Гестас
Ге́стас (также Гесмас) — преступник, распятый на Лобном месте (Голгофе) вместе с Иисусом Христом и Дисмасом (благоразумный разбойник).
Так называемый безумный разбойник, упоминается в Евангелие от Луки:
|
Вели с Ним на смерть и двух злодеев. И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону… Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: «если Ты Христос, спаси Себя и нас» |
|
В Евангелии от Луки оба разбойника безымянны, впервые его имя зафиксировано в апокрифическом Евангелие от Никодима[1], датируемом серединой IV века в форме Геста. В средневековом сочинении «Золотая легенда» его имя записано как Гесмас.
Гестас (именуемый Думахус) является также персонажем Арабского евангелия детства Спасителя (VI век). Пересекая пустыню, Святое семейство встретило двух разбойников — Тита и Думаха, которые были дозорными при своих спящих товарищах. Тит не хотел причинять вреда Иисусу и его родителям и уговорил Думаха их пропустить. В другом варианте предания рассказывается, как Гесмас ограбил святого Иосифа во время бегства в Египет, в то время как Дисмас спас Деву Марию и младенца Иисуса. Существует также легенда, что во время бегства в Египет Богородица спасла каплей своего молока младенца Дисмаса, младенец Гемас же был вскормлен только своей матерью. Разбойник упоминается в латинском стихе-талисмане от воров[2].
В русском апокрифе «Слово о Крестном Древе» (XV—XVI века) рассказывается о кресте безумного разбойника. Крест этот был сделан из дерева, посаженного Моисеем у горько-солёного источника Мерры (Исх. 15:23-25) из трёх сплетённых вместе ветвей дерева, принесённого из рая во время всемирного потопа[3]. По-видимому, крест Гестаса, хотя и был признан найденным равноапостольной Еленой, не был признан реликвией. Дальнейшая его судьба неизвестна.
В Иудеe приговаривали к смертной казни за грабёж, разбой, убийство, возмущение народа. Дисмас и Гестас являются первоначальными образцами раскаявшегося (Дисмас) и нераскаявшегося (Гестас) грешников. Одного ждал Рай, другого — Ад.
См. также
Напишите отзыв о статье "Гестас"
Примечания
Отрывок, характеризующий Гестас
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
