Гетто в Камне (Лепельский район)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Гетто в Камне

Памятник евреям деревни Камень, убитым 17 сентября 1941 года.
Тип

открытое

Местонахождение

Камень
Лепельского района
Витебской области

Период существования

лето 1941 — 17 сентября 1941 года

Число погибших

около 200

Гетто в Камне на Викискладе

Гетто в Ка́мене (лето 1941 — 17 сентября 1941) — еврейское гетто, место принудительного переселения евреев посёлка Камень Лепельского района Витебской области и близлежащих населённых пунктов в процессе преследования и уничтожения евреев во время оккупации территории Белоруссии войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.





Оккупация Каменя и создание гетто

Евреи местечка Камень (Каменский сельсовет) после оккупации прожили в условиях гетто всего два с половиной месяца — до среды 17 сентября 1941 года[1]. Захватив деревню, немцы сразу же приказали евреям нашить на одежду желтые шестиконечные латы[2].

Сразу после оккупации начался открытый грабеж еврейских домов. Односельчане забирали у соседей-евреев всё, что хотели. Также разграбили и синагогу, стоявшую рядом с озером у базарной площади[1].

Условия в гетто

Гетто не было ограждено и евреев оставили жить в своих домах, используя на сельхозработах[2].

Те жители местечка, которые сочувствовали евреям, помочь им не могли — это каралось смертью[1].

Уничтожение гетто

За несколько дней до запланированного полного уничтожения гетто евреям местечка объявили, что 17 сентября 1941 года их якобы переведут в Лепельское гетто. В приказе нацистов было указано, что если кто-то из семьи будет отсутствовать, то всю семью расстреляют[1].

17 (16[3]) сентября 1941 года немцы согнали всех евреев местечка в один дом, где находилось производство по обработке шерсти. Когда всех вывели на базарную площадь и построили в колонну, люди начали кричать и отказывались идти — всем стало понятно, что поскольку до Лепеля больше 20 километров, то старики и дети не дойдут и, значит, их ведут куда-то недалеко. Затем немцы сначала вывезли в урочище Борки (менее километра от центра Каменя) на грузовике евреев-мужчин и заставили выкопать ямы[2][1].

Обреченных людей погнали в урочище Борки, а дряхлых стариков и самых маленьких детей везли на нескольких подводах. Конвой состоял из немцев и полицаев. Справа от урочища находилось озеро, слева — низина, а с двух сторон невысокие холмы, на одном из которых было старое деревенское кладбище. Каратели поставили со стороны кладбища пулемет, а со стороны другого холма — оцепление. Во время этой «акции» (таким эвфемизмом нацисты называли организованные ими массовые убийства) были расстреляны 177 (158[3]) человек, многие из которых были закопаны ещё живыми[4][1].

Случаи спасения

Моисей Аксенцев (Мейсе) — единственный, кто выжил во время расстрела. У края ямы он крикнул: «Разбегайтесь, спасайтесь!», ударил стоящего рядом полицая лопатой по голове, кинулся на другого, и в образовавшемся беспорядке подростки-мальчики начали разбегаться. Моисей нырнул в ледяную воду озера, сорвал камышину для дыхания и залег неглубоко на дне. Каратели, простреляв это место, ушли в уверенности, что он убит. Несколько месяцев Моисей прятался у одного крестьянина, а потом сумел найти партизан и до конца войны мстил за семью. Спасший его крестьянин был расстрелян, его жену отвезли в Лепель и подвергли публичной порке — но фамилия спасителей осталась неизвестной[1][5].

Ицхак Арад, директор израильского Музея Катастрофы и героизма «Яд Вашем» в 1972—1993 годах, в 15 лет бежавший из литовского гетто, в 16 — ставший партизаном в белорусских лесах, а после войны — генералом Армии обороны Израиля, писал:
«Люди должны знать. Мы не шли на смерть покорно и безропотно. Мы оборонялись как могли. Часто голыми руками и почти всегда без чей-либо помощи»[6].

Память

Примерно в полукилометре севернее от деревни Камень, слева от дороги в урочище Борки на братской могиле евреев, которых 17 (16-17[7]) сентября 1941 года гитлеровцы замучили и расстреляли, спасшийся Моисей с отцом Гирша Райхельсона (чьи родные тоже были убиты на этом месте) соорудил временный деревянный памятник и оградил могилу, чтобы там не пасся скот[1].

В 1966 году, когда Моисея уже не было в живых, на этом месте был установлен постоянный памятник жертвам Катастрофы. Гирш Райхельсон вместе с инженером-строителем Иосифом Михайловичем Рейтманом, чьи родственники тоже погибли в Камне, сделали проект и собрали деньги. Витебский облисполком дал разрешение на изготовление и установку памятника и ограды 5 на 7 метров. 29 августа 1966 года состоялось открытие памятника[1].

Через год у Гирша Райхельсона в Витебском облисполкоме в обмен на присвоение памятнику ранга официального «памятника жертвам фашизма» потребовали убрать из надписи слово «евреи» и переделать шестиконечную звезду в пятиконечную. Несмотря на категорический отказ, эти изменения были сделаны без согласия авторов памятника[1].

Опубликован неполный список жертв геноцида евреев в деревне Камень[8][9][10].

Напишите отзыв о статье "Гетто в Камне (Лепельский район)"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Г. Райхельсон. [mishpoha.org/n22/22a18.shtml Когда кричат камни]
  2. 1 2 3 «Памяць. Лепельскi раён», 1999, с. 184.
  3. 1 2 Государственный архив Витебской области (ГАВО), — фонд 2088, опись 2, дело 3, листы 178, 179, 188
  4. «Памяць. Лепельскi раён», 1999, с. 184, 209.
  5. А. Шульман. [lepel.by/art_23.html Сто лет спустя]
  6. Д. Мельцер. [www.vestnik.com/issues/1999/0706/win/meltzer.htm Еврейское антинацистское сопротивление в Белоруссии.] «Вестник» № 14(221), 6 июля 1999 г.
  7. [mistikatv.ru/istoriya-lepelya/lepel1941.-velikaya-otechestvennaya-voyna.html Лепель 1941. Великая Отечественная война.]
  8. Г. Р. Винница [www.netzulim.org/R/OrgR/Library/Vinnitsa/GorechIBolOpt.pdf Горечь и боль]
  9. «Памяць. Лепельскi раён», 1999, с. 548-549.
  10. журнал Мишпоха, [mishpoha.org/n35/35a36.php «Память о евреях Камня»], 2016, № 35, стр. 152—153

Источники

  • Э.Н. Гнеўка, Г.Б. Красоўская, В.П. Собалева (рэдактары), М.М. Мiсюра, А.А. Петрашкевiч, Б.В. Ульянка i iнш. (рэдкал.), В.Я. Ланiкiна, А.У. Стэльмах (укладальнiкi). «Памяць. Лепельскi раён». — Мн.: Беларусь, 1999. — 640 с. — ISBN 985-01-0291-8.  (белор.)
  • Г. Райхельсон. [mishpoha.org/n22/22a18.shtml Когда кричат камни]
  • А. Шульман. [mishpoha.org/n19/19a20.shtml Сто лет спустя]
  • Винница Г. Р. «[www.netzulim.org/R/OrgR/Library/Vinnitsa/GorechIBolOpt.pdf Горечь и боль]». — Отдел культуры Горецкого райисполкома. Орша. 1998. — 240 с. ISBN 985-6120-33-0

Дополнительная литература

  • Ицхак Арад. Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941—1944). Сборник документов и материалов, Иерусалим, издательство Яд ва-Шем, 1991, ISBN 9653080105
  • Черноглазова Р. А., Хеер Х. Трагедия евреев Белоруссии в 1941— 1944 гг.: сборник материалов и документов. — Изд. 2-е, испр. и доп.. — Мн.: Э. С. Гальперин, 1997. — 398 с. — 1000 экз. — ISBN 985627902X.

См. также

Отрывок, характеризующий Гетто в Камне (Лепельский район)

– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.