Гимн Европы
| Ода к радости | |
|---|---|
 Оригинальные ноты Бетховена | |
| Композитор | Людвиг ван Бетховен, 1823[1] |
| Страна | Европейский союз и Совет Европы |
| Утверждён | 1972 (Совет Европы)[1] 1985 (Европейский союз)[1] |
Гимн Европы — гимн Европейского союза и Совета Европы, являющийся одним из символов Европы. Он основан на главной теме четвёртой части девятой симфонии Бетховена в инструментальном изложении[1] и исполняется на официальных мероприятиях обеими организациями.
Фридрих Шиллер написал стихотворение «Ода к радости» в 1785 году как «празднование братства людей». В 1823 году, уже после смерти Шиллера, слова стихотворения использовал Людвиг ван Бетховен в четвёртой (финальной) части своей девятой симфонии.
Комитет министров Совета Европы официально объявил Европейский гимн 19 января 1972 года в Страсбурге: прелюдия к «Оде к Радости», 4-я часть 9-й симфонии Людвига ван Бетховена.
Дирижёр Герберт фон Караян написал три официальных инструментальных аранжировки Гимна Европы — для фортепиано, для духовых инструментов и для симфонического оркестра. Он также изменил темп музыки. Караян использовал четвертную ноту там, где Бетховен использовал половинную.
4 октября 2010 года гимн был использован впервые во время официальных спортивных состязаний, когда команда Европы обыграла команду, представляющую Соединенные Штаты Америки, чтобы выиграть Кубок Райдера турнир по гольфу.
В симфонии Бетховена использовались немецкие слова из стихотворения Фридриха Шиллера «Ода к радости». Однако, в 1972 году при утверждении гимна Европы слова были сняты, чтобы не поднимать одного языка над другим.
Напишите отзыв о статье "Гимн Европы"
Примечания
| ||||||
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий Гимн Европы
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
