Гилберт и Салливан

Уильям Гилберт		Артур Салливан

В Википедии есть статьи о других людях с фамилиями: Гилберт и Салливан

Гилберт и Салливан — театральное сотрудничество викторианской эпохи либреттиста Уильяма Гилберта (1836—1911) и композитора Артура Салливана (1842—1900). В период с 1871 по 1896 год они создали четырнадцать комических опер, которые часто упоминаются как оперетты, среди которых наиболее известными являются «Корабль Её Величества „Пинафор“», «Пираты Пензанса» и «Микадо».

Гилберт создал причудливые сюжеты этих опер, в которых всё «шиворот-навыворот» (англ. topsy-turvy), где каждый абсурд доводится до логического конца: феи вращаются в обществе британских лордов, флирт является преступлением, гондольеры претендуют на монарший престол, а пираты оказываются заблудившимися аристократами. Салливан, который был младше Гилберта на 6 лет, внес вклад своей музыкой, легко запоминающимися мелодиями, которые передают и юмор и пафос.

Начало

Гилберт начал писать в период, когда театр в Британии имел плохую репутацию. В своём инновационном подходе к драматургии он следовал за Томасом Уильямом Робертсоном, и уже в первых комических операх, написанных для Томаса Германа Рида, смог сделать представления благопристойным развлечением.

Салливан, имевший репутацию одного из самых талантливых английских композиторов, был известен как автор нескольких крупных музыкальных произведений, в том числе балета «Зачарованный остров» (1864). В 1866 году он обратился к жанру комической оперы, написав «Cox and Box».

Гилберт и Салливан были официально представлены друг другу композитором Фредериком Клеем в 1870 году, на репетиции второй постановки музыкального представления «Ages Ago» на музыку Ф. Клея и либретто У. Гилберта, за год до первой совместной работы.

История сотрудничества

В 1871 году композитор Салливан вступил в сотрудничество с драматургом, поэтом и либреттистом Уильямом Гилбертом. Их первая совместная опера «Феспиc» (партитура этой оперы сейчас утрачена) рассказывала о легендарном древнегреческом поэте; в сюжете участвовали мифологические герои и олимпийские боги. Опера большого успеха не имела, и сотрудничество прекратилось: Салливан вернулся к симфонической музыке, а Гилберт снова взялся за пьесы для драматического театра.

Однако вскоре на их пути появился антрепренёр, владелец театра Савой Ричард Д’Ойли Карт, который снова свел Салливана с Гилбертом и убедил их написать ещё одну комическую оперу — «Суд присяжных» — пародию на заседание английского суда по делу о нарушении брачного обещания. Эта опера, поставленная в театре Савой в 1875 году, имела большой успех. Для Салливана этот успех имел и печальное последствие: отец его невесты Рэйчел — богатый судовладелец Ричард Рассел — отказал ему в руке своей дочери, поскольку, как он объяснил, он хотел иметь своим зятем серьёзного композитора, а не опереточного фигляра. Рэйчел отказалась выйти замуж против воли отца, и композитор на всю жизнь остался холостяком, хотя о его любовных победах ходили легенды.

С оперы «Суд присяжных» началось 25-летнее содружество Гилберта и Салливана, в результате которого было написано четырнадцать опер. К 1880 году оперы «Корабль Её Величества „Пинафор“» и «Пензанские пираты» были популярны уже не только в Англии, но и в Америке. А в 1882 году Д’Ойли Карт организовал тур по США Оскара Уайльда — фактически для сопровождения высмеивавшей его оперы Гилберта и Салливана «Пейшенс»

Все оперы Гилберта и Салливана были впервые поставлены в театре Савой и поэтому получили название «Савойских опер».

Парадоксальное содружество

По свидетельству современников, содружество Гилберта и Салливана производило странное впечатление, настолько они были разные. Гилберт был огромного роста человек с бешеным темпераментом, который постоянно со всеми ссорился и судился со своими издателями, литературными агентами и т. д. Напротив, Салливан — невысокий, хрупкий, всегда изящно одетый и изысканно вежливый — был душой любого общества, кумиром женщин и всеобщим любимцем. Все годы, что продолжалось их сотрудничество, Гилберт и Салливан постоянно ссорились друг с другом (обычно по вине Гилберта). Самая крупная ссора — из-за постановочных расходов на оперу «Гондольеры» (1889) — продолжалась почти три года, но Д’Ойли-Карт сумел их снова свести и помирить, и после этого Гилберт и Салливан сочинили вместе ещё две свои последние оперы: «Утопия — с ограниченной ответственностью» (1893) и «Великий герцог» (1896).

В 1900 году Салливан скончался от болезни легких. Гилберт пережил его на одиннадцать лет и умер в возрасте 74 лет от сердечного приступа, когда он бросился в озеро спасать тонувшую женщину: он вытащил её на берег, но сердце не выдержало — у него произошел инфаркт, которого он не пережил.

Парадоксальным было это содружество, и парадоксом стала посмертная известность Гилберта и Салливана. Салливан видел себя прежде всего автором величественных симфоний, ораторий и большой оперы «Айвенго» (1890) по роману Вальтера Скотта, с успехом шедшей в лондонском «Ковент-Гардене»; и он не желал, чтобы его имя связывали с опереточной буффонадой. А Гилберт считал себя прежде всего серьёзным драматургом и поэтом (он написал и поставил на сцене ряд пьес и выпустил несколько сборников стихов), а вовсе не автором опереточных либретто. Оба они не хотели запомниться потомкам по своим, как они считали, несерьезным, малозначительным произведениям. Так что, по непонятной прихоти счастливой судьбы они завоевали посмертную славу вопреки своей воле..</div></blockquote>

Популярность комических опер

В англоговорящих странах оперы Гилберта и Салливана чрезвычайно популярны — эту популярность можно сравнить с популярностью Штрауса и Кальмана в Австрии или Оффенбаха во Франции. В Лондоне и провинциальных театрах Англии практически всегда идет та или иная опера Гилберта и Салливана. Кроме того, в Англии имеется труппа «Д’Ойли-Карт» (по имени импресарио знаменитого дуэта), которая ставит только эти оперы. Оперы целиком либо отрывки из них часто ставят и самодеятельные театры Англии — например, школьные театры, или специальные самодеятельные коллективы, носящие название «Общества Гилберта и Салливана». Поклонниками опер Гилберта и Салливана были, например, балетмейстер Сергей Дягилев и композитор Игорь Стравинский; Дягилев даже для собственного удовольствия переводил песни из опер на русский язык. Популярность Гилберта и Салливана нашла своё отражение даже в художественной литературе: так, в романе Дж. К. Джерома «Трое в лодке» присутствует эпизод, в котором один из главных героев пытается исполнить на званом вечере песню из оперы «Суд присяжных».

В 1999 году британский режиссёр Майк Ли снял про Гилберта и Салливана художественный фильм Кутерьма, получивший большое количество наград и номинаций на различных фестивалях.

Список опер Гилберта и Салливана

Русское название	Оригинальное название	Дата премьеры
Феспис	Thespis; or, The Gods Grown Old	26 декабря 1871
Суд присяжных	Trial by Jury	25 марта 1875
Чародей	The Sorcerer	17 ноября 1877
Корабль Её Величества «Пинафор»	H.M.S. Pinafore; or, The Lass That Loved a Sailor	25 мая 1878
Пираты Пензанса, или Раб долга	The Pirates of Penzance; or, The Slave of Duty	31 декабря 1879
Пейшенс, или Невеста Банторна	Patience; or, Bunthorne's Bride	23 апреля 1881
Иоланта, или Пэр и пери	Iolanthe; or, The Peer and the Peri	25 ноября 1882
Принцесса Ида, или Замок Адамант	Princess Ida; or, Castle Adamant	5 января 1884
Микадо, или город Титипу	The Mikado; or, The Town of Titipu	14 марта 1885
Раддигор, или Проклятие ведьмы	Ruddigore; or, The Witch's Curse	22 января 1887
Йомены гвардии, или Весельчак и его девушка	The Yeomen of the Guard; or, The Merryman and his Maid	3 октября 1888
Гондольеры, или Король Баратарии	The Gondoliers; or, The King of Barataria	7 декабря 1889
Утопия с ограниченной ответственностью, или Цветы прогресса	Utopia, Limited; or, The Flowers of Progress	7 октября 1893
Великий герцог, или Законная дуэль	The Grand Duke; or, The Statutory Duel	7 марта 1896

Переводы на русский язык

В настоящее время на русский язык переведено несколько комических опер Гилберта и Салливана:

• «Пираты Пензанса», «Микадо», «Гондольеры», перевод Георгия Бена.
• «Суд присяжных», перевод Юрия Димитрина.

Литература

• Гилберт, Уильям. [www.ozon.ru/context/detail/id/7625050/ Пензанские пираты. Микадо. Гондольеры] / пер. с англ. Георгия Бена. — Журнал «Звезда», 2008. — 160 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-7439-0125-8.
• Гилберт У., Салливан А. [www.ceo.spb.ru/libretto/reality/buff/sud.shtml Суд присяжных: Свободный перевод либретто опер(етт)ы] / пер. с англ. Юрия Димитрина. — 1996.
• Bond, Jessie. [math.boisestate.edu/gas/books/bond/intro.html The Reminiscences of Jessie Bond: Introduction] (англ.) // The Gilbert and Sullivan Archive.
• Stedman, Jane W. W. S. Gilbert, A Classic Victorian & His Theatre. — Oxford University Press, 1996. — ISBN 0-19-816174-3.

Отрывок, характеризующий Гилберт и Салливан

Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.