Гильотина

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Гильоти́на (фр. guillotine) — в первоначальном смысле — механизм для приведения в исполнение смертной казни путём отсечения головы. Казнь с использованием гильотины называется гильотинированием.

Главной деталью гильотины для отрубания головы является тяжёлое (40—100 кг) косое лезвие (жаргонное название — «барашек»), свободно движущееся вдоль вертикальных направляющих. Лезвие поднимали на высоту 2—3 метра верёвкой, где оно удерживалось защёлкой. Осужденного клали на горизонтальную скамейку и шею закрепляли двумя досками с выемкой, нижняя из которых была неподвижной, а верхняя перемещалась вертикально в пазах. После чего рычажным механизмом защёлка, удерживающая лезвие, открывалась, и оно падало с большой скоростью, обезглавливая жертву.





История

Использовать гильотину предложил в 1791 году врач и член Национальной Ассамблеи Ж. Гильотен. Эта машина не была изобретением ни доктора Гильотена, ни его учителя, доктора Антуана Луи; известно, что подобное орудие употреблялось до того в Шотландии и Ирландии, где называлось Шотландской девой. Гильотину во Франции тоже называли Девой и даже Мебелью Правосудия. Итальянское орудие смерти, описанное Дюма в «Графе Монте-Кристо», называлось mandaia. Хотя подобные устройства пытались использовать и раньше в Великобритании, Италии и Швейцарии, именно устройство, созданное во Франции, с косым лезвием, стало стандартным орудием смертной казни.

В то время применялись жестокие методы казни: сожжение на костре, повешение, четвертование. Только аристократов и богатых людей казнили более «почётным» способом — отсечением головы мечом или топором. Считалось, что гильотина является гораздо более гуманным способом казни, чем распространённые в то время (другие виды казни, предполагавшие быструю смерть осуждённого, при недостаточной квалификации палача часто вызывали длительную агонию; гильотина же обеспечивает мгновенную смерть даже при минимальной квалификации палача). Кроме того, гильотина применялась ко всем без исключения слоям населения, что подчёркивало равенство граждан перед законом.

Доктор Гильотен родился в 1738 году. Будучи избран в Учредительное собрание, он в декабре 1789 года внёс в собрание предложение о том, чтобы смертная казнь всегда производилась одним и тем же способом — именно через обезглавливание, и притом посредством машины. Цель этого предложения заключалась в том, чтобы казнь через обезглавливание не составляла более привилегии знатных, а сам процесс казни производился как можно быстрее и причинял как можно меньше страданий. После продолжительных дебатов мысль Гильотена о смертной казни через обезглавливание была принята, и этот способ казни был введён в уголовный кодекс, составленный Собранием (и ставший законом в 1791 году). Первоначально, впрочем, предполагалось производить обезглавливание мечом, но когда этот способ оказался неудобным, то вопрос о способе совершения казни был передан особой комиссии, по поручению которой доктор Антуан Луи составил докладную записку, где высказался за машину подобную той, какую уже предлагал Гильотен и рекомендовал использовать треугольную форму лезвия. Это предложение было принято. 25 апреля 1792 года, после удачных опытов над трупами, в Париже, на Гревской площади, была произведена первая казнь новой машиной. Во время производства опытов машине этой дали (по имени доктора Луи) названия «луизетта» (фр. Louisette) или «маленькая луизон» (фр. la petite Louison), которые употреблялись некоторое время наряду с названием «гильотина», но вскоре были вытеснены последним.

Тесная связь гильотины с эпохой террора послужила препятствием к распространению её в Европе. Впрочем, в 1853 году Гильотина была введена в Саксонии (под именем Fallschwert или Fallbeil) и затем распространилась в некоторых других германских государствах.

Часто повторяемый рассказ, будто Гильотен сам был казнён изобретённой им машиной, лишён основания: Гильотен пережил революцию и умер естественной смертью в 1814 году.

Гильотина интенсивно применялась в период Великой Французской революции и оставалась главным способом смертной казни во Франции вплоть до отмены смертной казни в 1981 году. Кроме того, она применялась во многих других странах, в том числе в Германии.

Обезглавливание гильотиной. Французская революция

Обезглавливание (декапитация) при помощи гильотины было распространённой механизированной формой казни, изобретённой незадолго до французской революции. Целью изобретения было создание безболезненного и быстрого метода казни. После того как голова была отсечена, палач поднимал её и показывал толпе. Бытовало мнение, что отрубленная голова могла видеть на протяжении примерно десяти секунд. Таким образом, голову человека поднимали, чтобы он мог в последний миг перед смертью увидеть смеющуюся над ним толпу. 25 апреля 1792 года на Гревской площади гильотина была использована впервые в качестве орудия казни: был казнён обыкновенный вор Николя Пеллетье. Палачом был Шарль Анри Сансон. Толпа зевак, приученная со времён средневековья к «изысканным» казням, была разочарована быстротой казни на гильотине.

Вскоре гильотина переехала с Гревской площади на площадь Революции (ныне Площадь Согласия, где и произошло большинство казней Революции), и уже 21 января 1793 года ею был казнён Людовик XVI. Гильотина не была отменена последующим строем ввиду её чрезвычайного удобства. Казнь исполнялась долгое время только публично: в приговоре об осуждённом говорилось, что ему отсекут голову на публичном месте именем французского народа (фр. il aura la tête tranchée sur une place publique au nom du peuple français). Соблюдались и средневековые ритуалы: так, в последнее утро осужденному объявляли: «Мужайтесь (следует фамилия)! Час искупления настал» (фр. Du courage… l’heure de l’expiation est venue), после чего спрашивали, не угодно ли ему папиросу, рюмку рома.

В повести Виктора Гюго «Последний день приговорённого к смерти» приведён дневник заключённого, коему по закону предстоит быть гильотинированным. В предисловии к повести, добавленном уже к следующему изданию, Гюго выступает яростным противником смертной казни через гильотину и призывает к замене её пожизненным заключением. Исчезло повешение, четвертование, сожжение — пришёл черёд и гильотины, считал Гюго.

С 1870-х годов и до отмены смертной казни во Франции используется усовершенствованная гильотина системы Берже. Она разборная для транспортировки к месту казни и устанавливается непосредственно на земле, обычно перед воротами тюрьмы, эшафот больше не используется. Сама казнь занимает считанные секунды, обезглавленное тело мгновенно сталкивалось подручными палача в подготовленный глубокий ящик с крышкой. В этот же период упраздняются должности региональных палачей. Палач, его ассистенты и гильотина теперь базируются в Париже и выезжают на места для совершения казней.

В Париже с 1851 по 1899 год приговоренные содержались в тюрьме Ля-Рокет (La Roquette), перед воротами которой и происходили казни. В последующий период местом казней стала площадь перед тюрьмой Санте. В 1932 году перед тюрьмой Санте был казнён Павел Горгулов, русский эмигрант, автор произведений, которые подписывал Павел Бред, за убийство президента республики Поля Думера. Через семь лет, 17 июня 1939 года, в 4 часа 50 минут в Версале перед тюрьмой Сан-Пьер отсекли голову немцу Ойгену Вейдману, убийце семи человек. Это была последняя публичная казнь во Франции: из-за непристойного волнения толпы и скандалов с прессой было велено впредь устраивать казни на территории тюрьмы при закрытых дверях.

В 1909 году во Франции была запрещена кино- и фотосъёмка казней, но предприимчивые репортёры все равно ухитрялись снимать скрытно от глаз полицииК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3468 дней].

Последняя казнь через отсечение головы гильотиной была произведена в Марселе, в период правления Жискара д’Эстена, 10 сентября 1977 года. Казнённого арабского происхождения звали Хамида Джандуби. Это была последняя смертная казнь в Западной Европе.

Известные гильотинированные личности

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

В Германии

В Германии гильотина (нем. Fallbeil) использовалась с XVII—XVIII веков и была стандартным видом смертной казни вплоть до её отмены в 1949 году. Параллельно, в некоторых землях Германии практиковалось и обезглавливание при помощи топора, окончательно отмененное лишь в 1936 году. В отличие от французских образцов 19-20 веков, немецкая гильотина была гораздо ниже и имела металлические вертикальные стойки и лебёдку для подъёма ножа.

В нацистской Германии гильотинирование применялось к уголовным преступникам. По оценкам, около 40 тыс. человек было обезглавлено в Германии и Австрии между 1933 и 1945 годами. Это число включает в себя борцов Сопротивления в самой Германии и оккупированных ею странах. Поскольку борцы Сопротивления не принадлежали к регулярной армии, они считались обычными преступниками и, во многих случаях, отвозились в Германию и были гильотинированы. Обезглавливание считалось «неблагородным» видом смерти, в противоположность расстрелу.

Известные гильотинированные личности:

В Италии

В Риме, входившем в состав Папской области, гильотина стала признанным орудием казни в 1819. Казни происходили на Пьяцца дель Пополо и у замка Святого Ангела. В отличие от французских образцов, римская гильотина имела прямое лезвие и угловатые «тиски», зажимавшие тело осужденного. Последняя казнь гильотиной состоялась 9 июля 1870, затем в ходе объединения Италии гильотина была отменена наравне с «папским» правом. Большую часть казней гильотиной провёл римский палач-долгожитель Бугатти, ушедший в отставку в 1865.

В Риме есть памятник карбонариям Анжело Таргини и Леониду Монтанари, гильотинированным 23 ноября 1825 на Пьяцца дель Пополо. Первоначальная надпись на памятнике прямо обвиняла Ватикан: «по приказу папы, без доказательств и без судебной защиты» (итал. Ordinata dal Papa, senza prove i senza difesa). В 1909 правительство «по соглашению с Ватиканом» замазало обвиняющие слова гипсом, но вскоре, при ремонте здания, они выступили вновь.

Другие явления

«Сухая гильотина»

Кайенна c XVIII по XX век, как и вся Гвиана, служила местом политической ссылки и каторги. Из-за тропического климата и распространения тяжёлых лихорадок считалось, что у ссыльного в Кайенну мало шансов выжить (по некоторым данным, не более 3 %). Во время Великой французской революции, особенно в период термидорианского Конвента и Директории, каторжную тюрьму Синнамари называли «сухая гильотина».

Разное

Бельгийская пивоваренная компания Brouwerij Huyghe (город Melle) с давних времен и по сей день изготавливает пиво La Guillotine с высоким содержанием спирта (9,1 об. %)

В искусстве

Гильотина как культурный артефакт исследуется в книге Д. Герулда «Гильотина: легенды и мифы» (1992)[1].

В эссе «Казнь Тропмана» (1870) И. С. Тургенев с отвращением описывает «зловещую» грациозность гильотины, сравнивая её с лебединой шеей [2].

Напишите отзыв о статье "Гильотина"

Примечания

  1. Daniel Charles Gerould. Guillotine, Its Legend and Lore. Blast Books, 1992.
  2. Брумфилд У. К. [www.zpu-journal.ru/zpu/contents/2015/1/Brumfield_Turgenev-and-Troppmann/ Приглашение на казнь: Тургенев и Тропман] // Знание. Понимание. Умение. — 2015. — № 1. — С. 244–254. — DOI:10.17805/zpu.2015.1.23.

Литература

Ссылки

  • [selfire.com/2008/07/1198/ История гильотины с иллюстрациями]

Отрывок, характеризующий Гильотина

Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.