Корчинский, Гжегож

Гжегож Корчинский (Стефан Киланович)
польск. Grzegorz Korczyński
Псевдоним	Grzegorz (Гжегож)
Дата рождения	17 июня 1915(1915-06-17)
Место рождения	Любартув (гмина)
Дата смерти	22 октября 1971(1971-10-22) (56 лет)
Место смерти	Алжир (город)
Принадлежность	ПНР ПНР
Род войск	военная разведка
Годы службы	1942—1971
Звание	генерал брони
Командовал	партизанский отряд Гвардии Людовой, формирования Министерства общественной безопасности, II Управление Генерального штаба Войска Польского
Сражения/войны	Гражданская война в Испании, Вторая мировая война, Операция «Висла», Волнения в Польше (1970—1971)
Награды и премии

Гжегож Ян Корчинский (польск. Grzegorz Jan Korczyński; 17 июня 1915, гмина Любартув — 22 октября 1971 года, Алжир), он же Стефан Ян Киланович — польский генерал, один из руководителей военных спецслужб ПНР. Участник гражданской войны в Испании и Второй мировой войны. Партизанский командир Гвардии Людовой. Руководил еврейским погромом. Функционер карательного аппарата режима ПОРП. Активный участник репрессий против оппозиции; сам подвергался репрессиям в ходе партийной чистки начала 1950-х годов. В 1965—1971 годах — заместитель министра обороны ПНР, начальник военной разведки Войска Польского. Командовал расстрелом рабочих в декабре 1970 года.

Авантюры юности. Война в Испании

Родился в семье рабочего Стефана Килановича. Потеряв отца в 17-летнем возрасте, оставил учёбу в школе. Работал курьером, разнорабочим, клерком. Он отличался конфликтным характером, склонностью к авантюрам.

В 1937 уехал в Испанию. Поступил в интербригаду, участвовал в гражданской войне на стороне республиканцев; близко сошёлся с коммунистами. После победы франкистов он перебрался во Францию. В августе 1942 года нелегально вернулся в оккупированную нацистами Польшу.

Партизанское сопротивление и еврейский погром

Вступил в коммунистическую ППР. Командовал партизанским отрядом Гвардии Людовой в Люблинском регионе. Действовал под псевдонимом Grzegorz (Гжегож), принял имя Гжегож Ян Корчинский. Провёл ряд успешных боевых и диверсионных операций против немецких оккупантов (нападения на железнодорожные станции и тюрьмы, освобождения заключённых, столкновения с жандармерией, уничтожения воинских транспортов). В июле 1943 года бойцы «командира Гжегожа» расстреляли группу нацистских чиновников, возвращавшихся с совещания у Ганса Франка.

В то же время отряд Корчинского осуществил еврейский погром в деревне Людмиловка Красницкого повята. Жертвами расправы стали около 100 человек. При этом Корчинский потребовал с еврейского населения значительный денежный выкуп и санкционировал грабежи. Причина заключалась во внутрипартийной борьбе между «еврейской» (Павел Финдер, Мечислав Метковский) и антисемитской (Владислав Гомулка, Мечислав Мочар) фракциями ППР. Корчинский поддерживал в этом противоборстве Гомулку и Мочара.

Отряд Корчинского совершал также нападения на формирования антикоммунистической Армии Крайовой. Владислав Гомулка характеризовал Гжегожа Корчинского как «одного из лучших партизанских командиров страны».

В карательных органах

Субъект репрессий

В 1944—1945 годах Корчинский возглавлял милицию и управление Министерства общественной безопасности в Люблине, Варшаве, Гданьске. Был членом правительственной комиссии «по борьбе с бандитизмом». Руководил спецоперацией по «умиротворению» деревень, сотрудничавших с антикоммунистическим партизанским движением.

В 1946—1948 годах Гжегож Корчинский — заместитель министра общественной безопасности. В 1947 году он был одним из руководителей Операции «Висла» — депортации украинского населения из юго-восточных районов Польши.

Объект репрессий

В сентябре 1948 года он был уволен с военной службы и направлен в управление лесной промышленности. 21 мая 1950 Гжегож Корчинский был арестован в ходе партийной чистки, инициированной Болеславом Берутом. Формально ему инкриминировались убийства при людмиловском погроме.

Следствие велось с применением жёстких мер физического воздействия. От Корчинского добивались компрометирующих показаний на Гомулку, но его так и не смогли склонить к сотрудничеству. После четырёхлетнего следствия Корчинский был приговорён к пожизненному заключению. Через несколько месяцев срок был сокращён до 15 лет.

Корчинский был освобождён после смерти Берута в апреле 1956 года.

В военном руководстве

После прихода Гомулки к власти Корчинский снова занял важные военные посты. С конца 1956 года до середины 1965 года он был заместителем начальника II управления Генерального штаба — военной разведки Войска Польского. С 1959 года он являлся членом Центрального Комитета ПОРП; также он был депутатом Сейма (парламента) ПНР.

В 1965—1971 годах он был заместителем министра национальной обороны ПНР (министерскую должность занимал Мариан Спыхальский, затем Войцех Ярузельский). В 1965—1971 годах он был главным инспектором территориальной обороны. В 1968 году получил воинское звание генерал брони.

Политически генерал Корчинский в целом придерживался сталинистских взглядов, однако отличался личной преданностью Гомулке и входил в «партизанскую фракцию» Мочара. Для воззрений Корчинского оставался характерен антисемитизм, проявившийся в событиях 1968 года.

Командующий расстрелом

В декабре 1970 года на Балтийском побережье вспыхнули массовые рабочие протесты. Корчинский возглавил оперативный штаб, руководивший подавлением выступлений, координировавший действия ЗОМО и армейских частей. Генерал Тадеуш Тучапский, привлечённый к судебной ответственности за участие в подавлением выступлений в Щецине, назвал Корчинского в числе главных организаторов кровопролития. Список Тучапского включал пять фамилий: Гомулка, Клишко, Кочёлек, Лога-Совинский, Корчинский. Стоит отметить, что четверо из пятерых относились к партийному руководству и лишь один — Корчинский — к военному командованию.

События 1970 года привели к смене высшего руководства ПНР. Все деятели, перечисленные Тучапским, лишились своих постов. Гомулка и Клишко ушли в отставку. Корчинский, подобно Кочёлеку и Лога-Совинскому, перешёл на дипломатическую службу и был отправлен послом в Алжир. Там он и скончался при невыясненных обстоятельствах (среди версий допускаются убийство или самоубийство).

В похоронах Корчинского на варшавском кладбище Воинские Повонзки, наряду с Ярузельским как министром обороны, принимали участие Мочар и Гомулка.

Интересные факты и оценки

После смерти Гжегожа Корчинского предполагался выпуск почтовой марки с его изображением, однако это идея не была одобрена новым партийным руководством во главе с Эдвардом Гереком.

Брат Гжегожа Корчинского-Килановича — Ежи Киланович — также воевал в партизанских отрядах, впоследствии служил в Министерстве общественной безопасности, был военным атташе ПНР.

По некоторым оценкам, коммунистический выбор Килановича-Корчинского был в значительной степени случайным следствием конфронтационности его характера и авантюрных наклонностей. Воззрения генерала Корчинского основывались не столько на марксизме-ленинизме, сколько на национализме, милитаризме и антисемитизме. В современной Польше в деятельности Корчинского усматриваются черты «политического гангстеризма».

См. также

• Мирослав Милевский
• Вацлав Комар

Ссылки

• [www.dws-xip.pl/PW/bio/k8a.html Kilanowicz Stefan vel Korczyński Grzegorz. Pseudonimy: «Grzegorz»]

Отрывок, характеризующий Корчинский, Гжегож

– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.