Ге, Григорий Григорьевич

Григорий Григорьевич Ге (9 октября (27 сентября) 1867, Херсон — 1942, Москва) — русский драматический актёр и драматург, племянник Н. Н. Ге.

Родился в семье Григория Николаевича Ге, в которой было пятеро детей — четыре старших дочери и сын.

Учился в Париже, во Фребелевской школе. В десять лет был отдан в пансион при Ришельевской гимназии, но в конце первого года, по недоразумению, был исключен из гимназии. Снова уехал с матерью в Париж, но через год вернулся в Одессу и поступил во второй класс 1-й одесской гимназии, откуда также был исключен, но уже за собственную шалость. После смерти матери переехал к отцу в Николаев, где окончил реальное училище в 1886 году. По совету дяди-художника поехал в Санкт-Петербург с намерением поступить в Академию Художеств, однако старый друг семьи И. Е. Репин посоветовал ему заняться театральным искусством. В петербургской театральной школе Л. Д. Коровякова Г. Г. Ге учился у М. П. Писарева и его помощника В. В. Шумилина и уже через год начал выступать в антрепризе Незлобина (Алябьева)..

Сценическую деятельность начал в 1889 году в Саратове. Два зимних сезона провёл в Астрахани, затем были Вильно, Воронеж, Харьков, где он играл два года. Был приглашен в Санкт-Петербург, в театр Суворина, по заказу которого написал свою вторую пьесу — «Трильби».

С 1897 года до конца жизни играл на сцене Александринского театра в Санкт-Петербурге. Исполнял трагические роли: Шейлок, Гамлет, Мефистофель, Яго (в «Отелло»), Иоанн («Смерть Иоанна Грозного» А. К. Толстого), Борис (в «Борисе Годунове») Иванов (в чеховском «Иванове») и др. Написал около 20 пьес, исполнявшихся на столичных и провинциальных сценах: «Набат» (1897), «Трильби» (1898), «Казнь» (1897), «Жан Ермолаев» (1906).

В 1922 году, в связи с пятидесятипятилетним юбилеем, получил звание «Заслуженный артист Государственных академических театров».

В 1937 году был разбит параличом.

Произведения

«Театральная Россия» (Москва, 1928).

Семья

Жена: Анна Ивановна Ге (урождённая Новикова, во втором браке Вуич, 1881—1949) — драматическая актриса (выступала в Александринском театре), коллекционер русского серебра и мебели; состояла в браке с Георгием Ивановичем Вуичем (1867—1957); в эмиграции во Франции, одна из владелиц Дома белья и моды «Анек» (Париж).

Дочь: Ия Григорьевна Ге-Абди (1903—1992) — портниха, модельер, манекенщица; воспитывалась в Павловском институте; жена британского лорда Роберта Эдварда Абди.

Сын: Григорий эмигрировал в США, где стал актером под именем Грегори Гайе

Внук: актер Джордж Гейнс

Источники

• Ге, Григорий Григорьевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Автобиография // Актеры и режиссёры. — М.: Современные проблемы, 1928.

Отрывок, характеризующий Ге, Григорий Григорьевич

– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.