Гинкмар (архиепископ Реймса)

Гинкмар лат. Hincmarus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Гинкмар Реймсский. Витраж из базилики Святого Ремигия</td></tr>
архиепископ Реймса
845 — 882
Предшественник:	Эббон
Преемник:	Фульк
Рождение:	около 806
Смерть:	21 декабря 882(0882-12-21) Эперне
Похоронен:	Реймсский собор

Ги́нкмар (лат. Hincmarus, фр. Hincmar, нем. Hinkmar; около 806—21 декабря 882, Эперне) — архиепископ Реймса (845—882), наиболее влиятельный церковный и государственный деятель эпохи Каролингского возрождения.

Биография

Молодые годы

Вероятно, Гинкмар происходил из знатного франкского рода, хотя имён его отца и матери исторические источники не сохранили. С детства предназначенный своими родителями для церковной жизни, Гинкмар ещё ребёнком был отдан в монастырь Сен-Дени. Его учителем стал здешний аббат Гильдуин, с которым Гинкмар был тесно связан в первые тридцать лет своей жизни. В 822 году Гинкмар вместе со своим учителем прибыл на службу ко двору правителя Франкской империи Людовика I Благочестивого. В 831 году он последовал вслед за Гильдуином в изгнание, когда во время начавшегося мятежа сыновей императора его учитель поддержал притязания на власть Лотаря I. После примирения Людовика Благочестивого с сыновьями Гинкмар вновь смог вернуться ко двору, став одним из советников императора. К этому времени относится его участие в церковном соборе в Тьонвиле в 835 году, а также сближение с младшим из сыновей императора, Карлом II Лысым.

На службе у Карла II Лысого

После смерти в 840 году Людовика I Благочестивого Гинкмар перешёл на службу к Карлу Лысому, несмотря на уговоры Гильдуина поддержать в начавшейся Войне трёх братьев императора Лотаря I. За свою верность Гинкмар получил от короля Карла в апреле 844 года дарственную хартию, а в декабре того же года на соборе в Вернёй-сюр-Озе, подтвердившем права Карла Лысого на престол Западно-Франкского государства, вновь был назван монархом одним из своих ближайших советников.

Избрание на Реймсскую кафедру

В 845 году Карл II Лысый предложил Гинкмару возглавить Реймсскую архиепархию. Она освободилась ещё в 841 году после повторного низложения предыдущего архиепископа, Эббона, и, несмотря на последовательное назначение двух прелатов на её кафедру, до этого времени оставалась вакантной. Гинкмар дал своё согласие и на церковном соборе в Бове 18 апреля 845 года состоялось его рукоположение в сан архиепископа.

Конфликт с императором Лотарем I

Однако кандидатура Гинкмара не устроила императора Лотаря I, опасавшегося, что с восхождением того на кафедру возрастёт влияние короля Карла Лысого на тех епископов-суффраганов Реймсской митрополии, епархии которых находились на территории Срединного королевства. Заручившись поддержкой папы римского Сергия II, Лотарь намеревался 19 апреля 846 года провести в Трире церковный собор, на котором предполагалось оспорить каноничность низложения Эббона. Однако Гинкмару удалось убедить Сергия в правильности своего избрания, после чего папа отозвал своё согласие на проведение планировавшегося собора. После смерти Сергия II в январе 847 года Гинкмар установил хорошие отношения с его преемником Львом IV. Видя бесперспективность своего намерения сместить Гинкмара, Лотарь I в том же году примирился с новым архиепископом Реймса. В качестве жеста окончательного примирения, император ходатайствовал перед папой о предоставлении Гинкмару паллия и назначении его папским викарием для Западно-Франкского и Срединного государств. Это же назначение было вновь подтверждено Львом IV в 851 году.

Дело Готшалька из Орбе

Как один из наиболее выдающихся богословов своего времени, Гинкмар Реймсский был вовлечён в спор об учении Готшалька из Орбе о предопределении, расколовший франкское духовенство. Выступив активным противником этой доктрины, Гинкмар был главным инициатором осуждения и ареста Готшалька на церковном соборе в Кьерси в 849 году. В этом его поддержали архиепископ Лиона Амолон и Иоанн Скот Эриугена, однако такие видные деятели, как епископ Труа Пруденций, Луп Феррьерский, Флор Лионский и Ратрамн Корбийский, выступили как сторонники теории о предопределении.

Конфликт ещё более обострился в 852 году, когда вместо Амолона на кафедру Лиона взошёл архиепископ Ремигий I, поддерживавший учение Готшалька. Также в защиту учения о предопределении выступили архиепископ Трира Титгауд и епископ Гренобля Эббон. По их ходатайству в апреле 853 года в Суассоне состоялся собор, который постановил, что Готшальк должен выехать в Рим, чтобы представить свою точку зрения папе Льву IV. Однако Гинкмар, опираясь на поддержку короля Карла II Лысого, отказался освобождать Готшалька. Несмотря на осуждение в 855 году противников Готшалька на синоде в Валансе, собранном из епископов-суффраганов Лионской, Вьеннской и Арльской митрополий, Гинкмару удалось в этом же году заручиться поддержкой нового папы римского Бенедикта III и оставить Готшалька в заключении, в котором тот и умер в 868/869 году.

События 857—860 годов

В 857 году произошло резкое обострение отношений между королём Карлом II Лысым и его братом, правителем Восточно-Франкского королевства Людовиком II Немецким, вызванное поддержкой последним западно-фракских мятежников. Для укрепления своей власти в преддверии возможного военного конфликта Карл созвал ассамблею иерархов своего государства. Здесь, в обмен на новую клятву верности со стороны франкского духовенства, король клятвенно обещал защищать и расширять права и привилегии церкви.

В следующем году войско Людовика Немецкого, поддерживаемое некоторыми мятежными вассалами короля Карла, вторглось в Западно-Франкское государство и, не встречая серьёзного сопротивления, дошло до Аттиньи. Карл Лысый бежал в Осер, где были владения родственников его матери, бургундских Вельфов. Людовик, во власти которого находилась почти половина королевства брата, обратился с призывом к духовенству Западно-Франкского государства собраться на церковный собор в Реймсе и одобрить низложение Карла II Лысого с престола. Однако иерархи Королевства западных франков, возглавляемые архиепископом Гинкмаром, выступили категорически против этих планов Людовика: ими было направлено послание к духовенству Восточно-Франкского государства, в котором Людовик обвинялся в развязывании братоубийственной войны, а также был проигнорирован планировавшийся собор в Реймсе.

В 859 году королю Карлу удалось объединить силы своих сторонников и возобновить военные действия против брата. Людовик Немецкий, понимая, что отсутствие поддержки западно-фракских иерархов не позволит ему установить полный контроль над захваченными землями, был вынужден отступить и вернуться в Германию. В награду за проявленную верность на генеральной ассамблее в городе Савоньер король Карл щедро наградил многих прелатов своего королевства, в том числе, и Гинкмара Реймсского. В 860 году в Кобленце между Карлом II Лысым и Людовиком II Немецким был заключён мир, закреплявший положение, существовавшее до начала их конфликта.

Развод Лотаря II

В 861 году архиепископ Гинкмар активно вмешался в дело о разводе короля Лотаря II с его супругой Теутбергой. Формальным поводом стало прибытие изгнанной Теутберги ко двору Карла II Лысого, где ей было предоставлено убежище от преследований мужа, намеревавшегося жениться на своей конкубине Вальдраде. Сохранение в силе бездетного брака Теутберги было в интересах короля Карла, намеревавшегося после смерти Лотаря принять участие в разделе его владений. Гинкмар, как верный сторонник своего монарха, обеспечил богословское оправдание незаконности развода правителя Лотарингии, ещё в 860 году написав на эту тему специальный трактат, впоследствии одобренный папой римским Николаем I. Оказывая сильное давление на духовенство Лотарингии, эти два прелата, несмотря на временное примирение Карла II Лысого с Лотарем, состоявшееся в 862 году, смогли заставить короля Лотарингии в 865 году официально примириться с Теутбергой и не дать ему легализовать наследственные права его внебрачного сына Гуго.

События, связанные с разводом Лотаря II и Теутберги, привлекли внимание Гинкмара также и к ставшему широко известным в это время делу о несостоявшемся браке графа Клермона Этьена и дочери графа Тулузы Раймунда I. Этот вопрос был обсуждён в 860 году прелатами Западно-Франкского королевства на церковном соборе в Туси. По итогам этого собрания архиепископ Реймса написал обширное послание, направленное им архиепископам Рудольфу Буржскому и Фротеру Бордоскому.

Борьба за усиление власти митрополита

В качестве главы одной из наиболее крупных митрополий Западно-Франкского королевства, Реймсской архиепархии, Гинкмар в 850-х—870-х годах предпринял целый ряд мер, направленных на усиление своей власти над епископами-суффраганами. Первое из подобных постановлений было обнародованно им в 852 году. Впоследствии Гинкмар издал ещё несколько подобных документов, оправдывавших законность прав на вмешательство митрополита во внутренние дела подчинённых ему епархий. Ограничение своих полномочий было воспринято некоторыми епископами как нарушение основополагающих церковных законов, что вызвало продолжительные конфликты Гинкмара с некоторыми влиятельными прелатами королевства: в конце 850-х годов против политики реймсского архиепископа выступил епископ Труа Пруденций, в ходе споров о судьбе Готшалька из Орбе — епископ Суассона Ротад II, а в 868 году — собственный племянник Гинкмара, епископ Лана Гинкмар Младший. Конфликт с последним завершился только в 875 году смещением того с кафедры Лана. В ходе полемики, развернувшейся вокруг дела Гинкмара Младшего, архиепископ Реймса первым из богословов IX века высказал предположение о подложности Исидоровых декреталий, хотя ранее несколько раз ссылался на них как на абсолютно авторитетный документ.

Несмотря на меры по укреплению своей власти над подчинёнными ему прелатами, сам Гинкмар активно противился попыткам папы римского Николая I усилить влияние Престола святого Петра на митрополитов бывшей Франкской империи. Это привело к серьёзным разногласиям между папой и архиепископом Реймса, конец которым положила только смерть Николая I в 867 году.

К 866 году относится конфликт Гинкмара с главой одной из митрополий Западно-Франкского государства, архиепископом Буржа Вульфадом. Причиной было стремление Гинкмара утвердить первенство своей кафедры среди других архиепархий королевства и своё право вмешиваться в дела других митрополий как папского викария в Галлии, а поводом послужило обвинение в том, что Вульфад был незаконно посвящён в сан уже смещённым с кафедры архиепископом Эббоном Реймсским. Несмотря на низложение Вульфада собором в Суассоне, тому при поддержке папы римского Николая I удалось отстоять свои права на управление Буржской архиепархией.

Конфликты с Карлом II Лысым

В первые пятнадцать лет своего епископства Гинкмар был одним из самых преданных сторонников Карла II Лысого, помогая укреплению власти короля западных франков, а в ответ получая монаршую поддержку всех своих начинаний. Однако затем между архиепископом и королём периодически начали возникать конфликты, основанные на недовольстве Карла всё возрастающим влиянием Гинкмара на духовенство его королевства.

Первые разногласия между ними произошёл в 862 году, когда Карл Лысый, вопреки мнению Гинкмара, заключил в Савоньере договор с королём Лотарем II. В 867 году, во время спора Гинкмара с папой римским Николаем I по вопросу о Исидоровых декреталиях, собор прелатов Западно-Франкского королевства по настоянию Карла подтвердил правильность точки зрения папы. В ответ Гинкмар в одном из своих писем обвинил короля в неблагодарности. Однако уже вскоре после этого состоялось примирение короля и архиепископа Реймса, и в 869 году Гинкмар, как один из ближайших советников короля, активно способствовал аннексии Карлом королевства умершего короля Лотаря II, в послании к папе Адриану II защищая законность этого присоединения.

Окончательный разрыв между Гинкмаром и Карлом II произошёл в 875 году, когда реймсский архиепископ отказался поддержать итальянскую политику монарха, выступив категорически против его коронации императорской короной. Под давлением нового императорского фаворита Ратгебера, Гинкмар был вынужден удалиться от двора. Однако его влияние на прелатов королевства осталось при этом весьма значительным, что в 876 году позволило ему на соборе в Понтьоне не допустить утверждения архиепископа Санса Ансегиза на посту нового папского викария в Галлии, на чём настаивал Карл Лысый.

Последние годы

После смерти императора Карла II Лысого в октябре 877 года, Гинкмар, названный одним из душеприказчиков скончавшегося монарха, возвратился к королевскому двору, став при новом правителе, Людовике II Заике, «фактически регентом Западно-Франкского государства». В этом качестве архиепископ Реймса руководил коронацией нового монарха, состоявшейся 8 декабря того же года в Компьене, а в 878 году возглявлял прелатов королевства на церковном соборе в Труа, на котором большинство участников отвергло предложение папы римского Иоанна VIII о походе в Италию в обмен на поддержку папы провозглашения короля Людовика новым императором.

При сыновьях умершего в 879 году Людовика II, Людовике III и Карломане II, влияние Гинкмара на государственные дела почти прекратилось из-за противодействий новых королевских фаворитов, в первую очередь, Гуго Аббата. Гинкмар удалился в свою архиепархию, где и прожил последние годы своей жизни, проведённые, в основном, в спорах о соответствии церковным канонам посвящения в сан нового епископа Бове Ротгария.

В 882 году, узнав о приближении к неукреплённому Реймсу войска викингов, Гинкмар бежал в Эперне, однако заболел здесь и умер 21 декабря того же года. Его тело было погребено в Реймсском соборе, который он перестроил и в 852 году повторно освятил.

Преемником Гинкмара на кафедре Реймса был избран архиепископ Фульк.

Сочинения

Архиепископ Гинкмар был автором большого числа богословских, агиографических и церковно-правовых сочинений. Из них наиболее важными являются: «О предопределении Божием и свободном произволении» (лат. De praedestinatione Dei et libero arbitrio; 859/860 год), «О разводе Лотаря и Теутберги» (лат. De devorcio Lotharii et Teutberge; 860 год), «О личности короля и королевской службе» (лат. De regis persona et regio ministerio; 873 год), «О правах митрополитов» (лат. De jure metropolitanorum; 876 год), «Наставление королю Людовику» (лат. Instructio ad Ludovicum regem; 878 год), «Об устройстве дворца» (лат. De ordine palatii; 882 год). Также архиепископ Реймса был автором множества писем и «Жития Ремигия» (лат. Vita Remigii). Под непосредственным контролем Гинкмара была создана описывающая события 861—882 годов часть Сен-Бертинских анналов — одного из важнейших источников по истории Франкского государства IX века.

Подробная биография Гинкмара была написана Флодоардом и включена им в своё сочинение «История Реймсской церкви».

Литература

• Тейс Л. Наследие Каролингов. IX — X века / Перевод с французского Т. А. Чесноковой. — М.: «Скарабей», 1993. — Т. 2. — 272 с. — (Новая история средневековой Франции). — 50 000 экз. — ISBN 5-86507-043-6.
• Fisquet H. [books.google.ru/books?id=gC7_sNWzqrMC&pg=PA38 La France Pontificale. Archidiocèse de Reims]. — Paris: E. Repos, 1864. — P. 38—46. — 415 p.

Ссылки

• [www.third-millennium-library.com/MedievalHistory/HINCMAR/TIMES-DOOR.html The life and times of Hincmar] (англ.). Prichard J. C. Проверено 19 июня 2011.
• [www.deutsche-biographie.de/sfz53256.html Hinkmar] (нем.). Neue Deutsche Biographie. Проверено 19 июня 2011. [www.webcitation.org/67eAWlLCO Архивировано из первоисточника 14 мая 2012].

Отрывок, характеризующий Гинкмар (архиепископ Реймса)

Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.