Гиз, Мип

Мип Гиз
Miep Gies
Мип Гиз, 1987 г.
Имя при рождении:	Hermine Santrouschitz
Дата рождения:	15 февраля 1909(1909-02-15)
Место рождения:	Вена, Австро-Венгрия
Гражданство:	Нидерланды Нидерланды (с 1941)
Дата смерти:	11 января 2010(2010-01-11) (100 лет)
Место смерти:	Хорн, Нидерланды
Супруг:	Ян Гиз (1941-1993)
Дети:	Паул Гиз (род. в 1950)
Награды и премии:

Мип Гиз (нидерл. Miep Gies), урождённая Гермина Зантрушитц (нем. Hermine Santruschitz); (15 февраля 1909 — 11 января 2010) — голландка австрийского происхождения, которая с 1942 по 1944 годы помогала скрывать Анну Франк в оккупированном нацистской Германией Амстердаме. После её ареста она хранила у себя её дневник.

В литературной версии дневника Анны Мип была выведена под псевдонимом Анна ван Сантэн (нидерл. Anne van Santen), но в изданной версии ей сохранили её настоящее имя.

Биография

Ранняя жизнь

Гермина Зантрускитц родилась 15 февраля 1909 года в рабочей семье в Вене. Её детство пришлось на тяжёлые для Австрии годы. Из-за Первой мировой войны её и без того не богатые родители едва сводили концы с концами. Сильный продовольственный дефицит в послевоенные годы и родившаяся в 1919 году младшая сестра сильно подорвали здоровье Гермины. Когда ей было 10 лет её родители поняли, что они должны срочно что-то предпринять, иначе их старшая дочь умрёт. В декабре 1920, когда Ассоциация Нидерландских Рабочих взяла на себя инициативу программы по восстановлению австрийских детей из семей рабочего класса, 11-летняя Гермина вместе с другими детьми приехала в Лейден, где попала в семью бригадира угольной компании Лоуренса Ньювенбёрга, который жил с женой, четырьмя сыновьями и одной дочерью. Его старший сын знал несколько немецких слов, и первое время Гермина общалась с приёмными родителями через него. Несмотря на языковой барьер, приёмные братья и сестра хорошо к ней относились.

На нидерландском языке фамилия Гермины произносилась, как Сантрушитц, а саму её приёмная семья вскоре стала называть Мип. Девочка пошла в школу, быстро выучила голландский язык и к весне 1921 года была отличницей в своём классе. Приёмные родители интересовались классической музыкой и политикой (каждый день читали газеты). При такой обстановке Мип довольно быстро восстановилась до уровня здоровой девочки, однако так и не переняла любимого занятия голландцев — катания на коньках. Изначально Мип должна была прожить у Ньювенбёргов три месяца, но из-за плохого здоровья её пребывание было продлено ещё на три месяца, после чего Мип осталась у Ньювенбёргов по собственному желанию. Когда Мип было 13 лет, она с семьёй переехала в район Амстердама Ривиеренбюрт. Спустя три года, в 1925 году, 16-летняя Мип вместе с приёмными родителями приехала в Вену, чтобы навестить родную семью. Несмотря на то, что она была рада увидеть родной город, в то же время она не могла почувствовать себя непринуждённо, общаясь с родными отцом и матерью, так как большей частью опасалась, что они не разрешат ей вернуться в Голландию (поскольку Мип была несовершеннолетней, то требовалось согласие её родителей на проживание в Голландии). Однако её мать поняла, что её старшая дочь полностью интегрировалась в голландской жизни и поэтому отпустила её.

В Амстердаме Мип всерьёз увлеклась философией и, подобно Анне Франк, в подростковом возрасте тоже начала вести дневник, в котором пыталась изучать жизнь с философской точки зрения. Однако затем её пыл поугас, и Мип уничтожила дневник и все записи тех времён.

Знакомство с Франками

Закончив в 18 лет старшую школу, Мип Сантрушитц начала работать помощником администратора в текстильной компании, где проработала шесть лет, пока не была уволена в 1933 году из-за разразившейся в 1929 экономической депрессии. Несколько месяцев она просидела без работы, после чего соседка сверху, которая работала торговым представителем, рассказала ей о о временной вакансии в производящей джем фирме «Опекта», что была одним из её постоянных клиентов. Соседка устроила Мип собеседование с директором компании Отто Франком, который был немецким эмигрантом. Мип приехала в его фирму (тогда она располагалась по адресу Ньюзендисвоорбюрвал 120/126) на велосипеде в парадном костюме, постриженная по последней голливудской моде, что делало её похожей на голливудскую актрису Норму Ширер. Будучи сама немкой, она легко разговаривала с Отто, поскольку тот в то время плохо знал нидерландский. Отто провёл её на кухню, вручил листок с рецептом и попросил сделать джем. Мип проработала на кухне две недели и за это время полностью научилась разбираться в цветовых и вкусовых качествах джема. После чего Отто посадил её за стол, где она отвечала на жалобы клиентов, которые неправильно следовали инструкциям, и давала дополнительную консультацию. Так она была принята на работу, несмотря на то, что, кроме неё, было ещё несколько кандидатур. Здесь же она познакомилась с Виктором Куглером, который, как и она, был австрийцем.

В марте 1938 Австрия была аннексирована Нацистской Германией, но ни Мип, ни её родная семья, будучи неевреями, от этого не пострадали. Не желая иметь с нацистами никакой связи, Мип (которая до сих пор имела австрийское гражданство) в 1939 написала Королеве Вильгельмине письмо с просьбой предоставить ей нидерландские документы. По неизвестным причинам ответа она не получила.

В январе 1940 компания переехала в здание по адресу Принсенграхт 263. Здесь у Мип появились ещё двое новых коллег, с которыми она подружилась, — Йоханнес Клейман и Элизабет Фоскёйл.

Свадьба

С Яном Гизом Мип познакомилась ещё в текстильной компании, где он работал бухгалтером. Они подружились и поддерживали отношения даже после того, как оба были уволены и Мип начала работать в компании Отто Франка, а он начал работать в Социальной Службе Амстердама. Как и Мип, Ян тоже жил на в Ривиеренбюрте и у него была комната на Рижнстраат (Мип в то время всё ещё жила с её приёмными родителями и сестрой Катриной). Их дружба начала перерастать в любовь, и Ян стал заходить на работу к Мип и забирать её на велосипедную прогулку во время обеденных перерывов. Он тоже познакомился с Отто Франком, и когда однажды Отто пригласил Мип к ним домой на ужин, то попросил, чтобы она привела с собой Яна.

Наконец, Мип и Ян решили пожениться, но их помолвка всё время откладывалась, потому что они не имели денег ни на свадьбу, ни на дом. В начале 1939, когда Мип исполнилось 30, а Яну было почти 34, они всё-таки решили попытаться найти отдельное жильё (комната Яна на Рижнстраат не годилась), однако все комнаты, чердаки и подвалы Амстердама на тот момент были заселены немецкими и австрийскими беженцами, которые сбежали в Нидерланды от режима Гитлера. Как это ни странно звучит, но удача улыбнулась им вскоре после вторжения Германии в Голландию, когда они узнали, что на Хунзестраат 25 некая еврейка Стоплман сдаёт две комнаты в своём доме, так как её муж сбежал в Англию.

Спустя некоторое время Мип вызвали в немецкое консульство и, забрав австрийский паспорт, спросили, правда ли это, что в своё время она отказалась примкнуть к Союзу девочек. Мип ответила утвердительно, после чего немецкий консул поставил в её паспорте в графе о сроке действия жирный крест и вернул со словами, что отныне её паспорт лишён законной силы и она должна в течение ближайших трёх месяцев вернуться в Вену, но сможет остаться, если выйдет за голландского подданного. Положение Мип было под угрозой, потому что для свадьбы требовалось её свидетельство о рождении из Вены, которое за три месяца получить было невозможно, однако её дядя Антон сумел раздобыть его в кратчайший срок. Свадьбу сыграли 16 июля 1941 года и на ней присутствовали все коллеги (Отто Франк на этот день закрыл офис), семья ван Пельс и Отто с Анной (Марго в тот день заболела и Эдит осталась с ней дома). В тот день Мип очень боялась, что венчание будет прервано после того, как регистратор увидит в её паспорте чёрный крест, но регистратор, просмотрев документ, сказал, что он в полном порядке. В тот же день Мип Гиз автоматически получила голландское гражданство.

Спустя девять месяцев Мип узнала от Отто, что он с семьёй хочет уйти в убежище, которое будет устроено в задней части дома, где располагалась их фирма. Отто попросил Мип, чтобы она помогла поставлять им провиант.

Убежище

В убежище Франки планировали перебраться во второй половине июля 1942, однако уже 5 июля Марго Франк получила повестку в трудовой лагерь, а на следующий день в понедельник рано утром Мип на велосипеде под проливным дождём забрала Марго с крыльца их дома на Мерведеплен и отвезла в фирму. Этот поступок делал её вместо обычной гражданки теперь преступницей: она сопровождала в подполье еврейскую девочку без Звезды Давида на рукаве и на нелегальном велосипеде. Чуть позже в тот же день в Убежище пробрались Анна с родителями.

После того, как в Убежище перебрались ван Пельсы, на Мип и её коллегу Элизабет Фоскёйл была возложена задача по добыванию продуктов. Каждый день, до того, как в офис приходили другие сотрудники, Мип заходила в убежище и забирала список покупок. В течение дня Мип и Элизабет ходили по магазинам (Мип ходила к мяснику и за овощами, Элизабет — за молоком и хлебом) и в обеденный перерыв Мип относила продукты в Убежище и там часто обедала, рассказывая все о новостях снаружи. Иногда она и Ян оставались ночевать в Убежище. После того, как стало известно, что из квартиры ван Пельсов была вывезена мебель (в дневнике Анны это описано в записи от четверга 29 октября 1942 года), Мип решила больше не сообщать их друзьям плохих вестей, хотя к тому моменту они все уже знали о массовой депортации евреев.

По мере продвижения Второй мировой войны положение в Амстердаме становилось всё более бедственным и Мип с трудом доставала бакалею для восьмерых нелегалов (16 ноября 1942 к ним присоединился Фриц Пфеффер). Очень тяжело стало весной 1943, когда Мип и Ян спрятали в своём доме голландского студента, отказавшегося подписать немецкую присягу верности, наложенную немцами на всю голландскую молодёжь. Ещё тяжелее стало в декабре, когда Мип, Элизабет и Клейман заболели, но к Новому Году они успели поправиться.

Арест и после него

День пятницы 4 августа 1944 года, по её воспоминаниям, ничем не отличался от предыдущих дней. Придя на работу, она зашла в убежище и взяла список покупок. Анна хотела ей что-то сообщить и Мип пообещала зайти в течение дня.

Около одиннадцати я вдруг увидела в проеме двери мужчину в штатском. Я и не заметила, как и когда он появился. Мужчина направил на нас револьвер и шагнул внутрь. «Оставаться на своих местах, — сказал он по-голландски, — не двигаться!» И прошёл в кабинет Куглера. Мы оцепенели от ужаса. Клейман прошептал мне: «Мип, это случилось». Беп дрожала всем телом. Клейман между тем не отрывал глаз от входной двери. Но посетитель с револьвером, по-видимому, явился один. Как только он покинул контору, я быстро вытащила из сумки нелегальные продуктовые талоны, деньги и бутерброды Яна. Приближался перерыв, и тот мог явиться с минуты на минуту. В тот же момент послышались его шаги. Я немедленно вылетела за дверь и, не дав ему войти внутрь, сунула в его руку сверток. «Ян, беда», — прошептала я. Он всё понял и скрылся. ... Мы с Клейманом ждали ещё приблизительно три четверти часа, пока не появился мужчина — но не тот, что приходил раньше. Он приказал Клейману последовать за ним в кабинет Куглера. Я осталась на своем месте, не имея представления о том, что происходит в доме. Но мне и думать об этом было страшно.

Несмотря на уговоры Клеймана «уходить из офиса, иначе полиция решит, что они все знали об убежище», Мип осталась, надеясь, что полицейские отнесутся к ней снисходительно из-за её австрийского происхождения. Она не слышала, о чём именно говорили Клейман и полицейский, но уловила, что в речи последнего наличествует австрийский акцент. Допросив Клеймана, он начал допрашивать Мип, потому что, как ей показалось, что-то натолкнуло его на мысль, что она тоже знает об Убежище. Не сдержавшись, Мип сказала: «Вы из Вены, как и я». Тот замер и потребовал её паспорт. Изучив его, он, а это был Карл Зильбербауэр, пришёл в ярость: «И не стыдно тебе потворствовать грязным евреям?!» Как она вспоминала, он был в замешательстве: «В тот момент я подумала, что моё положение не совсем безнадежно. У меня было чувство, словно я выросла на несколько сантиметров. Офицер изучал меня взглядом и, казалось, думал: „Вот, друг против друга стоят два человека, родившиеся в одной и той же стране, одном и том же городе. Один карает евреев, другой помогает им“». Пригрозив арестом Яна, Зильбербауэр велел Мип оставаться в офисе.

Тут я услышала, как наши друзья из Убежища спускаются по лестнице. По звуку шагов казалось, что они идут, подобно побитым собакам.

Мип не видела, как их погрузили в грузовик и увезли. Вместе с ними были арестованы Клейман и Куглер. От ужаса она просидела в оцепенении вплоть до конца рабочего дня, пока не пришли Ян и Элизабет. После этого она и работник склада Виллем ван Маарен пробрались в Убежище, где всё было перевёрнуто. Опасаясь, что гестаповцы вернутся и застанут их за присвоением «еврейского имущества», они быстро ушли оттуда. Найдя на полу дневник Анны и несколько листков с её записями, Мип спрятала их в ящике своего стола, рассчитывая отдать Анне, когда та вернётся. Чуть позже она уговорила ван Маарена напроситься в помощники рабочим, которые вывозили мебель из Убежища, чтобы прихватить оставшиеся записи Анны, которые Мип, не читая, складывала туда же в стол. На следующий день к ней подошёл Тони Алерс и сказал, что немцы, отступая под давлением восточного фронта, стремятся захватить с собой как можно больше денег, и если она свяжется с Зильбербауэром, то, может быть, ей удастся уговорить его отпустить нелегалов взамен на выкуп. Договорившись с ним о встрече, она пришла к нему в гестапо, но Зильбербауэр отказался идти ей навстречу, мотивируя это тем, что он лишь исполняет приказы. Мип потребовала аудиенции у его начальника, но когда пришла к тому, то застала его и других офицеров за слушанием британского радио, из-за чего её тут же выставили за дверь. Поняв, что Зильбербауэр ничем ей не поможет, она вышла на улицу и только тогда, по её словам, поняла, какой опасности сумела избежать сама.

Из-за ареста Куглера и Клеймана Мип пришлось взять на себя управление фирмой, как единственной, чья должность позволяла это сделать. Как и все амстердамцы, Мип и Ян с трудом пережили зиму 1945 года, когда в городе стало совсем тяжело с продовольствием. О судьбе нелегалов она оставалась в неведении вплоть до июня 1945, когда Отто вернулся в Амстердам. Именно Мип была рядом с ним, когда он получил письмо, сообщающее, что его обе дочери не пережили депортацию. Узнав об этом, Мип отдала Отто все записи Анны.

Поздняя жизнь и смерть

После освобождения, Мип и Ян на некоторое время поселили Отто у себя, но затем их отношения с мефрау Стопплман начали портиться и все трое на время переехали к сестре Яна Фенне. В декабре 1946 они переехали к другу Яна менееру Ван Каспель, который жил в отдельном доме. Летом 1947 Мип поняла, что ведение хозяйства отнимает у неё слишком много времени (она готовила и стирала сразу для трёх мужчин), и поэтому ушла из «Опекты», чтобы посвятить себя семье. Тогда же она впервые прочла книжное издание дневника Анны. В 1948 году Ян выиграл небольшую сумму в лотерее, которую они потратили на отдых в Швейцарии. 13 июля 1950 года у Мип и Яна родился сын Паул (до этого вопрос о детях у них не поднимался, потому что вторжение немцев в Нидерланды и сама оккупация сильно напугали Мип и Яна, которые не хотели, чтобы их дети росли в столь неспокойной обстановке). Вплоть до смерти Отто в 1980 году, Мип и Ян получали от него звонки каждый год в годовщину их свадьбы. Сами они тоже часто навещали его в Швейцарии. Мип Гиз умерла 11 января 2010 года.

Награды

В 1994 году Мип Гиз получила Орден «За заслуги перед Федеративной Республикой Германия». В 1997 она была посвящена в рыцари королевой Беатрикс. В честь неё была названа малая планета 99949 Miepgies.

Ссылки

• [www.miepgies.nl Официальный сайт]
• [www.annefrank.org/en/Anne-Franks-History/All-people/Miep-Gies/ Мип Гиз на сайте «Дома Анны Франк»]
• [lib.ru/INPROZ/FRANK_A/dnevnik_anny_frank.txt Дневник Анны Франк] (рус.)
• [www.annefrank.org/content.asp?pid=1&lid=2 Anne Frank Museum Amsterdam]  (англ.) (официальный сайт «Дома Анны Франк»)
• [shoa.com.ua/php/content/view/86/9/ «Милая Китти»]
• [shoa.com.ua/php/content/view/78/9/ Интервью с Евой Шлосс — сводной сестрой Анны Франк ]
• [lib.ru/INPROZ/FRANK_A/ Гиз, Мип] в библиотеке Максима Мошкова
• [thelede.blogs.nytimes.com/2009/10/05/a-brief-glimpse-of-anne-frank-on-film/ Документальная киносъёмка Анны Франк]

Отрывок, характеризующий Гиз, Мип

Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.


Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.


В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что то. Это что то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала, что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m lle Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.
Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут, после которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.
Княжна с помощью m lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся.
Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m lle Bourienne и опять взглянул на княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее выражалось страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что, может быть, он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему захотелось помочь ей, сказать ей что нибудь приятное; но он не мог придумать, что бы сказать ей.
– Прощайте, княжна, – сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело вздохнула.
– Ах, виновата, – сказала она, как бы проснувшись. – Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?
– Постойте, я сейчас принесу ее, – сказала m lle Bourienne и вышла из комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
– Да, княжна, – сказал, наконец, Николай, грустно улыбаясь, – недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз виделись в Богучарове. Как мы все казались в несчастии, – а я бы дорого дал, чтобы воротить это время… да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, когда он говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл его слов, который бы объяснил ей его чувство к ней.
– Да, да, – сказала она, – но вам нечего жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете теперь…
– Я не принимаю ваших похвал, – перебил он ее поспешно, – напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый разговор.
И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна уже увидала в нем опять того же человека, которого она знала и любила, и говорила теперь только с этим человеком.
– Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, – сказала она. – Мы так сблизились с вами… и с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, – сказала она. Голос ее вдруг дрогнул. – Я не знаю почему, – продолжала она, оправившись, – вы прежде были другой и…
– Есть тысячи причин почему (он сделал особое ударение на слово почему). Благодарю вас, княжна, – сказал он тихо. – Иногда тяжело.
«Так вот отчего! Вот отчего! – говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. – Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу, – говорила она себе. – Да, он теперь беден, а я богата… Да, только от этого… Да, если б этого не было…» И, вспоминая прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.
– Почему же, граф, почему? – вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. – Почему, скажите мне? Вы должны сказать. – Он молчал. – Я не знаю, граф, вашего почему, – продолжала она. – Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. – У нее слезы были в глазах и в голосе. – У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. – Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
– Княжна! постойте, ради бога, – вскрикнул он, стараясь остановить ее. – Княжна!