Гизевиус, Ханс Бернд
| Ханс Бернд Гизевиус | |
| Hans Bernd Gisevius | |
 | |
| Род деятельности: |
полицейский |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: | |
| Гражданство: | |
| Подданство: | |
| Дата смерти: |
23 февраля 1974 (69 лет) |
| Место смерти: | |
Ханс Бернд Гизевиус (нем. Hans Bernd Gisevius, 14 июля 1904, Арнсберг — 23 февраля 1974, Мюльхайм, Германия) — сотрудник немецкой полиции и абвера армии Германии, один из активных участников заговора против Адольфа Гитлера.
Содержание
Годы до Второй мировой войны
Родился в дворянской прусской семье офицера. Получил образование дома, затем в юридической школе. В 1933 году поступил на службу в МВД Пруссии и вскоре перешёл в отдел Гестапо. Поддерживал тесные дружеские связи с Ялмаром Шахтом, Хансом Остером, Артуром Небе. Пришёл к выводу об опасности, к которым могла привести для Германии перспектива войны на два фронта, и стал противником агрессивной внешней политики нацистов. Являлся противником милитаризма.
Во Второй мировой войне
Во время польской кампании 1939 предпринял усилия для того, чтобы перейти на службу в абвер служил Зондерфюрером, под начало адмирала Канариса, который также был тайным противником Гитлера. Канарис направил его на службу вице-консулом в консульство Германии в Цюрихе, где Гизевиус завязал контакты с представителями Ватикана и Алленом Даллесом в 1943 году. По возвращении из Швейцарии Гизевиус подпал под подозрение гестапо, однако после длительных допросов был все-таки отпущен.
Узнав о неудаче антинацистского выступления военных 20 июля 1944 и понимая неизбежность ареста, Гизевиус спрятался в доме своей невесты, швейцарской гражданки Герды Воог, и в 1945 году ещё до окончания войны тайно перебрался в Швейцарию, где сдался швейцарским властям.
После Второй мировой войны
Гизевиус был одним из ключевых свидетелей на Нюрнбергском процессе, давал показания против Германа Геринга и других руководителей нацистской Германии, при этом защищая Вильгельма Фрика и Ялмара Шахта.
В начале 1950-х краткое время жил в США, но потом вернулся в Европу и до самой смерти жил то в Германии, то в Швейцарии.
Память о Гизевиусе
В современной Германии Гизевиус считается одной из наиболее ярких фигур антинацистского сопротивления.
Библиография
- Финкер К. Заговор 20 июля 1944 года. Дело полковника Штауффенберга. М., 1975.
Напишите отзыв о статье "Гизевиус, Ханс Бернд"
Ссылки
- [www.hrono.ru/biograf/bio_t/Gisevius.html Биография]
- [www.dhm.de/lemo/html/biografien/Gisevius/index.html Биография (Нем.)]
| ||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Гизевиус, Ханс Бернд
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
