Гетто в Плисе (Витебская область)

Гетто в Плисе
Плиса в списке уничтоженных во время Холокоста еврейских общин в «Долине разрушенных общин» в музее Яд Вашем
Местонахождение	Плиса Витебской области
Период существования	осень 1941 — 1 июня 1942
Число узников	около 500
Число погибших	около 500
Гетто в Плисе на Викискладе

Гетто в Пли́се (осень 1941 — 1 июня 1942) — еврейское гетто, место принудительного переселения евреев деревни Плиса (Плисса) Глубокского района Витебской области в процессе преследования и уничтожения евреев во время оккупации территории Белоруссии войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.

Оккупация Плисы и создание гетто

В деревне Плиса в 1931 году проживало 302 еврея. В середине 1930-х годов евреев в Плисе насчитывалось уже 500—600 — примерно третья часть населения. Раввином Плисы с 1905 года до своей гибели в 1941 году был Шмуэль Фрейдин.

Местечко было оккупировано немецкими войсками с июня (с 1 июля) 1941 года по июнь 1944 года.

Первые несколько недель нацисты не трогали евреев, только сразу арестовали нескольких из них и заставили работать переводчиками. Причиной этому было то, что до августа 1941 года в Плисе размещались армейские части вермахта, которые массово евреев не убивали, хотя и среди них были откровенные расисты-антисемиты, любящие издеваться над евреями. В августе аремейские немецкие части из Плисы ушли на восток, немцев в самой Плисе осталось только несколько человек, и власть в деревне стала полностью принадлежать местным полицаям и гебитскомиссариату. Комендантом Плисы был назначен зондерфюрер Гепперт Франц.

Начальником местной полиции при немцах стал Чеснак, а его заместителем — сын работника почты Виктор Яцына, который с родным братом Лёнькой и двумя двоюродными братьями первыми добровольно вступили в полицию. Они любили развлекаться, избивая евреев резиновыми дубинками до полусмерти.

Евреям приказали нашить на одежду желтые шестиконечные звезды и стали принудительно использовать на тяжелых и грязных работах, в том числе на прокладке дороги. Оплаты евреям никакой не давали, но массовых убийств до весны 1942 года не было.

Осенью 1941 года немцы, реализуя гитлеровскую программу уничтожения, согнали евреев Плисы и близлежащих деревень в гетто, представляющее собой две улицы около места, где река вытекает из озера. Центром гетто стал кирпичный дом рядом с церковью, который сохранился до сих пор.

Условия в гетто

В гетто оказалось около 500 евреев, размещённых по 5-6 многодетных семей в каждом доме. Всех узников переписали и поставили на учёт. Принудительные работы большей частью состояли в заготовке древесины в лесу, в прокладке и ремонте дорог. К месту работы узников гоняли строем под охраной — обычно 10-12 километров только в одну сторону. Всех евреев предупредили, что в наказание за попытку побега вся семья беглеца будет расстреляна. Сбежать всей семьей было невозможно — гетто тщательно охранялось белорусскими, украинскими и прибалтийскими коллаборационистами. Проскочить через этих полицаев могли только молодые и сильные мужчины, но никто не мог и не хотел спасаться, оставив на верную смерть своих родных.

Евреев в гетто сразу лишили средств к существованию, тем самым обрекая узников на голодную смерть. Весь скот и любая другая живность были конфискованы, даже кошек евреям было запрещено держать. За попытки купить или выменять продукты у местных белорусов следовали самые жестокие наказания.

Зимой и весной 1942 года в Плису постоянно наезжали отряды литовских и украинских полицаев, которые занимались грабежом гетто.

Уничтожение гетто

Немцы очень серьёзно относились к возможности еврейского сопротивления, и поэтому в первую очередь убивали в гетто или ещё до его создания евреев-мужчин в возрасте от 15 до 50 лет — несмотря на экономическую нецелесообразность, так как это были самые трудоспособные узники. По этой причине осенью 1941 года местные полицаи арестовали в гетто 18 самых уважаемых евреев, и увели их, сказав, что они переводятся в трудовой лагерь. Впоследствии выяснилось, что всех этих мужчин расстреляли.

Весной 1942 начались тайные массовые расстрелы. Немцы и полицаи отправляли из гетто рабочие команды якобы на строительство дороги, а назад никто не возвращался. Когда в один из дней не вернулся никто из мужчин из большой группы, стало понятно, что немцы готовятся ликвидировать гетто.

1 июня 1942 года полицаи и немцы из зондеркоманды, прибывшей из Глубокого, окружили гетто. В восемь часов утра «бобики» (так в народе презрительно прозвали полицаев) начали вышвыривать людей из домов и прикладами гнать на центральную площадь. Затем обречённых евреев группами выводили на окраину деревни и расстреливали из пулемётов возле местного кладбища. Очевидцы вспоминают, что немцы и полицаи так издевались над обречёнными людьми перед смертью, что те «просили у Бога смерти». Евреев вели на расстрел через все местечко, а стариков и старух, которые не могли сами идти, везли на телегах. Накануне немцы заставили местных жителей выкопать расстрельную яму, и никого не отпускали из леса, чтобы они не рассказали о готовящемся убийстве. В этот день гетто было уничтожено, все узники — 419 (412) евреев — были убиты.

Попыток сопротивления и побега во время расстрела не было, потому что полицаи в оцеплении стояли через каждые 3 метра.

Случаи спасения

Попыток побега из гетто почти не было. Узники Плисского гетто были полностью отрезаны от остального мира и не имели понятия, что происходит на фронтах. Все, кто проявлял неповиновение или сопротивлялся, сразу расстреливались — например, за это полицаи убили Бориса Гинзбурга. Голод, беспрерывные издевательства и расстрелы деморализовали большинство узников, многие стали считать, что лучше умереть, чем так жить. Но часть евреев держалась до последнего, и даже испекли немного мацы из остатвков муки к Песаху весны 1942 года.

Во время «акции» (таким эвфемизмом гитлеровцы называли организованные ими массовые убийства) 1 июня 1942 года из плисских евреев в живых остались только двое — Моше Меирович Цимкинд и Чернэ-Лея Гинзбург (урожденная Гельман). На её глазах полицаи Чеснак и Яцына с садистским удовольствием убили её детей, а саму Чернэ-Лею, несмотря на мольбы о смерти, оставили временно в живых.

Моше с трудом уговорил Чернэ-Лею спасаться, и местный белорус Степан Фомич Метелица, рискуя жизнью, несколько недель прятал их на своём хуторе в 2 километрах от Плисы, пока они не ушли из деревни. Чернэ-Лея была застрелена в лесу немцами, а Моше Цимкинд нашёл следующее убежище в 20 километрах от Плисы на хуторе у Кости Иванковича и его родителей, хотя они знали, что за укрывательство еврея немцы расстреливали. Спасённый Моше Цимкинд вскоре стал бойцом партизанского отряда.

Случаи спасения были единичными, чаще было иначе. Многие пользовались случаем нажиться на чужом горе. Например, семья с фамилией Марговка уговорила знакомых евреев отдать им на хранение драгоценности и хорошие вещи — «чтобы немцы у вас не отобрали». Но когда после войны выживший еврей пришел к ним, то услышал: «Проваливайте! Мы у вас ничего не брали!». А семья Петрашкевичей поступила честно — после войны, только увидев владельца вещей, отданных им на сохранение, тут же всё возвратила.

Также есть свидетельства, что 1 июня 1942 года во время расстрела сбежал Абрам Генехович по прозвищу Бомка. Ему помог спрятаться кто-то из местных жителей в фольварке Брыкаки, потом он воевал с нацистами в партизанском отряде, а после войны уехал в Канаду.

Память

Имеется неполный список убитых узников Плисского гетто.

В советские времена попытки евреев поставить памятник жертвам Катастрофы в Плиссе не удались. Вместо этого власти советской Белоруссии место расстрела евреев продезинфицировали, залив хлоркой, а в середине 1970-х годов распахали место расстрела, экскаватором выгребали песок (с человеческими костями) для строительства шоссе, останки людей сгребались бульдозерами. Через несколько лет на месте братской могилы жертв геноцида евреев было уже засеянное поле, а потом — пастбище для коров.

Моше Цимкинд, будучи уже гражданином Израиля, вместе со своими сыновьями скопил деньги, и в 1998 году с одним из сыновей приехал в Плису. Там, на месте расстрела евреев Плисы, он — единственный выживший узник Плисского гетто — поставил памятник на свои деньги и деньги, собранные в Израиле его земляками. Он получил в сельсовете разрешение установить импровизированный монумент памяти погибшим. Моше нанял тракториста, который притащил к месту расстрела огромный валун красного гранита. Помогал Моше устанавливать памятник Виктор Метелица — сын скончавшегося уже Степана Метелицы, спасшего Моше в годы войны.

Моше Меирович Цимкинд написал книгу своих воспоминаний «Мне суждено было выжить» (в том числе и о гетто в Плисе) — она издана в Иерусалиме на русском языке и в Тель-Авиве на языке идиш.

Источники

• [rujen.ru/index.php/%D0%9F%D0%BB%D0%B8%D1%81%D0%B0 Плиса] — статья из Российской еврейской энциклопедии;
• Национальный архив Республики Беларусь (НАРБ). — фонд 370, опись 1, дело 483, лист 15;
• Государственный архив Витебской области (ГАВО), — фонд 2841, опись 1, дело 1, лист 37;
• Б.I. Санчанка (гал. рэд.), Т. Да. Саулiч (старшыня камicii па стварэннi хронiкi), Э.Ф. Анкуд, В.Ф. Бацвiнёнак i iнш. (члены камicii);. «Памяць. Гісторыка-дакументальная хроніка Глыбоцкага раёна.. — Мн.: "Беларуская энцыклапедыя", 1995. — 454 с. — ISBN 985-11-0014-5.  (рус.) (белор.)
• Адамушко В. И., Бирюкова О. В., Крюк В. П., Кудрякова Г. А. Справочник о местах принудительного содержания гражданского населения на оккупированной территории Беларуси 1941-1944. — Мн.: Национальный архив Республики Беларусь, Государственный комитет по архивам и делопроизводству Республики Беларусь, 2001. — 158 с. — 2000 экз. — ISBN 985-6372-19-4.

См. также

• Гетто в Глубокском районе

Литература

• З. Гельман. [www.newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=2557 Ему суждено было выжить]
• Смиловицкий Л. Л. [drive.google.com/file/d/0B6aCed1Z3JywSFpZRkJXaHp0YXc/view?usp=sharing Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944]. — Тель-Авив: Библиотека Матвея Черного, 2000. — 432 с. — ISBN 965-7094-24-0.
• Г. Рейхман. «Моше Цимкинд, бейтаровец из Плиссы», журнал «Еврейский камертон», 18.03.1999
• Ицхак Арад. Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941—1944). Сборник документов и материалов, Иерусалим, издательство Яд ва-Шем, 1991, ISBN 9653080105
• Черноглазова Р. А., Хеер Х. Трагедия евреев Белоруссии в 1941— 1944 гг.: сборник материалов и документов. — Изд. 2-е, испр. и доп.. — Мн.: Э. С. Гальперин, 1997. — 398 с. — 1000 экз. — ISBN 985627902X.
• Винница Г. Р. Холокост на оккупированной территории Восточной Беларуси в 1941—1945 годах. — Мн.: Ковчег, 2011. — 360 с. — 150 экз. — ISBN 978-985-6950-96-7.

Ссылки

• Л. Смиловицкий. [www.souz.co.il/clubs/read.html?article=2236&Club_ID=1 Гетто Белоруссии — примеры геноцида] (из книги «Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944 гг.»

Отрывок, характеризующий Гетто в Плисе (Витебская область)

Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.


Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.