Гибсон, Джеймс Уильям

Джеймс Уильям Гибсон
англ. James William Gibson
Род деятельности:	бизнесмен
Дата рождения:	21 октября 1877(1877-10-21)
Место рождения:	Солфорд, Англия
Гражданство:	Великобритания
Дата смерти:	1951(1951)

Джеймс Уи́льям Ги́бсон (англ. James William Gibson; 21 октября 1877 — сентябрь 1951) — британский бизнесмен, бывший председателем футбольного клуба «Манчестер Юнайтед» с декабря 1931 года по сентябрь 1951 года.

Ранние годы

Джеймс Гибсон родился в Солфорде семье успешного предпринимателя, но вырос и провёл детство в центральном Манчестере вместе со своим младщим братом, Джоном, и сестрой, Флоренс (которая умерла в юном возрасте). Когда Джеймсу было 14 лет, оба его родителя умерли, и он вместе с братом переехал жить к бабушке с дедушкой. Бабушка с дедушкой также вскоре умерли, и двух братьев взял на воспитание их дядя, Уильям Фелл, бывший единственным братом их матери. Фелл сам был успешным бизнесменом, как и отец Джеймса. Он занимался торговлей зерном на окраине Манчестера. Гибсон вырос, помогая Феллу с его бизнесом, погружаясь во все аспекты компании своего дяди, но особенно преуспел в сфере продаж.

Текстильный бизнес

В начале XX века, проработав в компании своего дяди пятнадцать лет, Гибсон решил основать свою собственную компанию. В то время в Манчестере и его окрестностях активно развивалась текстильная промышленность, и Джеймс Гибсон занялся именно этим бизнесом. К тому же его отец занимался изготовлением униформ, поэтому благодаря репутации своего отца, ещё хорошо сохранившейся в городе, Джеймс смог быстро набрать клиентскую базу. Его бизнес хорошо развивался, а затем началась Первая мировая война, после начала которой компания Гибсона получила крупный заказ от государства на пошив униформы для Вооружённых сил Великобритании. Этот заказ ещё больше увеличил репутацию Гибсона, и к концу войны он стал уважаемым в городе предпринимателем.

После окончания войны объём заказов резко сократился, и компании пришлось искать новых заказчиков. Гибсон обратился к главам городских транспортных компаний с предложением о поставке униформы для водителей трамваев и кондукторов, «которой они будут гордиться». Идея оказалось успешной, и компания Гибсона получила новые заказы. В 1924 году он создал партнёрство с предпринимателями по фамилии Джонс и Бриггс, основав компанию Briggs, Jones and Gibson. Новая компания перенесла своё производство в более просторные площади на Лосток Стрит, неподалёку от Олдем Роуд в Коллихерсте, и расширила свои продажи за пределы Манчестера. В 1926 году один из партнёров, Джонс, умер, что поставило перспективы бизнеса под угрозу. В связи с преклонным возрастом, Бриггс также решил отойти от дел, продав свою долю, и Гибсон стал единоличным владельцем компании. К сожалению для Гибсона, в это время начался экономический спад, связанный с Великой депрессией, из-за чего объёмы продаж резко снизились. Тем не менее, его бизнес был диферсифицирован и поэтому смог пережить сложный период.

«Манчестер Юнайтед»

Гибсон был коренным солфордцем, а в районе Олд Траффорд проживал с 1911 года, и знал о существовании «местной» футбольной команды, которая в 1909 году переехала на новый стадион.

В отличие от состоятельного Джеймса Гибсона, на футбольный клуб «Манчестер Юнайтед» сильно повлияла Великая депрессия, начавшаяся в Англии в начале 1930-х. Предыдущий владелец клуба, Джон Генри Дейвис умер в 1927 году, пробыв в клубе 25 лет. К моменту его смерти клуб регулярно перемещался между дивизионами, заработав славу клуба «йо-йо», и погряз в больших долгах. К декабрю 1931 года «Манчестер Юнайтед» был на грани банкротства: игрокам неделями не выплачивали заработную плату, матчи посещало всё меньше болельщиков (19 декабря 1931 года на домашний матч «Юнайтед» против «Бристоль Сити» пришло лишь 4697 человек).

В этот тяжёлый для клуба момент секретарь «Манчестер Юнайтед» Уолтер Крикмер встретился с Джеймсом Гибсоном, о котором было известно, что он интересуется спортом (особенно регби и крикетом). Гибсон не был большим футбольным болельщиком, но, узнав о возможном банкротстве и исчезновении местного клуба, сразу же предложил свою помощь, выделив команде 2000 фунтов для выплаты долгов и текущих издержек. Всего он вложил в команду 40 000 фунтов, но потребовал смены руководства. 19 января 1932 года все члены совета директоров клуба подали в отставку, а Гибсон погасил все долги и стал единоличным владельцем «Манчестер Юнайтед».

Крикмер и Луис Рокка остались в клубе, и с финансовой помощью Гибсона создали молодёжную систему подготовки команды (Manchester United Junior Athletic Club).

После того, как домашний стадион клуба, «Олд Траффорд», был разрушен после налёта Люфтваффе 11 марта 1941 года, Гибсон выделил деньги на его восстановление (оно завершилось в 1949 году). В конце войны Гибсон назначил на пост главного тренера клуба молодого Мэтта Басби, ставшего одним из величайших тренеров в истории «Манчестер Юнайтед».

В 1948 году «Манчестер Юнайтед» под руководством Мэтта Басби впервые за долгое время выиграл трофей: это был Кубок Англии. Гибсон был болен и смог присутствовать на матче, но передал команде поздравительные слова: «Вы реализовали мои величайшие амбиции».

В 1951 году Гибсон умер, не дожив чуть меньше года до того момента, когда «Юнайтед» выиграл чемпионский титул после 41-летнего перерыва.

Ссылки

• [www.manutd.com/en/News-And-Features/Features/2012/Jan/how-james-gibson-saved-manchester-united-in-january-1932.aspx Статья о Гибсоне] на сайте ManUtd.com  (англ.)
• [www.joinmust.org/gibson/ Статья о Гибсоне] на сайте Manchester United Supporters Trust  (англ.)

Отрывок, характеризующий Гибсон, Джеймс Уильям

Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.