Гетто в Ветрино (Полоцкий район)

Гетто в Ветрино
Здесь, в трёх домах на улице Чкалова, было гетто.
Тип	закрытое
Местонахождение	Ветрино Полоцкого района Витебской области
Период существования	лето 1941 — 11 января 1942
Число погибших	59
Гетто в Ветрино на Викискладе

Гетто в Ве́трино (лето 1941 — 11 января 1942 года) — еврейское гетто, место принудительного переселения евреев деревни Ветрино Полоцкого района Витебской области в процессе преследования и уничтожения евреев во время оккупации территории Белоруссии войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.

Оккупация Ветрино и создание гетто

В 1939 году в местечке Ветрино жил 61 еврей. До начала войны часть мужчин-евреев мобилизовали в Красную армию. Эвакуироваться перед приходом немецких войск никто не успел.

Оккупация Ветрино продлилась 2 года и 11 месяцев — с 11 июля 1941 года до 29 июня 1944 года. Заняв Ветрино, немцы разместили там свой гарнизон и полицейскую группу. Вскоре после оккупации нацисты провели перепись евреев, конфисковали их имущество, заставили нашить на одежды желтые латки и под охраной гоняли на самые тяжелые и чёрные работы — то есть, реализуя гитлеровскую программу уничтожения, заставили жить в условиях «открытого» гетто.

В конце октября 1941 года немцы сделали гетто в Ветрино закрытым, загнав евреев (от 40 до 60 человек) в три дома на улице Чкалова.

Условия в гетто

Гетто было обнесено колючей проволокой и охранялось полицаями. Заходить в эти дома нееврейским жителям Ветрино было запрещено под угрозой расстрела. Часто оттуда был слышен плач голодных детей. Никакой еды узникам не давали. Некоторые из местных жителей тайком иногда пытались бросить что-нибудь съестное под проволоку или передать кусок хлеба, картофелину или свёклу, когда узников вели на принудительные работы.

Уничтожение гетто

Расследование Чрезвычайной государственной комиссии по Ветринскому району показало, что 11 января 1942 года приехавший из Полоцка карательный отряд расстрелял всех евреев — 59 (40) человек — в болоте между посёлком Косари и местечком Ветрино. Немцы очень серьёзно относились к возможности еврейского сопротивления, и поэтому в первую очередь убивали в гетто или ещё до его создания евреев-мужчин в возрасте от 15 до 50 лет — несмотря на экономическую нецелесообразность, так как это были самые трудоспособные узники. По этой причине и в первой, и во второй группе расстрелянных евреев были почти только женщины, старики и дети. Среди узников гетто и расстрелянных были не только местные евреи, но и евреи из близлежащих деревень и беженцы, которые пришли в Ветрино и попали в гетто.

Расстреливали евреев именно в этом месте, потому что 27-28 июня 1941 года, когда немцы первый раз бомбили Ветрино, упавшие бомбы образовали там большие воронки, которые немцы и решили использовать как братские могилы.

Немцы приехали из Полоцка на двух легковых автомашинах. Вывели евреев из домов. Два немца шли впереди, три — позади. Расстрел произошел в полдень. Узников повели к болоту около деревни Косари (теперь улица Октябрьская). От гетто до расстрельных ям было около 300 метров. По 2-3 человека подводили к яме и убивали. Один мальчик попытался убежать, но его застрелили и бросили в яму. Закапывать тела убитых заставили местных мужчин. В этот день 11 января 1942 года погибло более 40 евреев.

Через неделю была организована вторая «акция» (таким эвфемизмом гитлеровцы называли организованные ими массовые убийства), когда примерно 13 человек расстреляли в Лабковском лесу, по дороге на Быковщину. Это были, видимо, те евреи, кто сумел спрятаться во время первого расстрела, или те, кого пригнали из ближних деревень. Гнали эту группу к месту смерти полицаи. Жители Ветрино Масловский Л., Зайченко В., ветеран Великой Отечественной войны Артеменок Н. (девичья фамилия Лобок) хорошо знали это место, но его в своё время не обозначили, и сегодня его никто уже не может показать.

В гетто погибла семья Самуила Исааковича Зарецкого — жена и трое детей, семья Гиндиных (4 человека), Самуила Гофмана (5 человек, в том числе 5-летняя дочь Соня), семья Милтман (6 человек, в том числе дети 1, 4 и 7 лет) и другие. Среди 59 расстрелянных евреев было 14 детей в возрасте от 1 до 14 лет.

Жительница Ветрино Забермах Р. В. пыталась спасти 4-летнюю еврейскую девочку, дочку довоенного председателя Ветринского сельпо Гофмана. Немцы узнали об этом и убили ребёнка.

Случаи спасения

Имеются свидетельства, что жительница деревни Дубровка бывшего Ветринского района спасла детей еврея И. И. Стрикеля. Также есть показания свидетелей, что жительница деревни Нача-Шпаковщина этого же района Карпович П. А. спасла жизнь маленькой еврейской девочке — через их деревню гнали в Дисну группу евреев. Мать девочки незаметно вытолкнула дочь в бывший панский склеп около дороги. Видевшая это Карпович забрала девочку к себе, и, хотя многие это видели, никто не донёс немцам.

Палачи и организаторы убийств

В материалах ЧГК названы виновные в убийствах ветринских евреев: военный комендант Гайгер Вили Генрих, уроженец Гамбурга; помощник коменданта Шнеппан; штабс-фельдфебель, начальник гестапо Риза.

Память

На Комсомольском переулке Ветрино находится установленный 8 ноября 2002 года небольшой мемориальный комплекс — дорожка шириной в 2 метра и длиной метров 30, ведущая к камню, на котором выбита шестиконечная звезда и находится гранитная табличка с надписью: «Место захоронения 59 евреев — жителей Ветрино, расстрелянных немецко-фашистскими оккупантами в декабре 1941 года». До войны на этом месте был пустырь, а после войны сначала — колхозное поле, затем место было застроено домами. Памятник жертвам геноцида евреев находится посередине огорода Буллаха П., который разрешил поставить мемориал на своей земле.

Имеются расхождения в датах расстрела по материалам ЧГК (11 января 1942 года) и по показаниям свидетелей (декабрь 1941 года). Вероятно, это связано с тем, что было два расстрела.

Источники

• Адамушко В. И., Бирюкова О. В., Крюк В. П., Кудрякова Г. А. Справочник о местах принудительного содержания гражданского населения на оккупированной территории Беларуси 1941-1944. — Мн.: Национальный архив Республики Беларусь, Государственный комитет по архивам и делопроизводству Республики Беларусь, 2001. — 158 с. — 2000 экз. — ISBN 985-6372-19-4.
• В. Карасев. «Данiна памяцi. Старонкi генацыду яўрэйскага насельнiцтва Ветрына», газета «Полацкi веснiк», 12 ноября 2002 года  (белор.)
• [rujen.ru/index.php/%D0%92%D0%95%D0%A2%D0%A0%D0%98%D0%9D%D0%9E ВЕТРИНО] — статья из Российской еврейской энциклопедии
• Национальный архив Республики Беларусь (НАРБ):
  • фонд 845, опись 1, дело 144, листы 28-29;
  • фонд 845, опись 1, дело 64, листы 26-27;
  • фонд 861, опись 1, дело 13, лист 155;
• Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). — фонд 7021, опись 92, дело 210, листы 5 об., 192, 195, 196 об.-197;
• I.Б. Каросцік, Р.I. Маслоускі, А. Л. Петрашкевіч i iнш. (рэдкал.), С. С. Чарняўская (укладальнiк). «Памяць. Полацкі раён». — Мн.: «Вышэйшая школа», 1999. — 700 с. — ISBN 985-06-0447-6.  (белор.)

Литература

• Смиловицкий Л. Л. [drive.google.com/file/d/0B6aCed1Z3JywSFpZRkJXaHp0YXc/view?usp=sharing Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944]. — Тель-Авив: Библиотека Матвея Черного, 2000. — 432 с. — ISBN 965-7094-24-0.
• Ицхак Арад. Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941—1944). Сборник документов и материалов, Иерусалим, издательство Яд ва-Шем, 1991, ISBN 9653080105
• Черноглазова Р. А., Хеер Х. Трагедия евреев Белоруссии в 1941— 1944 гг.: сборник материалов и документов. — Изд. 2-е, испр. и доп.. — Мн.: Э. С. Гальперин, 1997. — 398 с. — 1000 экз. — ISBN 985627902X.
• Винница Г. Р. Холокост на оккупированной территории Восточной Беларуси в 1941—1945 годах. — Мн.: Ковчег, 2011. — 360 с. — 150 экз. — ISBN 978-985-6950-96-7.

См. также

• Гетто в Полоцком районе

Отрывок, характеризующий Гетто в Ветрино (Полоцкий район)

Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.