Гимназия Креймана

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
1-я московская частная гимназия Фр. Креймана
Основана

2 октября 1858 года

Адрес

Москва

Координаты: 55°46′03″ с. ш. 37°36′48″ в. д. / 55.7674° с. ш. 37.6134° в. д. / 55.7674; 37.6134 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=55.7674&mlon=37.6134&zoom=17 (O)] (Я)

Гимназия Креймана — одна из первых частных школ Москвы в Российской империи.





История

В 1857 году «высочайшим повелением» было разрешено открывать частные учебные заведения. В Москве в числе первых 2 октября 1858 года была открыта школа-пансион Франца Ивановича Креймана (1828—1902). Она разместилась на 1-й Мещанской в приходе несохранившегося храма Адриана и Наталии[1]. На первый урок пришло только 7 человек. Однако через год в ней уже было 20 учеников, а через 8 лет — 210[2]; в 1870 — 161[3]; в 1904 — 203[4].

В основу педагогической системы Креймана была положена выработанная в Западной Европе классическая образовательно-воспитательная программа, главной задачей считалась подготовка учащихся в университет. Преподавательский состав состоял из ведущих учёных, профессоров и известных священнослужителей.

22 декабря 1865 года император Александр II даровал право «переименовать содержимый г. Крейманом частный пансион в частную мужскую гимназию», что позволяло успешным выпускникам поступать в университет и прочие высшие учебные заведения на одинаковых правах с выпускниками правительственных гимназий.

Затем школа переехала на Петровку, д. 25[5].

Школа считалась одной из лучших в Москве. Крейман принимал к себе всех исключённых из казённых гимназий учеников — с целью их перевоспитания. При этом школа была одной из самых дорогих. Это был пансион, где мальчики не только учились, но и жили; большинство учеников оставалось в стенах гимназии даже на каникулах. Крейман пытался создать для них домашнюю обстановку, но его гимназия отчасти напоминала нестрогий монастырь. Религия понималась как один из основных способов правильного воспитания[1].
Только через школу добровольного, сознательного подчинения правилам, только путём самоограничения, и может развиться в детях способность к самообладанию и нравственному самоопределению; только в такой школе могут выработаться строгие к себе самим, но зато уверенные в себе характеры
 — считал Франц Иванович Крейман[2].

Школа была известна особо строгой дисциплиной: «Наказаний старались избегать (как и поощрений, чтобы не развивать самомнение). До 1871 года не было даже отметок. Но жизнь диктовала свои условия, и наказания все-таки были в виде порицательной записи в журнал, оставления после уроков и проч. Высшей мерой было исключение, следовавшее за такие преступления, как обман, кража, дерзость. Не допускались прогулы, опоздание после каникул, чтение посторонних книг, длинные волосы, курение, списывание, подсказки и даже какие-то покупки без ведома воспитателя. Нормой была перлюстрация писем. Для многих гимназия Креймана была настоящим пугалом. Будущий академик Алексей Шахматов с радостью ушёл отсюда в 4-ю казенную гимназию. А отец Ильи Эренбурга напоминал сыну, приносившему дурные отметки, что когда его исключат, придётся идти к Крейману»[1].

Кроме гимназических классов в ней существовало реальное отделение; таким образом гимназия старалась удовлетворить по возможности разнородным требованиям общества. Обучение велось с 20 августа по 26 мая, после чего проводились годичные испытания.

В гимназии учились сыновья известного купца Николая Алексеевича Абрикосова (внуки Алексея Ивановича Абрикосова, основателя кондитерской фабрики «Товарищества А. И. Абрикосова Сыновей», ныне концерн «Бабаевский»)[5], будущий революционный деятель, участник эмигрантских политических, христианских и общественных движений И. И. Фондаминский, советский революционный писатель С. Д. Масловский-Мстиславский, отпрыски аристократической семьи князей Трубецких[6], композитор и дирижёр Василенко[7], физик А. А. Эйхенвальд, литератор М. Л. Леви, священнослужитель В. П. Свенцицкий, А. А. Бахрушин. Некоторое время в течение четырёх с половиной лет здесь овладевал знаниями юный поэт Валерий Брюсов, пока не был исключен за атеистические идеи и не отдан в Поливановскую мужскую гимназию.

Среди педагогов было немало известных людей. Закон Божий в ней преподавал протопресвитер Успенского собора в Кремле, профессор богословия Московского университета и Духовной академии Н. А. Сергиевский[2] (с 1875). Русский язык и логику преподавал некоторое время П. М. Хупотский (1872—1877) — бакалавр Московской духовной академии, автор многих статей и переводных материалом по религии и философии[8]. Латинский и древнегреческий языки преподавал Иван Христианович Виберг (1860—1870), затем — будущий министр народного просвещения А. Н. Шварц (1872—1884); греческий язык — Ф. Ф. Фортунатов (1874—1876); русский язык — Л. П. Бельский (с 1878); русскую словесность — П. А. Виноградов (с 1872); историю — П. П. Мельгунов (с 1868) и В. О. Эйнгорн, математику — Д. Ф. Егоров[9]. Естествознание преподавал К. Э. Линдеман — профессор Петровской сельскохозяйственной академии; естественную историю — Л. П. Сабанеев (1874—1878), затем князь Г. Д. Волконский (1877—1880); астрономию — П. К. Штернберг (в течение 22 лет), пение — К. К. Альбрехт (1866—1868). С гимназией связана деятельность семьи Виппер: математику, физику и географию преподавал Ю. Ф. Виппер (1859—1866 и после 1872), историю — его сын, Роберт Юрьевич[2]; учился их внук и сын — будущий искусствовед Борис Робертович Виппер.

В 1901 году Франц Иванович передал руководство гимназией своему сыну, Рихарду Францевичу.

Гимназия Креймана существовала на Петровке до 1905 года, пока не переехала в специально для неё построенное здание в Старопименовском переулке (дом № 5) — трёхэтажное кирпичное здание в классицистическом стиле с полукруглым балконом на втором этаже было построено членами Общества выпускников гимназии Креймана на их собственные деньги в 1904—1905 годах архитектором Николаем Львовичем Шевяковым.

После революции частная гимназия, как и все остальные помещения и организации со всем их имуществом, была национализирована новой властью. Некоторое время в здании находилась польская школа. В дом №5 в Старопименовском переулке школа; в 1925 году — советская школа, которая в 1931 году в результате постановления ЦК ВКП(б) «О начальной и средней школе» получила статус образцовой и номер 25; с 1937 года — школа № 175.

Выпускники гимназии

См. также: Выпускники гимназии Креймана

Также учились: Валерий Брюсов, Сергей Мстиславский, Евгений и Сергей Трубецкие (в 1874—1876), Иван Рукавишников, Роман Клейн (1869—1874), Алексей Шахматов (1874—1878), Николай Кочетов (1875—1883), Алексей Бахрушин (1876—1879).

В произведениях литературы

Гимназия описана в произведении М. Агеева «Роман с кокаином»[12]

Напишите отзыв о статье "Гимназия Креймана"

Примечания

  1. 1 2 3 Лебедева.
  2. 1 2 3 4 И. Томан.
  3. [dlib.rsl.ru/viewer/01003844600#?page=44 Годичный отчёт за 1869-70 год]
  4. Календарь для учителей на 1904—1905 уч. год
  5. 1 2 Гимназия Ф. И. Креймана.
  6. [archive.is/20120712201452/readr.ru/evgeniy-trubeckoy-vospominaniya.html «Воспоминания», Евгений Трубецкой]
  7. [www.allelets.ru/data/biographies/vasilenko_sergey_nikiforovich/vasilenko_sergey_nikiforovich.htm Василенко Сергей Никифорович (1872—1956)]
  8. Хупотский, Петр Макарович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.М., 1896—1918.
  9. Колягин Ю.М., Саввина О. А. Дмитрий Федорович Егоров. Путь ученого и христианина. — М.: ПСТГУ, 2010. — 302 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-7429-0611-7.
  10. Двумя годами позже, в 1881 году, окончил гимназию его брат, Пётр.
  11. Николай Рейн родился 21 января 1892 года в селе Сосновка Моршанского уезда Тамбовской губернии в семье потомственного почетного гражданина Александра Рейна. В 1918 году Николай Александрович окончил сельскохозяйственный институт. С 1920 по 1930 год он работал научным сотрудником Тимирязевской академии в Москве, а затем по день своего ареста — в институте овощного хозяйства. Во время гонений на Церковь он приютил в своем доме афонского иеромонаха Илариона (Громова) и оказывал ему материальную помощь, за что и пострадал — [kotlovka.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=1641 Священномученик Димитрий (Добросердов), архиепископ Можайский и ихе с ним.].
  12. Евсюков А. [artbuhta.ru/index1670.html Особый случай. «Роман с кокаином» М. Агеева]

Литература

  • [dlib.rsl.ru/viewer/01003844598#?page=2 Сведения о 1-й московской частной гимназии Фр. Креймана]. — М., 1889.

Ссылки

  • Лебедева Е. [www.luther.ru/church/history/911-2010-02-26-11-10-30.html Первую частную гимназию в Москве открыли лютеране]. Проверено 25 июня 2011. [www.webcitation.org/69lOoubqX Архивировано из первоисточника 8 августа 2012].
  • [abrikosov-sons.ru/gimnaziya_f.i._kreymana. Гимназия Ф. И. Креймана]. Проверено 16 марта 2014.
  • Инга Томан. [www.proza.ru/2012/03/07/917 Первая московская частная гимназия]. Проверено 25 июня 2011. [www.webcitation.org/69lOqmBtO Архивировано из первоисточника 8 августа 2012].
  • [www.ushinskiy.ru/jspui/bitstream/123456789/863/1/gimnaziya1892.pdf Частная гимназия Фр. Креймана. Общие сведения о гимназии и учебные программы.]
  • Христофорова Н. В.[www.mgl.ru/library/103/Hristophorova_Classical_schools.html Московская частная мужская гимназия Ф.И. Креймана] // Российские гимназии XVIII–XX веков. — «Греко-латинский кабинет» Ю. А. Шичалина, 2002. — ISBN 5-87245-093-1. — 208 с.
  • [starosti.ru/archive.php?m=10&y=1908 Полувековой юбилей гимназии] // Русскоей слово. — 3 октября 1908.

Отрывок, характеризующий Гимназия Креймана

– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.