Гетайры

Гетайры (этеры, др.-греч. ἑταῖροι, hetairoi) — дружина македонского царя из тяжеловооруженных всадников времен Александра Великого.

История создания

Гетайры на греческом значат «товарищи, свита», по сути это прообраз дворянского корпуса, то есть людей, вознаграждаемых за службу земельными наделами. Комплектование конницы гетайров происходило по округам, попасть на службу могли только знатные юноши, поскольку другим было не осилить содержание и стоимость коня и амуниции. Служба под царём была взаимовыгодной: царь укреплял личную преданность знати к себе, благородные юноши получали возможность сделать военную и гражданскую карьеру. Македонский царь в 440-х г. до н. э. Пердикка II имел дружину в несколько сотен конных македонян. С ней он путешествовал по обширной территории, воюя с удельными князьями, которые, в свою очередь, имели такие же дружины. Так, элимийский князь Дерда в 381 до н. э. имел 400 всадников. Греков восхищала боевая выучка его эскадрона — в столкновениях с ним наёмная конница греков искала спасения в бегстве.

Ещё Гомер в «Илиаде» (события ок. XIII век до н. э.) упоминает про великолепную конницу фракийцев из Пиерии и Эматии (Эмафии) — областей, ставших после перемещений народов центральными в Македонии к IV веку до н. э.

Филипп II принимал в гетайры всех: не только знатных македонян, но и предприимчивых греков и варваров, достойных в бою и компанейских в попойке. Вначале у него было 600 конных, в 340-х г. до н. э. греки насчитывали около 800, но владели они большей землёй, чем любые 10 тысяч богатых греков. При Александре Великом в гетайры стали брать покорённых персов и прочих, кто отличался знатностью и другими достоинствами. Из гетайров царь подбирал командиров отрядов, доверенных лиц, сатрапов областей. После смерти Александра термин «гетайры», как несущий личностные моменты во взаимоотношениях между царём и дружиной, выходит из употребления. В эпоху непрерывных войн и неустойчивых царей гетайры превратились в просто тяжеловооруженных конников, разделённых по странам, государствам и нациям.

Структура и численность

Общее количество гетайров Александра Великого, или тяжеловооруженных конников, оценивается при вторжении в Азию в 1800 под командованием Филоты до 2500 в последние годы жизни Александра. При царе ещё находился личный эскадрон (агема) в 300 всадников под командованием Клита Чёрного. Численность регулярных эскадронов составляла 200—250 всадников. Диодор упоминает 8 регулярных эскадронов (без агемы) в битве при Гавгамелах.

После казни Филоты в 330 до н. э. командование конницей разделено между Клитом Чёрным и Гефестионом. После смерти обоих командование гетайрами перешло в руки Пердикки, что помогло ему захватить власть после смерти Александра.

Эскадроны в текстах именуются илами (ile), хотя по тактическому наставлению Асклепиодота численность илы должна быть 64 всадника. Здесь возможно произошла путаница с названием римских эскадронов (ala). После разгрома Дария Александр провел реформу, укрупнив эскадроны в 4 гиппархии (гиппархия состоит из 512 всадников согласно Асклепиодоту) и добавив 5-ю гиппархию из новых подданных.

Вооружение и экипировка гетайров

Об экипировке гетайров почти не осталось сведений, и в основном их амуниция может быть восстановлена по фрескам и рельефам. Сёдла и стремена в те времена ещё не были изобретены, и гетайры вместо седла использовали мягкую подкладку (чепрак) из войлока или шкуры. Кони в бою были не защищены.

Основным оружием являлось кавалерийское копье, длиной не более 3 м, если судить по изображениям. Копье держали одной рукой наперевес, когда наносили удары — поднимали над головой. Другой рукой управляли конём за поводья. Полибий пишет о греческих (то есть македонских) кавалерийских копьях: «… первый удар наконечником копья будет хорошо нацелен и результативен, так как копье так устроено, чтобы быть устойчивым и крепким, а также его можно эффективно использовать, перевернув и ударяя острием тыльной насадки».

Прямой меч длиной около 60 см являлся вспомогательным оружием и висел высоко на левом боку на перевязи через правое плечо. Такие мечи, ничем не отличающиеся от греческих ксифосов, были найдены в македонских захоронениях и изображены на барельефах. Считается, что гетайры должны также пользоваться однолезвийными кописами с изогнутым клинком, однако копис в руках македонянина встречается только один раз на мозаике из Пеллы, изображающей охоту на льва. Александр Македонский на известной мозаике из Помпей изображен с ксифосом. Тит Ливий пишет, что македонские кавалеристы конца III в. до н. э. были неприятно поражены действием «испанских» мечей (однотипных с кописами) в стычках с римской конницей.

Так как руки всадника заняты копьем и поводьями, щитами гетайры не пользовались. Из доспехов носили панцирь и шлем. Сам Александр по словам Плутарха предпочитал трофейный льняной доспех, так называемый линоторакс (склеенный из слоев ткани из льна), гетайры могли носить короткие бронзовые кирасы, хотя прямых свидетельств этого нет. Скорее всего их панцири изготавливались из кожи или льна и подгонялись плотно под конкретного человека. В склепе Филиппа II обнаружен инкрустированный золотом панцирь, состоящий из железных пластин, хотя это скорее редкость. Бедра защищались короткой юбочкой из полосок толстой кожи или льна. Ноги и руки оставались открытыми. Шлемы из бронзы были в основном беотийского типа, открытые и удобные для жаркого климата. Такие шлемы хорошо видны на изображениях, по крайней мере один шлем найден в реке Тигр, там, где проходили воины Александра. В склепе Филиппа II найден железный шлем с гребнем, но он предназначался явно не для простых гетайров.

Защитные доспехи гетайров были легче, чем у тяжелой персидской кавалерии, однако по словам Курция в этом заключалось преимущество: «Кони и всадники персов в равной мере были отягощены пластиночными панцирями и с трудом двигались в этом сражении [при Иссе], где главным была быстрота, так что фессалийцы на своих конях окружили их и брали в плен многих».

Боевое применение

Именно гетайры наносили решающий удар в битвах Александра Великого, добиваясь успеха во взаимодействии с фалангой. Как заметил один историк, фаланга служила наковальней Александру, кувалдой же была кавалерия. Не случайно потери гетайров в процентном соотношении были гораздо выше потерь в пехоте. Каждый эскадрон имел свой значок, возле которого группировались в бою. Эскадрон гетайров атаковал в клиновидном построении, которое Арриан приписывает изначально скифам, потом фракийцам, а после коннице Филиппа II. Вершину треугольного строя возглавлял командир, в двух других вершинах по сторонам треугольника размещались старшие всадники. В таком строю всадники хорошо держали направление вслед за командиром, могли прорвать вражеские ряды или развернуться в лаву при преследовании, могли легко осуществить разворот (когда один из старших всадников возглавлял строй), не нарушая порядка.

По тактическому разделению конницы Асклепиодотом гетайры относились к «сражающимся вблизи» или же «копьеносцам», в то время как персидская и греческая кавалерия должны быть отнесены к типу «метателей» (дротиков) или среднему типу. У персов, правда, были ещё катафрактарии: всадники, закрытые с ног до головы доспехами, но в силу малочисленности особой роли они не играли вплоть до создания Парфянского государства.

Удар гетайры наносили прежде всего по вражеской коннице, либо по нестройной толпе пеших. Сомкнутый строй противника конница атаковала только с флангов и с тыла. С разгона били копьями, а затем как придется (см. ниже). Арриан описывает эпизод в конном сражении при Гранике:

«… и обнаружилось превосходство Александровых воинов: они были не только сильнее и опытнее, но и были вооружены не дротиками, а тяжелыми копьями с древками из кизила. В этой битве и у Александра сломалось копье; он попросил другое у Ареты, царского стремянного, но и у того в жаркой схватке копье сломалось, и он лихо дрался оставшейся половинкой. Показав её Александру, он попросил его обратиться к другому. Демарат коринфянин, один из «гетайров», отдал ему своё копье. Александр взял его; увидя, что Мифридат, Дариев зять, выехал далеко вперед, ведя за собой всадников, образовавших как бы клин, он сам вынесся вперед и, ударив Мифридата копьем в лицо, сбросил его на землю. В это мгновение на Александра кинулся Ресак и ударил его по голове кинжалом. Он разрубил шлем, но шлем задержал удар. Александр сбросил и его на землю, копьем поразив его в грудь и пробив панцирь».

Сила конницы гетайров заключалась прежде всего в личной отваге, дисциплине, хорошей управляемости и маневренности. В зависимости от обстановки они могли биться и в пешем строю. В то время как персидские всадники стремились поразить врага с дистанции, дротиками, не желая слишком рисковать жизнью, гетайры всегда стремились к ближнему бою. Однако против сомкнутого строя фаланги либо римских легионов, македонская конница была бессильна.

См. также

• Александр Македонский
• Македонская фаланга

Отрывок, характеризующий Гетайры

Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?