Гибель конвоя «Такэ Ити»

Гибель конвоя «Такэ Ити»
Основной конфликт: Вторая мировая война, Война на Тихом океане
Маршрут конвоя «Такэ Ити» из Шанхая на Хальмахеру
Дата	17 апреля — 9 мая 1944 года
Место	У островов Лусон и Целебес
Итог	Победа США
Противники
США Японская империя
Командующие
Ральф Валдо Кристи (USN) Садамити Кадзиока(IJN)
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
нет Четыре транспорта затонуло 4290 погибших

Конвой Такэ Ити (яп. 竹一) ('Бамбук No. 1') - японский конвой во время Второй мировой войны. Конвой отправился из Шанхая 17 апреля 1944 года с двумя пехотными дивизиями на борту для подкрепления обороняющихся японских подразделений на Филиппинах и западе Новой Гвинеи. Подводные лодки флота США (USN) атаковали конвой 26 апреля и 6 мая, затопив четыре транспорта и уничтожив более 4 000 солдат. В связи с этими потерями конвой отправился к Хальмахере, где уцелевшие солдаты и их вооружение были выгружены.

Потеря конвоя «Такэ Ити» имела важные стратегические последствия. Провал доставки двух дивизий по назначению без потерь стал причиной решения японского Генерального штаба о переносе линии японского оборонительного периметра на 600 миль. Боеспособность дивизий также была подорвана этими потерями, обе они впоследствии приняли участие в боевых действиях, однако внесли лишь небольшой вклад в защиту позиций Японской империи.

Предыстория

В сентябре 1943 года Императорский флот Японии (IJN) и Императорская армия Японии (IJA) согласовали размещение оборонительных позиций вдоль линии японской «абсолютной зоны национальной обороны». Периметр этой зоны начинался от Марианских и Каролинских островов, далее шёл к западу Новой Гвинеи, морям Банда и Флорес. В то же самое время армейских подразделений по этому периметру было недостаточно, и было принято решение перебросить дополнительные войска из Китая и Манчжурии для защиты авиабаз, которые были основой японских оборонительных планов. Тем не менее, переброска этих войск из-за недостатка транспортных судов была отменена. Задаче переброски подкреплений на Марианские и Каролинские острова был дан наивысший приоритет, и подразделения, предназначенные для западной части Новой Гвинеи оставались в Китае до апреля 1944 года, когда появились свободные транспортные суда.

В начале 1944 года подводные лодки Союзников уничтожили множество японских судов. Их деятельности часто помогали разведданные, полученные с помощью 'Ультра', относительно маршрутов кораблей, которые радиоразведка собирала из радиопереговоров, а затем декодировала. В японском флоте было принято по радиосвязи передавать координаты и маршруты конвоев, которые эскортировали корабли флота, и расшифровка этих сообщений позволила морскому командованию Союзников предупреждать подводные лодки, находящиеся в непосредственной близости от маршрутов конвоев. Капитаны подводных лодок имели возможность самостоятельно планировать свои маршруты и атаковать, когда условия для этого были наиболее благоприятны.

Неудачная доктрина противолодочной обороны японского флота также способствовала увеличению потерь японских судов. Японский флот установил низкий приоритет для защиты грузовых судов от подводных лодок до и в первые годы войны и практика морских конвоев обычно до 1943 года не применялась. Главное командование эскортирования конвоев было создано в апреле 1944 года для того, чтобы создать штат старших командиров, которые могли командовать конвоями, так как никто не имел опыта конвойных операций и противолодочной борьбы.

Нападения на грузовые суда в феврале 1944 года привели к смене японцами численности их конвоев. В течение этого месяца свыше десяти процентов японских грузовых судов было затоплено подводными лодками и самолётами. Среди этих потерь были также несколько транспортов, перевозивших подкрепления на Марианские и Каролинские острова. В ответ Главное командование эскортирования конвоев увеличило средний размер японских конвоев с пяти судов до 'больших' конвоев от десяти до двадцати судов. Эти изменения позволили японскому флоту сосредоточить больше эскортных кораблей в каждом конвое, кроме того, как рассчитывали японцы, это снижало количество целей для подводных лодок. В то время как японское командование относило снижение потерь от подводных лодок в марте на счёт новой тактики, в действительности это снижение произошло в связи с тем, что подводные лодки Тихоокеанского флота ВМС США были отозваны для прикрытия рейдов Быстрого авианосного оперативного соединения в этом месяце.

Конвой «Такэ Ити» был собран в Шанхае в апреле 1944 года. Его задачей была перевозка 32-й дивизии на Минданао, а затем основную часть 35-й дивизии на западное побережье Новой Гвинеи. Обе дивизии были сформированы в 1939 году и принимали участие в боевых действиях в Китае во время Японо-китайской войны. Один из трёх пехотных полков 35-й дивизии был включён в состав дивизии в начале апреля и был отправлен на острова Палау, куда прибыл через месяц без потерь.

Две дивизии были погружены на большие транспортные суда под защитой необычно крупными силами эскорта. Командовать конвоем был назначен контр-адмирал Садамити Кадзиока, который принимал ранее участие в ряде операций, включая сражение за остров Уэйк. Прикрытие конвое обеспечивало недавно созданная 6-я группа эскортирования конвоев, которая включала флагман Кадзиоки минный заградитель Сиратака, а также эсминцы Асакадзэ, Сирацую и Фудзинами, Фрегат Курахаси, океанские эскортные корабли ('кайбокан') CD-20 и CD-22, тральщик W-2, противолодочные корабли CH-37 и CH-38 и канонерские лодки Удзи, Атака и Тама Мару No. 7.

Движение конвоя

Из Шанхая в Манилу

Конвой «Такэ Ити» вышел из Шанхая в Манилу 17 апреля и первоначально включал 15 транспортов и 6-группу эскортирования конвоев. Семь транспортов направлялось только до Манилы, а 32-я и 35-я дивизии занимали по четыре судна каждая. Дешифровальщики Союзников расшифровали радиосообщения об отправке конвоя и последующие радиоперехваты позволили отслеживать его маршрут в южном направлении.

Разведданные по перехваченным радиосигналам позволили направить подводную лодку Джэк на перехват конвоя, и она обнаружила его у северо-западного берега Лусона утром 26 апреля. Капитан подводной лодки, командор Томми Дайкерс, предпринял манёвр на позицию для атаки конвоя, но потерял контакт, когда был вынужден уходить от японской подводной лодки. Самолёт обнаружил и атаковал Джек несколькими минутами позже, но конвой не изменил свой курс. Дайкерс снова обнаружил конвой в полдень после обнаружения дыма из труб Сиратаки' и всплыл на поверхность за час до захода солнца, из-за чего подвергся ещё одной атаке японского самолёта и был вынужден погрузиться.

Джэк всплыл на поверхность снова после наступления темноты и успешно атаковал после захода луны. Дайкерс обнаружил, что японский эскорт слишком бдительный, чтобы было возможно подплыть ближе к конвою. Поэтому Джэк трижды атаковал конвой в общей сложности девятнадцатью торпедами с большого расстояния по скоплению судов в центре конвоя. В результате атаки было затоплено 5425-тонное грузовое судно Ёсида Мару, которое перевозило один из полков 32-й дивизии. Все 3000 солдат на борту утонули, так как судно погрузилось под воду очень быстро. Остальные японские суда продолжили путь в Манилу, прибыв 29 апреля.

Из Манилы в Хальмахеру

Пункт назначения 32-й дивизии изменился во время перехода из Шанхая в Манилу. Генеральный штаб вооружённых сил Японии осознал всё возрастающие трудности переброски морским путём подкреплений на передовую, что означало невозможность завершения запланированного укрепления 'абсолютной зоны национальной обороны' до подхода наступающих сил Союзников. В результате было принято решение использовать эти дивизии для подкрепления японской 2-й армии в западной части Новой Гвинеи и в восточной части Голландской Ост-Индии, которые находились под непосредственной угрозой наступления, чем Минданао.

Конвой «Такэ Ити» продолжил свой путь в Новую Гвинею 1 мая. На этот раз в него входило уже восемь транспортов (один из шедших ранее в Манилу транспортов заменил Ёсида Мару) под эскортом Сиратаки, Асакадзэ, Сирацую, тральщика W-22, CH-37 и CH-38. Конвою был назначен специальный маршрут, разработанный Третьим южным экспедиционным флотом для снижения риска встречи с американскими подводными лодками.

Радиоразведка США перехватили сообщения, свидетельствующие о выходе конвоя из порта. 2 мая аналитики определили его размер в девять транспортов и семь эскортных кораблей, на борту которых находилось 12784 солдат 32-й дивизии и неизвестное количество солдат 35-й дивизии. Расшифровав зашифрованные японским морским кодом сообщения, Союзники получили информацию о маршруте конвоя, его скорости, полуденных координатах и пункте назначения. Эта информация была передана командованию 2 мая и флот США начал расстанавливать засады подводных лодок на пути конвоя.

Конвой «Такэ Ити» подвергся атаке подводной лодки 6 мая. В этот день подводная лодка Гунард перехватила японские суда в Целебесском море у северо-восточной оконечности Целебеса. Капитан Гунарда, командор Герб Эндрюс, погрузился и осторожно подошёл к месту следования конвоя, избежав обнаружения авиацией. Он занял позицию для торпедной атаки через четыре часа и выпустил шесть торпед по двум транспортам. Только одна из торпед попала в цель, а другая, прошедшая мимо намеченной цели, попала в другой транспорт. Эндрюс повернул свою лодку и Гунард выпустил залп кормовыми торпедными аппаратами, который поразил третий транспорт. Один из японских эсминцев контратаковал Гунард и заставил Эндрюса прекратить атаку. Эсминец следовал на слишком большой скорости, чтобы он мог обнаруживать перемещения подводной лодки, поэтому он не смог уничтожить подводную лодку, несмотря на то, что сбросил около 100 глубинных бомб.

Гунард поднялся на перископную глубину через два часа и обнаружил, что в этот момент основные усилия предпринимаются для спасения солдат и вооружений с торпедированных транспортов. Этой ночью подводная лодка торпедировала один из тонущих транспортов, который всё ещё находился на плаву. В результате атаки Гунарда затонули транспорты Аден Мару (5825 тонн) и Тайдзима Мару (6995 тонн), а также грузовое судно Тенсиндзан Марау (6886 тонн). Несмотря на то, что спасательные мероприятия были относительно успешны, 1290 солдат погибли, а большая часть их вооружений затонула.

Из-за тяжёлых потерь конвой «Такэ Ити» получил приказ направиться на Хальмахеру в восточной части Голландской Ост-Индии вместо продолжения пути в Новую Гвинею. Уцелевшие суда прибыли к Хальмахере 9 мая. Обе дивизии и их вооружения были выгружены и конвой отправился в Манилу 13 мая, куда прибыл 20 мая без дополнительных потерь.

Последующие события

Атаки конвоя «Такэ Ити» нанесли большой урон боеспособности 32-й и 35-й дивизий. Количество подразделений 32-й дивизии снизилось с девяти до пяти пехотных батальонов и с четырёх до полутора артиллерийских батальонов. Только четыре из шести пехотных батальонов 35-й дивизии, которые переправлялись конвоем, достигли Хальмахеры, при этом большая часть артиллерии была утрачена.

Уничтожение конвоя «Такэ Ити» также убедило японское командование в невозможности дальнейшей переброски подкреплений ы западную часть Новой Гвинеи. Когда командующий 2-й армией генерал-лейтенант Коретика Анами запросил, чтобы уцелевшие суда попытались перебросить 35-ю дивизию в Новую Гвинею, он получил отказ от Генерального штаба. Потери конвоя способствовали тому, что Генеральный штаб принял решение перенести периметр 'абсолютной зоны национальной обороны' назад, к линии от Соронга к Хальмахере. Таким образом периметр отодвинулся на 600 миль по сравнению с тем, как планировалось в марте.

Командование японского флота провело совещание в Маниле в июне относительно анализа неудачи конвоя «Такэ Ити». Японские офицеры полагали, что японские коды остаются тайными и обсудили альтернативные объяснения провала конвоя. Среди таких объяснений было усиление радиосигналов во время перехода конвоя, которые были обнаружены радиоразведкой Союзников, случайное разглашение информации одним из японских офицеров в Маниле и наличие шпионов Союзников в Маниле, которые по радио передали сообщения о составе конвоя и дате отплытия. В итоге совещания было признано, что неудача конвоя связана с деятельностью шпионов в Маниле, и японские коды не были изменены.

Некоторые из уцелевших подразделений 32-й и 35-й дивизий позднее приняли участие в боевых действиях против американских войск. 35-я дивизия была переброшена из Хальмахеры в Соронг на небольших судах в мае. Полк, который должен был быть направлен на Палау в апреле, был успешно переправлен в Новую Гвинею. Подразделения 35-й дивизии впоследствии приняли участие в сражениях за Биак и Сансапор, но большая часть дивизии была развёрнута на полуострове Чендравасих, где находилась в изоляции до сентября 1944 года. 32-я дивизия была оставлена в Хальмахере и пополнила гарнизон острова. Большая часть дивизии впоследствии приняла участие в боевых действиях на острове Моротай, где понесла тяжёлые потери во время контрнаступления на силы Союзников, которые создали там базу в сентябре-октябре 1944 года.

Ссылки

• Blair Clay. Silent Victory: The U.S. Submarine War Against Japan. — Annapolis: Naval Institute Press, 2001. — ISBN 155750217X.
• Drea Edward J. MacArthur's ULTRA. Codebreaking and the war against Japan, 1942–1945. — Lawrence: University of Kansas Press, 1992. — ISBN 0700605045.
• Madej W. Victor. Japanese Armed Forces Order of Battle 1939 - 1945. Volume I. — Allentown: Game Marketing Company, 1981.
• Morison Samuel Eliot. New Guinea and the Marianas March 1944 – August 1944. — Castle Books. — Edison: Castle Books, 2001. — ISBN 0785813098.
• Parillo Mark P. The Japanese Merchant Marine in World War II. — Annapolis: Naval Institute Press, 1993. — ISBN 1557506779.
• Smith Robert Ross. [www.ibiblio.org/hyperwar/USA/USA-P-Approach/index.html The Approach to the Philippines]. — Washington D.C.: United States Army Center of Military History, 1953.
• Willoughby Charles A. (editor in chief). [www.history.army.mil/books/wwii/MacArthur%20Reports/MacArthur%20V2%20P1/macarthurv2.htm Japanese Operations in the Southwest Pacific Area Volume II – Part I]. — Washington D.C.: United States Army Center of Military History, 1966.
• Wise James E. [books.google.com/?id=KmtozaIf5QAC&pg=PA46&lpg=PA46&dq=Take+Ichi+convoy Soldiers Lost at Sea: A Chronicle of Troopship Disasters]. — Annapolis: Naval Institute Press, 2003. — ISBN 1591149665.

Отрывок, характеризующий Гибель конвоя «Такэ Ити»

– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.