Гетто в Чашниках (Витебская область)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Гетто в Чашниках

Памятник убитым евреям Чашников
в деревне Заречная Слобода
Тип

открытое

Местонахождение

Чашники
Витебской области

54°51′51″ с. ш. 29°09′43″ в. д. / 54.864361° с. ш. 29.162028° в. д. / 54.864361; 29.162028 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=54.864361&mlon=29.162028&zoom=14 (O)] (Я)

Период существования

лето 1941 —
14 февраля 1942

Число погибших

около 2000

Председатель юденрата

Черейский

Гетто в Чашниках на Викискладе

Гетто в Ча́шниках (лето 1941 — 14 февраля 1942) — еврейское гетто, место принудительного переселения евреев города Чашники Витебской области в процессе преследования и уничтожения евреев во время оккупации территории Белоруссии войсками нацистской Германии в период Второй мировой войны.





Оккупация Чашников и создание гетто

В Чашниках накануне войны среди 3 500 жителей (по переписи 1939 года) было от 2 000[1] до 3 000[2] евреев, почти все они жили в центре города.

Эвакуация не только не была организована, а наоборот, все 13 дней от начала войны до вступления немцев в местечко власти предупреждали, что каждого, оставившего рабочее место, ждёт расстрел[3]. Также сыграла роль изолированность Чашников и их отдалённость от более-менее крупных населённых пунктов. Шоссе Минск-Витебск обходит местечко стороной, и линия железной дороги тоже туда не заходит. По этим причинам, как вспоминали после войны немногие уцелевшие евреи Чашников, почти никто не знал о происходящем с евреями в Польше и не представлял себе масштабы нацистского антисемитизма[4].

Своевременно оценили опасность и успели эвакуироваться не более 10 % местных евреев. К тому же некоторые из бежавших не успели далеко уйти, и немцы развернули их обратно[4].

5[5] (4[1][4], 6[6]) июля 1941 года в Чашники вошли немецкие войска, и оккупация продолжалась 3 года — до 27 июня 1944 года[7][8].

Немцы, реализуя гитлеровскую программу уничтожения евреев, организовали в местечке гетто, и по всей деревне вскоре после оккупации на домах были расклеены немецкие приказы: «Евреям никуда из местечка не отлучаться. На одежде спереди и сзади нашить жёлтые лоскуты, в диаметре 10 см». Гетто в Чашниках было так называемого «открытого типа», когда евреям не разрешалось покидать местечко, но территория гетто никак не была огорожена. Кроме этого, поскольку евреи в Чашниках жили компактно в центре посёлка, то их оставили в собственных домах[2][9].

Вскоре немцы провели регистрацию всех евреев Чашников и обнародовали приказ, что еврей, встреченный в сельской местности, то есть за границей местечка, подлежит расстрелу, — так были обозначены невидимые границы Чашникского гетто[4].

Условия в гетто

Вскоре приказ об отличительных метках был уточнён — всем евреям под угрозой смерти приказали и на дома нанести шестиконечные звёзды, на одежду — круги жёлтого цвета на грудь и спину, и также на рукав — белую повязку с жёлтой шестиконечной звездой[3][4][10].

Евреям запрещалось навещать друг друга, общаться с соседями-белорусами, выходить за границы местечка[4][11]. Евреи были обязаны кланяться оккупационному начальству, за нарушение тут же следовал, как минимум, удар дубинкой[3].

До конца лета 1941 года голода в гетто не было. Все жители Чашников, в том числе и евреи, успели перед оккупацией запастись ячменём на местном спиртзаводе. У части евреев была ещё и живность, но уже в первые дни оккупации нацисты почти всё забрали, а в сентябре забрали всё подчистую[4][9].

Кроме немцев и полицаев, евреев грабила и часть местных жителей, пользуясь полной безнаказанностью[4].

Евреям пришлось обменивать оставшиеся домашние вещи и одежду на продукты, но вскоре им полностью запретили общаться с остальными жителями, а тем — с евреями. Неевреям категорически запрещалось заходить в еврейский район. Следить за этим поручили полицаям. Выжить стало возможно только за счет нелегального, смертельно опасного обмена у крестьян на продукты всего, что ещё оставалось в доме[2][3][9].

Евреев использовали на самых тяжёлых и грязных принудительных работах — расчистке улиц и дорог, работах на нефтебазе и на железной дороге, резке шпал, колке дров, заготовке торфа. Старых женщин заставляли тщательно выщипывать траву у тротуаров, а молодой немец-надзиратель избивал их в это время плёткой. Разнарядку на работы ежедневно получал насильственно назначенный еврейский староста — Черейский, бывший завхоз в местной больнице, знавший немецкий язык. Шпалы, песок, воду и все тяжести вместо лошадей заставляли таскать самих евреев, впрягая их в телеги[3][9][10].

В сентябре-ноябре 1941 года, до сильных морозов, примерно 200 евреев помоложе использовали на торфозаготовках недалеко от Чашников. Держали узников в старых бараках и ничем не кормили, негласно позволяя ночами обменивать вещи на продукты в ближних деревнях[4].

Немцы и полицаи безнаказанно издевались на евреями и жестоко избивали их[3][4][9]. Обычным развлечением было следующее. Около пожарной части постоянно находилась большая бочка на колесах. Немцы любили запрячь какого-нибудь пожилого еврея в эту двуколку, сесть на бочку и, погоняя старика, с хохотом гнать повозку к реке. Там еврея заставляли наполнить бочку доверху и полную прикатить обратно. Мало кто выдерживал такое, и тогда немцы с наслаждением избивали полуживого обессиленного старика[11].

Уничтожение гетто

В ноябре 1941 года немцы стали выдавать две пачки махорки в виде премии за одного убитого еврея — неважно, взрослого или ребёнка. За выдачу скрывающегося еврея тоже премировали махоркой или давали женский платок. Добровольцев нашлось так много, что немцам пришлось вдвое уменьшить вознаграждение, но это не остановило охоту на обречённых людей[1][4].

Когда до евреев Чашников дошли слухи о расстрелах в гетто Лепеля и полном уничтожении гетто в Сенно, люди не хотели в это верить. Также стало известно, что охрана вокруг Чашников была усилена. Староста синагоги тайком сходил в разведку, дошел до деревни Залесье Лепельского района, где местные жители подтвердили, что страшные слухи — правда. Вернувшись, староста всё рассказал, однако это ничего не меняло — уйти в лес всей семьёй, с детьми и стариками, было невозможно из-за сильнейших морозов, а местные жители прятать евреев боялись или, наоборот, ловили и выдавали немцам. Уйти мужчинам одним — значит оставить на смертельную расправу детей и родителей. Поэтому никто из взрослых не пытался убежать ценой жизни детей и стариков[2][9].

Немцы очень серьёзно относились к возможности еврейского сопротивления, и поэтому в первую очередь убивали в гетто или ещё до его создания евреев-мужчин в возрасте от 15 до 50 лет — несмотря на экономическую нецелесообразность, так как это были самые трудоспособные узники[12]. По этой причине в начале февраля 1942 года немцы приказали трудоспособным евреям-мужчинам собраться вместе якобы для временной работы. Собралось примерно 200 человек, и их повели в сторону деревни Заречная Слобода Проземлянского сельсовета. Когда люди оказались на мосту через речку Ульянку, полицаи начали стрельбу по ним. Некоторые раненые евреи, чтобы скорее закончить мучения, бросались с моста на лёд. Полицаи, по воспоминаниям свидетелей, со смехом разглядывали умирающих людей[13].

Через несколько дней после этого, в субботу 14 (по другим данным, 11 или 13) февраля 1942 года, немцы с утра отослали большую группу еврейской молодежи на расчистку дороги от снега возле деревни Копцевичи, удалив, таким образом, самых активных и сильных евреев из местечка. Всем оставшимся евреям приказали к 16.00 собраться в центре Чашников в районном Доме культуры, бывшей Николаевской церкви, а ещё ранее — костеле (после войны это здание снесли и построили среднюю школу). Операцию проводил немецкий карательный отряд из 25 немцев, прибывший на санях утром из Бешенковичей, и полицаи, собранные со всей округи. Люди поняли, что их ждет, и многие не пришли в назначенное время. Поэтому полицаи на лошадях окружили улицы, где жили евреи, выгоняли людей из домов и гнали к зданию Дома культуры. Тех, кто пытался бежать, сразу убивали. Из Чашников никого из неевреев не выпускали, и выходить на улицу запретили[1][4][11].

Обречённые узники провели страшную ночь. В 10 часов утра 15 (12[14]) февраля 1942 года первую колонну евреев, из которых остались только старики, женщины и дети, повели по Слободскому мосту через речку Ульянку к песчаному карьеру в четырёх километрах от Чашников, у деревни Заречная Слобода, недалеко от деревни Трилесино. Впереди колонны шла пожилая седая еврейка — всеми уважаемая в местечке детский врач Либерман. Евреи попытались задержаться для молитвы у синагоги, но немцы не позволили[1][2][3][4][9][15][16].

Евреям уже у ямы ещё долго пришлось ждать смерти. Каратели на глазах у жертв стали углублять яму взрывчаткой и выравнивать лопатами. Расстрел начался через два часа. Приказали снять верхнюю одежду и сесть на снег, а мороз был примерно −20°С. Затем приказали спускаться и ложиться в яме рядами, а убийцы открыли но ним огонь. Стреляли и в людей, ещё не спустившихся вниз и отказавшихся это сделать, — в яму падали и мертвые, и раненые, и даже не задетые пулями. Маленьких детей кидали в яму живыми[4]. Всего в этот день были уничтожены таким образом три колонны евреев[1][2][3][4][9][15][17].

«Акция» (таким эвфемизмом гитлеровцы называли организованные ими массовые убийства) закончилась, когда стало темнеть. Несколько человек, наиболее молодые, сильные и ловкие, смогли убежать. Яма была зарыта, и немцы бронемашиной укатали землю. Всего было расстреляно около 2000 евреев (1200[3], 1800[18])[1][2][9][15].

Некоторые евреи попытались спрятаться, но почти всех их обнаружили и убили — например, семью Беленьких и семью Соломоновых. Спаслась, в основном, часть евреев из тех, которых утром 14 февраля отправили из местечка на расчистку дороги — они уже знали о происходящем и бежали[4][19].

Вещи убитых евреев оккупанты свезли в специальный магазин и распродали. При этом, несмотря на строжайший запрет (еврейское имущество по нацистским законам принадлежало исключительно Третьему рейху), часть местных жителей тайком мародёрствовала в еврейских домах, и даже выдавали полицаям иногда обнаруживаемых при этом прятавшихся евреев[4].

Сопротивление

Часть сбежавших чашникских евреев воевала в партизанских отрядах и затем в составе Красной Армии — например, Пуховицкий Аркадий Исаакович (1923 года рождения), Борис Оникул, Бома (Абрам) Пуховицкий, Муля Бракер (парикмахер). Тана (Натан) Шуб, Кросс[4].

Когда евреев собирали перед уничтожением гетто, местный еврей по имени Хаим убил полицая ударом кулака[4].

Бляхман, бывший секретарь горсовета, воевал в партизанах. Немцы забрали его жену и сына, а маленькую дочку жена успела отдать подруге. Кто-то из соседей донёс, девочку забрал один из полицаев, и её расстреляли. В 1944 году Бляхман пришёл в Чашники, нашел того полицая и убил. За это Бляхмана отправили в штрафбат, и в одном из боёв он погиб[4].

Палачи и организаторы убийств

Сохранились имена некоторых организаторов и исполнителей геноцида евреев в Чашниках — немцев и коллаборационистов. Комендантом (бургомистром) Чашников был назначен Сорока, до войны работавший на бумажной фабрике, и, как оказалось, свободно говоривший по-немецки, — он добросовестно исполнял все приказы нацистов, а после его гибели в мае 1942 года — Гутников. Старостой назначили бывшего фотографа Голыну. Начальниками полиции (отряд насчитывал 30 человек) были в разное время садист С. Числёнок (после войны пойманный и повешенный по приговору суда) и уголовник Николайчик. Заместителем Числёнка назначили Михаила Пахомова, который также был садистом и всячески измывался над евреями (и тоже повешенный после войны). Заметный пост в оккупационной управе занимал Смоляк[3][4][9][20].

Командиром карательного отряда был назначен Николай Новиков[4]. Одним из самых активных полицаев был Василий Чернявский.

В полиции служили два брата Сахаринских, у старшего из которых жена была еврейкой. Сахаринский-старший лично участвовал в расстреле своей жены, а затем сыграл новую свадьбу — с венчанием в церкви[9].

Память

Когда советские войска освободили местечко, там осталось в живых всего два еврея, которых спрятали от немцев белорусы[2][9].

Только в начале 1970-х (в середине 1960-х[3]) годов советская власть разрешила установить на месте расстрела чашникских евреев памятник, деньги на который собрали среди родственников погибших, а в 1981 году — бетонный обелиск, но без упоминания национальности погибших: «На этом месте 12 февраля 1942 года немецко-фашистскими захватчиками расстреляно 1805 мирных жителей г. Чашники»[1][21]. Дата на памятнике указана неверно — судя по свидетельским показаниям, евреи Чашников были расстреляны в субботу, а это было 14 февраля 1942 года[4].

После установки памятника в 1970-х годах каждую последнюю субботу мая к нему приезжали родные убитых из разных городов СССР. На последнюю встречу в 1993 году приехало три человека[3][9].

Опубликованы неполные списки убитых в Чашниках евреев[22].

Напишите отзыв о статье "Гетто в Чашниках (Витебская область)"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 Л. Ратнер. [shtetle.co.il/Shtetls/chashniki/ratner.html Тихое местечко Чашники]
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 Т. Коваль. [shtetle.co.il/Shtetls/chashniki/tina.html Память о войне: о грешниках и праведниках]
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 Л. Шварцман. [www.deutsch-russische-kultura-muelheim.de/people_naum_ru.html Не случись тогда Катастрофы…]
  4. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 Д. Романовский. «Чашники», Вестник Еврейского университета в Москве № 1, М., 1992, с. 157—199
  5. «Памяць. Чашнiцкi раён», 1997, с. 213.
  6. «Памяць. Чашнiцкi раён», 1997, с. 483.
  7. [archives.gov.by/index.php?id=447717 Периоды оккупации населенных пунктов Беларуси]
  8. «Памяць. Чашнiцкi раён», 1997, с. 289, 483.
  9. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 А. Шульман. [www.mishpoha.org/library/03/0307.shtml Кто были эти люди…]
  10. 1 2 «Памяць. Чашнiцкi раён», 1997, с. 224, 226.
  11. 1 2 3 «Памяць. Чашнiцкi раён», 1997, с. 226.
  12. А. Каганович. [www.jewniverse.ru/RED/Kaganovich/Belarusia%5B2%5D.htm#_ftnref15 Вопросы и задачи исследования мест принудительного содержания евреев на территории Беларуси в 1941-1944 годах.]
  13. «Памяць. Чашнiцкi раён», 1997, с. 225.
  14. «Памяць. Чашнiцкi раён», 1997, с. 222, 226.
  15. 1 2 3 [shtetle.co.il/Shtetls/chashniki/pleshkova.html Моё местечко. Чашники]
  16. «Памяць. Чашнiцкi раён», 1997, с. 225-226.
  17. «Памяць. Чашнiцкi раён», 1997, с. 225-227.
  18. «Памяць. Чашнiцкi раён», 1997, с. 222.
  19. «Памяць. Чашнiцкi раён», 1997, с. 227.
  20. «Памяць. Чашнiцкi раён», 1997, с. 220.
  21. «Памяць. Чашнiцкi раён», 1997, с. 223.
  22. «Памяць. Чашнiцкi раён», 1997, с. 227-229.

Литература

  • М.Ц. Дробыш, А.Л. Петрашкевiч, Л.I. Пятрова i iнш. (рэдкал.), Н.Т. Кiндзяева (укладальнiк). «Памяць. Чашнiцкi раён». — Мн.: «Беларуская навука», 1997. — 542 с. — ISBN 5-343-01611-1.  (белор.)
  • Д. Романовский. «Чашники», Вестник Еврейского университета в Москве № 1, М., 1992, с. 157—199

Дополнительная литература

  • Смиловицкий Л. Л. [drive.google.com/file/d/0B6aCed1Z3JywSFpZRkJXaHp0YXc/view?usp=sharing Катастрофа евреев в Белоруссии, 1941—1944]. — Тель-Авив: Библиотека Матвея Черного, 2000. — 432 с. — ISBN 965-7094-24-0.
  • Ицхак Арад. Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941—1944). Сборник документов и материалов, Иерусалим, издательство Яд ва-Шем, 1991, ISBN 9653080105
  • Черноглазова Р. А., Хеер Х. Трагедия евреев Белоруссии в 1941— 1944 гг.: сборник материалов и документов. — Изд. 2-е, испр. и доп.. — Мн.: Э. С. Гальперин, 1997. — 398 с. — 1000 экз. — ISBN 985627902X.
  • Винница Г. Р. Холокост на оккупированной территории Восточной Беларуси в 1941—1945 годах. — Мн.: Ковчег, 2011. — 360 с. — 150 экз. — ISBN 978-985-6950-96-7.

См. также


Отрывок, характеризующий Гетто в Чашниках (Витебская область)

– Да вот хотелось посмотреть…
– Да, да, будет что посмотреть…
Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором, объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.
Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.
– Что же вам бог знает где находиться во время сражения, в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а светлейший все таки знает вас и примет милостиво. Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.
Доктор казался усталым и спешащим.
– Так вы думаете… А я еще хотел спросить вас, где же самая позиция? – сказал Пьер.
– Позиция? – сказал доктор. – Уж это не по моей части. Проедете Татаринову, там что то много копают. Там на курган войдете: оттуда видно, – сказал доктор.
– И видно оттуда?.. Ежели бы вы…
Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.
– Я бы вас проводил, да, ей богу, – вот (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое; как хочешь, так и делай.
Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), – поразила Пьера.
Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем нибудь другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой то тайной связи мыслей живо представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи солнца и песня кавалеристов.
«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым. А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою шляпу! Странно!» – думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.
У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи, фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.
Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер увидал в первый раз мужиков ополченцев с крестами на шапках и в белых рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что то работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.
Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.
Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят. Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.


Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.
Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.
Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня – Семеновская.
Все, что видел Пьер направо и налево, было так неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля, поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже отличить ваших войск от неприятельских.
«Надо спросить у знающего», – подумал он и обратился к офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.
– Позвольте спросить, – обратился Пьер к офицеру, – это какая деревня впереди?
– Бурдино или как? – сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу.
– Бородино, – поправляя, отвечал другой.
Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к Пьеру.
– Там наши? – спросил Пьер.
– Да, а вон подальше и французы, – сказал офицер. – Вон они, вон видны.
– Где? где? – спросил Пьер.
– Простым глазом видно. Да вот, вот! – Офицер показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах, встречавшихся ему.
– Ах, это французы! А там?.. – Пьер показал влево на курган, около которого виднелись войска.
– Это наши.
– Ах, наши! А там?.. – Пьер показал на другой далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у которой тоже дымились костры и чернелось что то.
– Это опять он, – сказал офицер. (Это был Шевардинский редут.) – Вчера было наше, а теперь его.
– Так как же наша позиция?
– Позиция? – сказал офицер с улыбкой удовольствия. – Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. – Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. – Тут переправа через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат, вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто направо, далеко в ущелье), там Москва река, и там мы три редута построили очень сильные. Левый фланг… – и тут офицер остановился. – Видите ли, это трудно вам объяснить… Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон, видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон – видите деревню и дым? – это Семеновское, да вот здесь, – он указал на курган Раевского. – Только вряд ли будет тут сраженье. Что он перевел сюда войска, это обман; он, верно, обойдет справа от Москвы. Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! – сказал офицер.
Старый унтер офицер, подошедший к офицеру во время его рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он, очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.
– За турами ехать надо, – сказал он строго.
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об этом.
– Ну да, посылай третью роту опять, – поспешно сказал офицер.
– А вы кто же, не из докторов?
– Нет, я так, – отвечал Пьер. И Пьер пошел под гору опять мимо ополченцев.
– Ах, проклятые! – проговорил следовавший за ним офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.
– Вон они!.. Несут, идут… Вон они… сейчас войдут… – послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по дороге.
Из под горы от Бородина поднималось церковное шествие. Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.
Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и ополченцы.
– Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..
– Смоленскую матушку, – поправил другой.
Ополченцы – и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее, – побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат, ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте, стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь: «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», – на всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы, встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.
Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера. Кто то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед ним сторонились, подходил к иконе.
Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной, отличавшейся от всех фигуре.
В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита. Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.


Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался вокруг себя.
– Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? – сказал чей то голос. Пьер оглянулся.
Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и плеть через плечо, так же, как у Кутузова.
Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.
Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.
Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и осмотреть позицию.
– Вот как сделайте, – сказал Борис. – Je vous ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, – он указал третий дом в Горках.
– Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он очень силен, – сказал Пьер. – Я бы хотел проехать от Москвы реки и всю позицию.
– Ну, это после можете, а главный – левый фланг…
– Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы указать мне? – спросил Пьер.
– Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к нему.
– Что ж левый фланг? – спросил Пьер.
– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.