Гетто в Крынках

Гетто в Крынках
Надпись на памятнике на месте убийства в апреле 1942 года нацистами и полицаями 84 еврейских детей из гетто
Местонахождение	санаторий у деревни Крынки Осиповичского района Могилёвской области
Период существования	лето 1941 — 2 апреля 1942 года
Гетто в Крынках на Викискладе

Гетто в Кры́нках (1941—1942) — еврейское гетто, место принудительной концентрации и изоляции еврейских детей санатория «Крынки», расположенного неподалеку от деревень Крынка и Дараганово Осиповичского района Могилёвской области, и еврейских детей из близлежащих детских домов в процессе преследования и уничтожения евреев во время оккупации территории Белоруссии войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.

Оккупация деревни и создание гетто

После начала войны большинство воспитателей, за исключением только нескольких человек и заведующей, бросили детей, оставшихся в санатории, и ушли. В первые месяцы многих детей смогли забрать родители, а из оставшихся тех, кто был постарше и сам мог добраться до дома, отпустили. Остались, в основном, еврейские дети, родители которых, даже если не были убиты, в подавляющем большинстве стали узниками многочисленных гетто и не имели возможности свободно передвигаться.

Внутри санатория немцы, реализуя гитлеровскую программу уничтожения евреев, создали детское гетто, отделив еврейских детей от остальных и согнав их в один большой зал. Затем к ним добавились дети-евреи из числа воспитанников Дарагановского, Корытнянского, Лапичского и Осиповичского детских домов, которые в полном составе были переведены в санаторий «Крынки».

Условия в гетто

Еврейских детей заставили пришить на одежду жёлтые звезды. Их содержали в такой тесноте, что они спали на полу, тщетно пытаясь спастись от холода подстилкой из сухих листьев. Помещение, в котором жили дети, не отапливалось даже ранней и очень холодной зимой 1941—1942 годов, и ещё в конце осени у многих детей уже были обморожения. Только в самом конце ноября, когда морозы стали смертельно низкими, полицаи издевательски разрешили выдавать на обогрев огромного помещения по три полена в день.

Осенью 1941 года всех малолетних узников заставляли работать в поле. Еврейских детей гоняли на уборку только капусты и свёклы, и до зимы эти овощи были практически единственной их пищей. С наступлением зимы исчезла и эта возможность — питаться хотя бы сырой капустой и свёклой. Зимой на ребёнка выдавали только 100 граммов хлеба в день. Иногда детям, несмотря на запрет, удавалось выхватить немного объедков из мусорного ящика во дворе. С наступлением весны дети обгрызали почки с растущей во дворе санатория ели.

Надзирал за порядком в детдоме полицейский, который сёк детей плеткой из распущенного троса. За малейшую «провинность» детей сажали в специально оборудованный карцер, куда зимой для бо́льших мучений подкидывали снег. За лишнее полено в печке сажали в карцер на трое суток, за картофелину, вынутую из корыта у свиньи — на пять суток.

Больных не лечили, и зимой почти каждый день кто-нибудь из детей умирал от холода и голода. По словам свидетелей, полицаи их даже не хоронили, а выкидывали под лед на реке Птичь. Некоторых детей с обморожениями отсылали в Осиповичи, где их тоже не лечили, а давали официальную справку о бесполезности лечения и в тот же день расстреливали на городском кладбище.

Уничтожение гетто

2 апреля 1942 года перед рассветом в комнату-гетто пришли полицейские с воспитателями. Они заставили ничего не понимающих детей выйти во двор, рассказывая, что их переводят в другой детский дом с лучшими условиями. Во дворе детей выстроили в колонну в две шеренги, а самых маленьких (от нескольких месяцев до трёх лет) погрузили на две подводы и проверили всех по списку. Валя Фридлянд и Рая Винник убежали и спрятались под кровать, их вытащили и привели обратно.

Колонну детей повели в сторону Крынок. Вместе с детьми на смерть вели рентгенолога санатория Рохлину и медсестру Марию — польскую крещенную еврейку, которой позволяли уйти, но только без 10-летнего сына, находящегося в колонне. Мария не оставила ребёнка и была убита вместе с ним.

Местных жителей с раннего утра отвели в лесное урочище «Галны» и заставили выкопать яму. К вечеру к яме подошла колонна обречённых обессиленных детей, которых уже ждали полицаи и крытый грузовик бобруйского СД с расстрельной командой.

Полицейские окружили детей и начали вызывать по списку по 7-8 человек. Их погоняли к яме, сбрасывали вниз, а немцы расстреливали детей сверху от края ямы. Самых маленьких, не умеющих ходить, просто швыряли в яму прямо с подводы. После того, как все дети были убиты, полицейские и старшие дети, пригнанные из бывшего санатория «Крынки», засыпали братскую могилу.

В этот день 2 апреля 1942 года были убиты 84 еврейских ребёнка в возрасте до 12 лет.

Мучители и палачи

Немцы непосредственно в руководство детского дома не входили. На должность директора этого детского концлагеря-гетто оккупанты поставили военнопленного украинца Шипенко, бывшего майора Красной Армии.

Однако, по свидетельствам очевидцев и по материалам расследования установлено, Шипенко не был замечен в издевательствах над детьми. Садистскими наклонностями отличалась заместитель директора по хозяйственной части Вера Жданович, которую дети ненавидели, а за злобность и любовь к мучительству прозвали «немкой». Жданович прямо в детском доме, на глазах полуживых детей, устраивала обильные вечеринки для немецких офицеров, а дети от запаха еды падали в обморок. Партизанам один раз удалось избить её до полусмерти, но она выжила, а после войны была осуждена почему-то только на 10 лет.

Случаи побегов и спасения

О готовящемся расстреле некоторые дети узнали заранее, потому что об этом проболтался сын директора санатория. Один мальчик, Изя Гуревич, совершил побег, но, прожив день в лесу, вернулся в санаторий. Дети его спрятали на чердаке и тайком кормили, но кто-то из взрослых донес, и за ребёнком лично приехал начальник управы Осиповичского района Горанин. Мальчика увезли и убили, о его судьбе ничего больше неизвестно. Из колонны обречённых на смерть детей смог сбежать 11-летний Владимир Свердлов. Шедший рядом с ним более старший подросток Яков из Мозыря (фамилия осталась неизвестной), которого Владимир уговаривал бежать вместе, не смог от жалости оставить малышей, которые цеплялись за него, и был убит вместе со всеми. Володя Смирнов, с повреждённой ногой и высокой температурой, почти два месяца скитался по лесам, хуторам и деревням в поисках хоть какой-то еды. Однажды он упал без сознания и 27 мая 1942 года был найден жительницей деревни Макаричи Александрой Звонник. Два года она кормила мальчика и прятала у себя в доме от немцев и полицаев, рискуя своей жизнью и жизнями двоих собственных маленьких детей — за укрывательство еврея немцы убивали всю семью. Владимир Свердлов оказался единственным еврейским ребёнком, выжившем в гетто санатория Крынки.

Александра Кирилловна Звонник в 2004 году была удостоена почётного звания «Праведник народов мира» (посмертно) от израильского мемориального института «Яд Вашем» «в знак глубочайшей признательности за помощь, оказанную еврейскому народу в годы Второй мировой войны».

Память

Выживший узник — Владимир Семенович Свердлов — нашёл в лесу место убийства еврейских детей из санатория «Крынки» и на свои деньги, которые ежемесячно откладывал от пенсии, при содействии властей Осиповичского района и Дарановского сельского совета, 27 октября 2006 года поставил на этом месте новый памятник вместо установленного в 1960-е годы и сильно обветшавшего — в урочище Галны возле деревни Крынка. Памятник называют «Детским камнем», а ставил Свердлов его за свои деньги не потому, что не нашлось бы спонсоров, а по внутреннему чувству обязанности перед погибшими сверстниками. На камне надписи по-белорусски и на идиш: «Памяти 84 еврейских детей из детского санатория „Крынки“, расстрелянных фашистами в апреле 1942 года».

Стараниями исследователя Владимира Киселева, сотрудников еврейских организаций и дарагановских школьников удалось восстановить 2 взрослых и 13 детских имен из убитых.

Некоторые воспитанники санатория «Крынки», оставшиеся в живых, иногда съезжаются к детской могиле в урочище «Гаюны». Несколько из них помнят подробности дня расстрела еврейских детей, потому что их как старших ребят пригнали тогда засыпать землёй расстрельную яму с детскими телами.

Ссылки

• [www.aen.ru/?page=brief&article_id=63991 В память о погибших еврейских детях]

Литература

• Н. Л. Цыганок. Война известная… и неизвестная, БГАТУ, 2010, ISBN 9855192346, ISBN 9789855192344

См. также

• Гетто в Осиповичском районе

Отрывок, характеризующий Гетто в Крынках

– Слава Богу, – сказал сын, улыбаясь.
– Бог тут не при чем. Ну, рассказывай, – продолжал он, возвращаясь к своему любимому коньку, – как вас немцы с Бонапартом сражаться по вашей новой науке, стратегией называемой, научили.
Князь Андрей улыбнулся.
– Дайте опомниться, батюшка, – сказал он с улыбкою, показывавшею, что слабости отца не мешают ему уважать и любить его. – Ведь я еще и не разместился.
– Врешь, врешь, – закричал старик, встряхивая косичкою, чтобы попробовать, крепко ли она была заплетена, и хватая сына за руку. – Дом для твоей жены готов. Княжна Марья сведет ее и покажет и с три короба наболтает. Это их бабье дело. Я ей рад. Сиди, рассказывай. Михельсона армию я понимаю, Толстого тоже… высадка единовременная… Южная армия что будет делать? Пруссия, нейтралитет… это я знаю. Австрия что? – говорил он, встав с кресла и ходя по комнате с бегавшим и подававшим части одежды Тихоном. – Швеция что? Как Померанию перейдут?
Князь Андрей, видя настоятельность требования отца, сначала неохотно, но потом все более и более оживляясь и невольно, посреди рассказа, по привычке, перейдя с русского на французский язык, начал излагать операционный план предполагаемой кампании. Он рассказал, как девяностотысячная армия должна была угрожать Пруссии, чтобы вывести ее из нейтралитета и втянуть в войну, как часть этих войск должна была в Штральзунде соединиться с шведскими войсками, как двести двадцать тысяч австрийцев, в соединении со ста тысячами русских, должны были действовать в Италии и на Рейне, и как пятьдесят тысяч русских и пятьдесят тысяч англичан высадятся в Неаполе, и как в итоге пятисоттысячная армия должна была с разных сторон сделать нападение на французов. Старый князь не выказал ни малейшего интереса при рассказе, как будто не слушал, и, продолжая на ходу одеваться, три раза неожиданно перервал его. Один раз он остановил его и закричал:
– Белый! белый!
Это значило, что Тихон подавал ему не тот жилет, который он хотел. Другой раз он остановился, спросил:
– И скоро она родит? – и, с упреком покачав головой, сказал: – Нехорошо! Продолжай, продолжай.
В третий раз, когда князь Андрей оканчивал описание, старик запел фальшивым и старческим голосом: «Malbroug s'en va t en guerre. Dieu sait guand reviendra». [Мальбрук в поход собрался. Бог знает вернется когда.]
Сын только улыбнулся.
– Я не говорю, чтоб это был план, который я одобряю, – сказал сын, – я вам только рассказал, что есть. Наполеон уже составил свой план не хуже этого.
– Ну, новенького ты мне ничего не сказал. – И старик задумчиво проговорил про себя скороговоркой: – Dieu sait quand reviendra. – Иди в cтоловую.


В назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.
В столовой, громадно высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.
– Как я узнаю его всего тут! – сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.
– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! [поддаваться этой мелочности!]
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.
В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.
– Я рад, я рад, – проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. – Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.
Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.
– Го, го! – сказал старик, оглядывая ее округленную талию. – Поторопилась, нехорошо!
Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.
– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleure les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] – говорила она, всё более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.
– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!… Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс кригс вурст шнапс рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс кригс вурст раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!… Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!…
– Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, – сказал князь Андрей, – только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё таки великий полководец!
– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.