Гетто в Сиротино (Шумилинский район)

Гетто в Сиротино
Сиротино в списке уничтоженных во время Холокоста еврейских общин в «Долине Уничтоженных общин» в музее Яд Вашем
Местонахождение	Сиротино Шумилинского района Витебской области
Период существования	конец августа 1941 — 18 ноября 1941
Число погибших	более 300
Гетто в Сиротино на Викискладе

Гетто в Сиро́тино (конец августа 1941 — 18 ноября 1941) — еврейское гетто, место принудительного переселения евреев деревни Сиротино Шумилинского района Витебской области и близлежащих населённых пунктов в процессе преследования и уничтожения евреев во время оккупации территории Белоруссии войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.

Оккупация Сиротино и создание гетто

Уже 28 июня 1941 года немцы бомбили Сиротино.

Немецкие войска заняли Сиротино в начале июля, и оккупация продлилась до 23 июня 1944 года. Весь период оккупации в Сиротино располагалась немецкая воинская часть.

Во главе местечка стал немецкий комендант Шпигель. Был организован полицейский взвод из 22 человек. Начальником полиции поставили уголовника Данилу Боровикова.

Вскоре после захвата деревни немцы отвели одну из синагог под конюшню, а другую — под гараж.

В середине августа немцы провели первую «акцию» (таким эвфемизмом гитлеровцы называли организованные ими массовые убийства) — часть евреев Сиротино убили в «душегубках», замаскированных брезентом под грузовые машины.

В конце августа 1941 года немцы, реализуя гитлеровскую программу уничтожения евреев, всех ещё живых евреев местечка переселили в гетто, под которое отвели 5-6 домов барачного типа в районе Заречье.

В ноябре 1941 года была проведена перепись еврейского населения, а в середине ноября ещё около 100 евреев привезли из посёлка Оболь в Сиротино и подселили к местным евреям

Условия в гетто

Граница гетто охранялась.

Никакого питания узники не получали.

Евреев­-мужчин гоняли на принудительные работы — укреплять насыпь у Трочинского моста через овраг на дороге к Шумилино, возить песок, мостить дороги. Бригадиром назначили мастера­-каменщика Аббу Массарского, жившего до войны в Сиротино на улице Мишневической.

Уничтожение гетто

18 (14) ноября 1941 года немцы и полицаи расстреляли в Сиротино последних ещё живых 316 евреев: детей, женщин, стариков.

17 ноября в местечко прибыла зондеркоманда. 18 ноября бараки гетто окружили немецкие солдаты и полицаи. Они стали выгонять людей на улицу и строить в колонну. Затем евреев вели к месту убийства, обманывая, что их ведут на какое-то собрание в соседнюю деревню Плиговки, где якобы можно собрать всех вместе в большом амбаре. Колонну охраняли полицаи во главе с начальником Данилой Боровиковым.

Из воспоминаний очевидцев расстрела: «Мы услышали выстрелы и побежали в ту сторону. Спрятались в кустах и все видели. На краю вырытой ямы стояли женщины, старики, дети. Полицаи расстреливали их. Немцы собаками подгоняли очередную группу беззащитных людей. Неподалеку стояли три немецких офицера в белых перчатках»

Убийство произошло в двух километрах на запад от Сиротино, слева от дороги, у песчаного карьера у Гнилого моста, недалеко от валуна диаметром более двух метров. К месту расстрела подъехала крытая грузовая машина с немецкими солдатами-автоматчиками. Когда колонна обреченных людей подошла к карьеру, старая Хана-Рейза увидела свежевырытые ямы и закричала: «Убегайте, кто может! Вас ведут убивать!» Полицаи тут же застрелили её. С тех пор местные жители называют этот камень «Валун Ханы-Рейзы».

Данила Боровиков лично зарубил лопатой выползшую из-под мертвых тел восьмилетнюю девочку Бэлу. Сестру Раи Щербаковой (Щербаковской), выбравшуюся из ямы после расстрела и пытавшуюся ночью уйти, тоже лопатой добил местный житель.

«Бобики» (так в народе презрительно называли полицаев) затем рассказывали все подробности расстрела местным жителям.

Председателем общины в синагоге Шумилино до войны был Давид Рабинович. Его жена во время убийства была в Шумилино, и, как только узнала про расстрел, прибежала на это место, где убили всех её родных, легла на землю и не вставала, пока не умерла там от горя — хотя люди приносили ей еду и одежду.

Сопротивление и случаи спасения

Бригадир Абба Массарский уговаривал евреев уходить в лес, но у всех в качестве заложников были семьи. Однажды Массарский в ответ на оскорбление ударил немецкого солдата и убил его, закопал труп под мостом, забрал автомат и ушел к партизанам.

Рувима Лейзеровича Массарского из Сиротино спрятала учительница в деревне Дворище, а затем он ушел в деревню Казьяны и нашел партизанский отряд Сипко.

Раю Щербакову (Щербаковскую) из Сиротино вывел в партизанский отряд в Казьянах её соученик. Когда немцы вели сиротинских евреев на расстрел, они приходили мимо большой ямы, края которой после дождей были скользкие, и Сара-Эстер Массарская столкнула двоих внучек, детей сестры Ривекки, в эту яму. Полицаи этого не заметили, местные жители спрятали девочек и затем передали в партизаны

Из-под расстрела сумел сбежать Григорий Меерович Скобелев.

Организаторы и исполнители убийств

Сохранились имена некоторых виновных в массовых убийствах евреев Сиротино. Это Бородулин — бургомистр Сиротинского района (до войны работал техником). Корошков — бургомистр местечка Сиротино (до войны — бухгалтер Сиротинского сельпо).

Память

Сразу же после войны Рувим Лейзерович Массарский, партизан, и полковник Наум Руткин поставили первый памятник жертвам геноцида евреев в Сиротино — на месте братской могилы, где был расстрел, на расстоянии около двух километров от местечка, в овраге. Памятник был выложен из кирпича, с надписью на иврите и на русском языках: «Вечная память родным, погибшим от рук фашистских палачей 18.11.1941 г. От Массарского Рувима Лейзеровича». В начале 1960-­х годов памятник был обнесен деревянной оградой, которая через несколько лет была заменена на железную. Со временем этот памятник разрушался, а при ремонте дороги памятник разрушили окончательно. Овраг был засыпан, на месте братской могилы прошла дорога. Затем сельским советом недалеко, в стороне, был поставлен небольшой стандартный обелиск, но в надписи на нём отсутствовали слова о том, что здесь погребены евреи, и не была указана дата гибели людей.

В 1998 году усилиями Михаила Наумовича Руткина был установлен новый, третий по счету, памятник узникам Сиротинского гетто. Эскиз нового памятника предложил художник Борис Хесин — сводчатая арка высотой в три метра, со звездой Давида внутри. На арке прикреплены доски с памятным текстом на русском языке и иврите, и фамилии жертв Катастрофы.

Опубликованы неполные списки убитых в Сиротино евреев.

Литература

• И.П Шамякин (гл. ред.), Г.К. Киселёв, Е.В. Малашевич и др.. «Память. Историко-документальная хроника Шумилинского района. — Мн.: "Белорусская советская энциклопедия", 1985. — 520 с.
• Г. М. Запальский. [shtetle.co.il/Shtetls/sirotino/manevich.html Маневичи: семья кузнецов из Сиротино]
• А. Параскевин. [shtetle.co.il/Shtetls/sirotino/valun.html Валун Ханы-Рейзы]
• Г. Винница, Горечь и боль, Орша, Оршанская типография, 1998, с. 169

Дополнительная литература

• Смиловицкий Л. Л. [drive.google.com/file/d/0B6aCed1Z3JywSFpZRkJXaHp0YXc/view?usp=sharing Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944]. — Тель-Авив: Библиотека Матвея Черного, 2000. — 432 с. — ISBN 965-7094-24-0.
• Ицхак Арад. Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941—1944). Сборник документов и материалов, Иерусалим, издательство Яд ва-Шем, 1991, ISBN 9653080105
• Черноглазова Р. А., Хеер Х. Трагедия евреев Белоруссии в 1941— 1944 гг.: сборник материалов и документов. — Изд. 2-е, испр. и доп.. — Мн.: Э. С. Гальперин, 1997. — 398 с. — 1000 экз. — ISBN 985627902X.

См. также

• Холокост в Шумилинском районе

Отрывок, характеризующий Гетто в Сиротино (Шумилинский район)

– Должно быть, очень интересно, – сказал Десаль. – Князь в состоянии знать…
– Ах, очень интересно! – сказала m llе Bourienne.
– Подите принесите мне, – обратился старый князь к m llе Bourienne. – Вы знаете, на маленьком столе под пресс папье.
M lle Bourienne радостно вскочила.
– Ах нет, – нахмурившись, крикнул он. – Поди ты, Михаил Иваныч.
Михаил Иваныч встал и пошел в кабинет. Но только что он вышел, старый князь, беспокойно оглядывавшийся, бросил салфетку и пошел сам.
– Ничего то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m lle Bourienne и даже Николушка молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
– Что вы об этом думаете, князь? – позволил себе Десаль обратиться с вопросом.
– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.