снаружи мир менялся и развивался. На рубеже 60-70 годов Гессе становится кумиром так называемой «бунтующей молодежи» и самым читаемым европейским писателем в США и Японии.

Семья

Писатель был женат трижды. Его первая жена (1904—1923) Мария (Миа) Бернулли (1869—1963) страдала от психического расстройства (в 1916 году диагностированного как шизофрения). Гессе в период её болезни находился в депрессивном состоянии и проходил лечение у психоаналитика. Когда в 1918 году Миа была помещена в приют для душевнобольных, он оставил семью и переехал в Монтаньолу (развод был оформлен в 1923 году). В этом браке у Гессе родились трое сыновей — Бруно (1905—1999), художник, Хайнер (1909—2003), книжный график, и Мартин (1911—1968), фотограф.

Хайнер (Ганс Генрих) Гессе в 1941 году женился на швейцарской художнице, фотографе и кинематографистке Изе (Изабелле) Рабинович (1917—2003), дочери русско-швейцарского художника и карикатуриста Григория Иделевича Рабиновича (1884—1958). Сохранилась и была опубликована переписка Германа Гессе с невесткой.

В 1924 году Гессе женился на певице Рут Венгер (1897—1994), но этот брак продлился лишь три года. В 1931 году он вновь женился на искусствоведе Нинон Долбин (1895—1966) из Чернови́цы, с которой жил до конца жизни.

Память

Награды

• «Кальвская премия Германа Гессе» — вручается каждые два года поочередно либо немецкому литературному изданию, либо переводчику произведений Гессе. Одним из первых её лауреатов стал российский переводчик Соломон Апт. Организаторами данной премии три раза в год присуждается «Кальвская стипендия Германа Гессе», её получают немецкоязычный писатель или переводчик, который имеет право провести три месяца в Кальве для завершения уже начатой работы.
• «Литературная премия Германа Гессе» — вручается каждые два года в Карлсруэ. Среди её обладателей Мартин Вальзер и Рафик Шами.
• «Медаль Германа Гессе города Кальв» — медаль, вручаемая за заслуги перед городом. Среди её обладателей жена Гессе Нинон и Курт Георг Кизингер.

Музеи

• Музей Германа Гессе в Кальве — открылся в 1990 году на Марктплатц, 30. Здесь представлена самая крупная экспозиция, посвященная писателю. В музее выставлены рукописи, фотографии, письма и личные вещи Гессе.
• Дом Гессе в Гайенхофене — здесь проводятся экскурсии по отреставрированному в 2004 году дому, где Гессе жил в 1907—1912 годах, а также по заново воссозданному саду.
• Музей Германа Гессе на полуострове Хёри — расположен в Гайенхофене, неподалеку от первого дома писателя, где он поселился в 1904 году. Музей находится в бывшем здании школы, построенном в XVII веке, и, по сути, является краеведческим. Помимо экспозиции, посвященной Гессе, включает в себя также художественную галерею и зал неолита.
• Музей Германа Гессе в Монтаньолле — основан в 1997 году в здании Torre Camuzzi, неподалеку от Casa Camuzzi. Среди экспонатов представлены личные вещи писателя, его картины, фотографии и рукописи. Помимо всего, здесь проводятся разнообразные тематические лекции, посвященные творчеству Гессе.

Памятники

В июне 2002 года на мосту святого Николая в Кальве была открыта бронзовая скульптура Германа Гессе, созданная Куртом Тассотти. В Гайенхофене находится скульптура Гессе, созданная Фридхельмом Цилли. На площади Германа Гессе в Кальве располагается фонтан в честь писателя с памятным барельефом.

Также в честь Германа Гессе названы площади в Кальве и Бад-Шёнборне, улицы в Берлине, Ганновере, Мангейме и многих других городах.

Произведения

Романы

• 1904 — «Петер Каменцинд» / нем. Peter Camenzind
• 1906 — «Под колесом» / нем. Unterm Rad
• 1910 — «Гертруда» / нем. Gertrud
• 1912—1913 — «Росхальде» / нем. Roßhalde
• 1915 — «Кнульп» / нем. Knulp
• 1919 — «Демиан» / нем. Demian
• 1922 — «Сиддхартха» / нем. Siddhartha
• 1927 — «Степной волк» / нем. Der Steppenwolf
• 1930 — «Нарцисс и Златоуст» / нем. Narziss und Goldmund
• 1932 — «Паломничество в Страну Востока» / нем. Die Morgenlandfahrt
• 1943 — «Игра в бисер» / нем. Das Glasperlenspiel

Рассказы и новеллы

• 1905 — «Июль» / нем. Heumond
• 1906 — «Казанова исправляется» / нем. Casanovas Bekehrung
• 1908 — «Обручение» / нем. Die Verlobung
• 1913 — «Циклон» / нем. Der Zyklon
• 1916 — «Юность прекрасна» / нем. Schön ist die Jugend
• 1918 — «Душа ребенка» / нем. Kinderseele
• 1919 — «Последнее лето Клингзора» / нем. Klingsors letzter Sommer
• 1919 — «Клейн и Вагнер» / нем. Klein und Wagner
• 1923 — «Превращения Пиктора» / нем. Piktors Verwandlungen

Биографии и автобиографии

• 1904 — «Боккаччо» / нем. Boccaccio
• 1904 — «Франциск Ассизский» / нем. Franz von Assisi
• 1925 — «Курортник» / нем. Kurgast
• 1927 — «Путешествие в Нюрнберг» / нем. Die Nürnberger Reise
• 1937 — «Листки памяти» / нем. Gedenkblätter

Сборники стихотворений

• 1899 — «Романтические песни» / нем. Romantische Lieder
• 1902 — «Стихотворения» / нем. Gedichte
• 1911 — «В дороге» / нем. Unterwegs
• 1920 — «Стихотворения художника» / нем. Gedichte des Malers
• 1921 — «Избранные стихотворения» / нем. Ausgewählte Gedichte
• 1928 — «Кризис: отрывок из дневника» / нем. Krisis : Ein Stück Tagebuch
• 1929 — «Утешение ночи» / нем. Trost der Nacht
• 1937 — «Новые стихотворения» / нем. Neue Gedichte
• 1942 — «Стихотворения» / нем. Gedichte

Награды

• Премия Бауэрнфельда (1905)
• Премия Готфрида Келлера (1936)
• Премия Гёте (1946)
• Нобелевская премия по литературе (1946)
• Почётный доктор Бернского университета (1947)
• Звание Почетный гражданин города Кальв (1947)
• Премия Вильгельма Раабе (1950)
• Pour le Mérite (1954)
• Премия мира немецких книготорговцев (1955)
• Звание Почетный гражданин коммуны Коллина-Д’Оро (1962)

Библиография изданий

• Герман Гессе. Игра в бисер. — Москва: «Художественная литература», 1969 г.(Перевод с немецкого Д. Каравкиной и Вс. Розанова. Редакция перевода, комментарии и перевод стихов С. Аверинцева.)
• Герман Гессе. Избранное. — Москва: «Художественная литература», 1977 г.(повести «Кнульп» (1915), «Курортник» (1925) и роман «Степной волк» (1927))
• Герман Гессе. Паломничество в страну Востока. Игра в бисер. Рассказы. — Москва: «Радуга», 1984 г. — (Серия: Мастера современной прозы).
• Герман Гессе. Степной волк. — Новосибирск: «Новосибирское книжное издательство», 1990 г. — ISBN 5-7620-0219-5.
• Герман Гессе. Собрание сочинений в четырех томах. — Петербург: «Северо-Запад», 1994г. — ISBN 5-8352-0314-4.
• Герман Гессе. Собрание сочинений в восьми томах. — Москва: «АСТ», 1994 г.
• Герман Гессе. Собрание сочинений. 6 томов. — Москва: «Амфора», 1999 г.
• Герман Гессе. Фауст и Заратустра. www.nietzsche.ru/look/xxa/faust-zaratustra/ Доклад, прочитанный 1 мая 1909 г. в Бремене. — СПб.: Азбука, 2001.
• Герман Гессе / Hermann Hesse. Кризис / Krisis. — Москва: Издательство: Текст, 2010 г. (Языки: русский, немецкий)
• Герман Гессе. Магия книги. — Москва: Издательство Лимбус Пресс, Издательство К. Тублина, 2010 г. — (Серия: Инстанция вкуса). (Перевод с немецкого Г. Снежинской)
• Герман Гессе. Магия красок. — Москва: Издательство: Текст, 2011 г. (Перевод с немецкого М. Зоркой)
• Герман Гессе. Книга россказней. Новеллы. — Москва: Издательство: Текст, 2013 г. — (Серия: Квадрат). (Перевод с немецкого С. Ромашко)

Экранизации

• El lobo estepario (1966, короткометражный), реж. Кристобаль Игнасио Мерино (мексиканская экранизация романа «Степной волк»)
• Сиддхартха (фильм) (1972), реж. Конрад Рукс
• Степной волк (фильм) (1974), реж. Фред Хайнс
• Kinderseele (1981, телефильм), реж. Гай Кубли (экранизация рассказа «Душа ребенка»)
• Die Heimkehr (2012, телефильм), реж. Йозеф Байер (экранизация рассказа «На родине» («Die Heimkehr») из сборника «Окольные пути»)

Интересные факты

• В России с 2008 года вручается музыкальная премия «Степной волк», учрежденная московским Центральным домом художника, московским Открытым книжным фестивалем и Артемием Троицким.
• В 1971 году американский режиссёр Джордж Инглунд снял по мотивам «Сиддхартхи» музыкальный вестерн «Захария». В фильме действие перенесено на Дикий Запад, главный герой Захария (Джон Рубинштейн) и его друг Меттью (Дон Джонсон) хотят стать грабителями и присоединяются к банде музыкантов-налетчиков «The Crackers» (Country Joe and the Fish). Но, после встречи с главарем бандитов Джобом Кейном (Элвин Джонс), пути друзей расходятся.
• Популярный немецкий рок-певец Удо Линденберг является преданным поклонником писателя. В 2008 году в издательстве «Suhrkamp» вышла его книга «Мой Герман Гессе» («Mein Hermann Hesse — Ein Lesebuch»).
• В 2012 году в издательстве «Suhrkamp» вышла необычная книга «Hermann Hesse antwortet … auf Facebook» (букв. «Герман Гессе отвечает на Фейсбуке»). Изначально была создана страничка [www.facebook.com/hesse.antwortet www.facebook.com/hesse.antwortet] в Facebook, на которой пользователи в течение двух месяцев могли задать вопросы писателю. Позже была выпущена книга, в которой на эти вопросы был дан ответ словами Гессе.

Ссылки

• [www.hesse.ru/ Русскоязычный сайт о Гессе: тексты, критика, биография, фото]
• [fantlab.ru/autor1785 Полная библиография Германа Гессе] на сайте «Лаборатория Фантастики»
• [lib.ru/GESSE/ Гессе, Герман] в библиотеке Максима Мошкова
• [shchedrovitskiy.ru/HermannHesse.php?page=2 Поэзия Германа Гессе в переводах Дмитрия Щедровицкого]
• [www.poezia.ru/article.php?sid=84461 Поэзия Германа Гессе в переводах Вячеслава Куприянова]

Отрывок, характеризующий Гессе, Герман

Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом вышли из за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся, чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с бледными лицами и дрожащими руками что то делали у ямы. Повели других двух. Так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами, молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым, чью то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что то делавших у столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как и я. Кто же? Кто же?» – на секунду блеснуло в душе Пьера.
– Tirailleurs du 86 me, en avant! [Стрелки 86 го, вперед!] – прокричал кто то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, – одного. Пьер не понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости, ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера (Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под мышки, и он что то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как будто вдруг что то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и почесывал одной босой ногой о другую.
Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга, примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков, которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам. Молодой солдат с мертво бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать свое падающее тело. Старый солдат, унтер офицер, выбежал из рядов и, схватив за плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
– Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать.] – сказал кто то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это был солдат, который хотел утешиться чем нибудь в том, что было сделано, но не мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.


После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер офицер с двумя солдатами вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди, зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
– А много вы нужды увидали, барин? А? – сказал вдруг маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.