Ге, Ксения Михайловна
Поделись знанием:
К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
| Ксения Михайловна Ге (Голберг) | |
| Род деятельности: |
революционер, старший следователь ЧК |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Гражданство: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Супруг: |
А. Ю. Ге (Голберг) |
Ксения Михайловна Ге (урожденная Сердюкова, настоящая фамилия мужа Голберг; 1892, Кишинев — 22 января 1919, Кисловодск) — старший следователь Кисловодской ЧК, «наркомздрав» Кисловодска; жена Александра Ге.
Содержание
Биография
Ксения Сердюкова (Ге) родилась в семье кишиневского воинского начальника, полковника Михаила Сердюкова. В 1910 году она окончила Виленскую гимназию и вскоре вышла замуж за сенатора Карташевского, с которым жила в Петербурге. После развода с ним Ксения вернулась в Вильно и занялась революционной деятельностью.
В 1915 году Ксения Михайловна эмигрировала в Швейцарию, где познакомилась с анархо-коммунистом Александром Ге и стала его супругой. В декабре 1917 года супруги Ге приехали в Москву. Здесь Ксения Ге вступила в РКП(б)[1].
В мае 1918 года супругов Ге направили в Кисловодск, для работы в местной Чрезвычайной комиссии (ЧК). Ксения Ге стала старшим следователем ЧК, занимаясь выявлением явных и скрытых контрреволюционеров. По данным историка Владимира Булдакова, работая наркомздравом, Ге предлагала обязать женщин буржуазного класса становиться любовницами красноармейцев для для предотвращения распространения венерических болезней среди последних[2].
В июле 1918 года (при наступлении белогвардейских войск Андрея Шкуро) Ге была арестована. Из «Гранд-отеля», где её удерживали вместе с маленькой дочерью, она бежала в одиночку, переодевшись в мужскую одежду. Ксения пыталась спрятаться в Ессентуках, но один из местных врачей, чьих родственников она в свое время арестовала, узнал её и выдал за вознаграждение в 50 тысяч рублей[3] белогвардейской контрразведке.
После короткого следствия, Ксения Ге была признана виновной в ряде преступлений во время её работы в кисловодской ЧК и приговорена к смертной казни через повешение. Казнь состоялась утром 22 января 1919 года на Казачьей горке (горке Ксении Ге).
Ксения умерла очень мужественно, — свидетельствовал очевидец, — уже стоя под виселицей на базаре, она сказала конвоирующему ее офицеру: «Я счастлива умереть за мою правду; вы ее не знаете, у вас своя, другая правда, но верьте, моя победит вашу». Когда ее в шикарном, синего шелка платье и лаковых великолепных ботинках вынули из петли, толпа интеллигентных людей, словно обезумев, ринулась добывать веревку от висельницы-женщины — особо счастливый талисман.— В.П. Булдаков «Красная смута. Природа и последствия революционного насилия» (1997).
Семья
Муж: Александр Юльевич Ге (1879—1919) — чекист, член ВЦИК, журналист.
Дочь (род. около 1918 года).
Память
- Имя Ксении Ге носит одна из улиц Кисловодска.
- Картина «Отважная революционерка Ксения Ге в последние минуты перед казнью» Николая Станиславовича Качинского (1916—2005); картина хранится в запасниках одного из музеев (скорее всего, Кисловодска).
- В 1956 году краевой драматический театр осуществил постановку пьесы П.П. Мелибеева «Это было в Кисловодске», посвящённой деятельности и подвигу К.М. Ге.[1]
- Телефильм «Ксения Ге» (1970-е), в котором снялась артистка пятигорского театра музыкальной комедии Светлана Ивановна Молчанова.
- Памятник-бюст на Курортном бульваре Кисловодска был установлен в 1957 году (в канун 40-летия Октябрьской революции); памятник поставлен так, что Ге смотрит на Казачью горку, которая в 1920-х годах носила название «горки Ксении Ге» (название не прижилось).Памятник из серого гранита открыт в 1957 г. Его авторы — скульптор X. Б. Крымшамхалов, архитектор Д. П. Фомин. Памятник Ксении Ге (просп. 50-летия Октября, напротив Октябрьских ванн). Под скульптурным изображением героини гражданской войны выбиты строки: «Ксения Михайловна Ге. 1892—1919 гг. Пламенный боец революции, член РСДРП(б), в 1918 году работала следователем Кисловодской ЧК. 22 января 1919 года повешена белыми на бывшей Казачьей горке в Кисловодске»
— «Кавказские минеральные воды: путеводитель» (1987)
Не переводятся в Кисловодске удалые болванчики, мышечная сила которых никак не хочет дружить с умственной деятельностью, если таковая вообще присутствует. Крушат почем зря подъезды, фонари и скамейки. Глумятся над надгробиями и памятниками. Вот и 16 августа 2006 года рабочий день заместителя главного врача грязелечебницы начался с неприглядного факта. В 7.55 в дежурную часть поступило его сообщение, что на Курортном бульваре варварски изуродован памятник Ксении Ге. Ничего архи-антинародного эта женщина-следователь при жизни не совершила и уж точно не имеет ни малейшего отношения к возможным разочарованиям современных вандалов, но, тем не менее, кто-то расплылся в тупой улыбке, потешив себя содеянным. Ответное слово готовит прокуратура, поскольку уголовное дело возбуждено.— «Кисловодская газета» (3 августа 2006 года), заметка «Чем Ксения-то помешала?»
Напишите отзыв о статье "Ге, Ксения Михайловна"
Литература
- Политические деятели России 1917. Биографический словарь. Москва, 1993.
- Усыскин Г. С., Старший следователь ЧК, в сб.: Октябрём мобилизованные, М., 1987, с. 198—212.
- Булдаков В. П., Красная смута. Природа и последствия революционного насилия, М.: Российская политическая энциклопедия, 1997.
Примечания
Отрывок, характеризующий Ге, Ксения Михайловна
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
