Гесс, Генрих

Гесс Генрих
Портрет Генриха Гесса работы Франца Ганфштенгля
Дата рождения:	19 апреля 1798(1798-04-19)
Дата смерти:	29 марта 1863(1863-03-29) (64 года)
Гражданство:	Германия Германия
Жанр:	живопись
Награды:

Генрих Гесс (нем. Heinrich Maria von Hess; 1798—1863) — немецкий художник, участник сообщества назарейцев; расписал большое количество соборов.

Биография

Родился 19 апреля 1798 года в Дюссельдорфе в семье гравера и художника Карла Гесса. Его брат Петер Гесс — тоже стал художником.

Первые художественные уроки Генрих получил у своего отца. В 1806 году семья переехала в Мюнхен, где с 1813 года он посещал Мюнхенскую академию художеств. На стипендию короля Баварии Максимилиана I в 1821 году Гесс совершил поездку в Италию, в Риме изучал работы античных мастеров. В 1826 году он вернулся в Германию и снова поселился в Мюнхене. Работал под руководством Петера Корнелиуса. По решению баварского короля Людвига I (сына Максимилиана I) Гесс был назначен профессором в мюнхенской Королевской академии художеств. С основанной Людвигом I витражной организацией Königlichen Glasmalerei Anstalt он выполнил витражи для Регенсбургского собора. После этого создал стеклянные витражи для мюнхенской церкви Марии-помощницы.

C весны 1827 года Генрих Гесс читал лекции в Мюнхенской академии и открыл там мастер-класс по масляной живописи. В этом же году он начал расписывать собор Allerheiligen-Hofkirche фресками в нео-византийском стиле, закончив эту работу спустя десять лет. Он создал 33 картины на тему Ветхого завета и 34 картины — из Нового завета. После этого Гесс работал в мюнхенской базилике аббатства Abtei St. Bonifaz, создав фрески из жизнеописания Святого Бонифация. В трапезной (рефекторий) написал изображение тайной вечери.

С 1841 по 1843 годы Гесс создавал знаменитый разноцветный витраж Воскресшего Христа для Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге. В интерьер православного храма витраж был включён по предложению Л. Кленце — изначально это элемент убранства католических церквей. Изображение Воскресшего Спасителя в окне главного алтаря было одобрено Священным Синодом и лично императором Николаем I. Изготовлением в стекле руководил М. Э. Айнмиллер — глава «Заведения живописи на стекле» при Королевской фарфоровой мануфактуре в Мюнхене. Площадь витража составляет 28,5 квадратных метров, детали скреплены свинцовыми пайками. К 1843 году витраж был установлен в окне собора в Петербурге. Он является ключевым памятником в истории витражного искусства в России. Появление в кафедральном храме столицы стеклянной картины с изображением Иисуса Христа произошло в результате взаимодействия западной и восточной христианской традиций, своеобразного синтеза фигуративного католического витража и запрестольной православной иконы. Установка его в главном храме России утвердила витраж в системе оформления православных церквей страны. Витражи получили «законные» права в православных храмах. А изображение Воскресшего Спасителя на алтарном окне Исаакиевского собора стало иконографическим образцом для многих витражей в храмах России, как в XIX веке, так и в наше время.

В 1844 году Гесс получил от короля Людвига I рыцарский крест ордена заслуг Баварской короны. В апреле 1848 года он стал комиссаром-директором Королевской академии изящных искусств, а позже — директором государственных коллекций (нем. Vereinigten Sammlungen des Staates). Генрих Гесс стоял у истоков мюнхенской картинной галереи Новая пинакотека. В 1860 году он был одним из членов-основателей мюнхенской Ассоциации христианского искусства. В 1862 году Гесс стал иностранным членом французской Академии изящных искусств.

Умер 29 марта 1863 года в Мюнхене и похоронен на Старом южном кладбище. Его бюст установлен в мюнхенском Зале славы.

Ссылки

• [www.wga.hu/html_m/h/hess/heinrich/ HESS, Heinrich Maria von]  (англ.)
• [www.metmuseum.org/art/collection/search/359455 Heinrich Maria von Hess — «Allegories of Faith, Hope, and Charity»]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Гесс, Генрих

– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.