Гиппель, Теодор Готлиб фон

Теодор Готлиб фон Гиппель Theodor Gottlieb von Hippel<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Мэр Кёнигсберга
1780 — 1796
Преемник:	Бернхард Гервайс

Теодор Готлиб фон Гиппель (31 января 1741 года, Гердауэн, Восточная Пруссия — 23 апреля 1796 года, Кёнигсберг, Восточная Пруссия) — немецкий государственный деятель, писатель и критик. Мэр Кёнигсберга.

Биография

Родился в семье сельского учителя. Родители были пиетисты. Был слаб физически, что наверстывал остроумием, интеллектом и начитанностью.

В 1756 году начал изучать теологию в Кёнигсбергском университете, слушал лекции И. Канта. В мае 1759 года стал преподавать как домашний учитель в доме голландского совета юстиции Теодора Поликарпа Войта.

В Кёнигсберге в массонской ложе Dreikronenloge, отпрыска знаменитой Берлинской масонской ложи «Zu den drey Weltkugeln», ставившей своей целью примирить королей Пруссии, Польши и российского царя, Гиппель обучал Хендрика Крейзера (состоявшего на русской службе), племянника Войта.

В 1760/61 году жил в Санкт-Петербурге, был принят в высшем обществе. Позже своё пребывание в России называл «одной из приятнейших эпох» своей жизни, больше похожей «на экстаз, нежели на земную реальность». Страстно увлекся всем русским.

Вернувшись в Кёнигсберг поступил на юридический факультет Университета, продолжил работу домашнего учителя. Пережил бурный роман, по одним сведениям — влюбился в дочь высокопоставленных родителей и получил отказ, по другим — пытался связать свою жизнь с падшей женщиной. Впоследствии решил не создавать семьи и посвятить себя науке.

Получил должность в городском суде. Быстро приобрёл славу успешного адвоката. По легенде однажды ему удалось выиграть дело с помощью аргумента: «Собственное сознание своей правоты важнее для человека, нежели двое свидетелей его невинности».

В 1780 году был назначен бургомистром, а в 1782 году — обер-бургомистром Кёнигсберга, в 1786 году стал членом военного совета и президентом города.

В 1786 году приобрел на Миттель-Хуфене (тогда это было за пределами Кёнигсберга) небольшой домик с участком, который превратил в загородную резиденцию. На участке разбил сад и парк в английском стиле, украсив его живописными руинами и башенками. Во время наполеоновских войн здесь была устроена летняя резиденция прусского короля Фридриха Вильгельма III, которую очень полюбила супруга Фридриха Вильгельма королева Луиза. В 1872 году парк был приобретен прусским королём Вильгельмом I, с детства запомнившим это имение. В 1914 году парк стал городским, затем — Центральным парком культуры и отдыха.

Есть мнение, что Эрнст Теодор Гофман (друживший с любимым племянником Гиппеля — Гиппелем-младшим) вывел Гиппеля-старшего в роли «крёстного» Дроссельмейера в сказке «Щелкунчик и мышиный король». Весьма вероятно, что в создании образа использованы подлинные черты Гиппеля — чудак, «замаскированный» под важного чиновника… «маленький, сухонький человечек с морщинистым лицом».

Похоронен на кладбище в Кёнигсберге (сейчас это зелёная зона между улицей генерала Галицкого и Гвардейским проспектом в Калининграде). В мае 2016 года на месте захоронения в ходе строительных работ был найден надгробный камень с могилы Гиппеля (ранее считавшийся утерянным), который был передан в Калининградский историко-художественный музей.

Творчество

Гиппель имел литературный талант, богатое воображение и остроумие, но его характер был полон контрастов и противоречий. В нём сочетались осторожность и пылкость страсти, сухой педантизм и благочестие, нравственность и чувственность, простота и хвастовство. Быть может, поэтому его литературные произведения никогда не достигали окончательной художественной отделки. В романе «Lebensläufe nach Aufsteigender Linie nebst Beylagen» (1778—1781) он предполагал описать жизнь своего отца и деда, но в конечном итоге ограничился лишь своим собственным. Это автобиография, которая содержит много философических размышлений о жизни. «Kreuz- und Querzüge des Ritters» (1793—1794) представляет собой сатиру на безумства возрастных и родовых предрассудков, нелепую обрядность и тому подобное.

В эссе «Über die bürgerliche Verbesserung der Weiber» (1792) утверждает, что природные черты женщины делают их предназначенными для многих ролей, особенно в образовании. По словам Джейн Кнеллер главной мыслью Гиппеля в этой статье является то, что исключением женщин из общественной жизни является пародией на правосудие, препятствует продвижению человечества к подлинной цивилизации.

В 1827—1838 годах собрание сочинений Гиппеля в 14 томах было издано в Берлине.

Собрал большую весьма ценную коллекцию произведений искусства (имелись полотна Рубенса, Кранаха), которую хранил в своем доме-дворце. В конце жизни завещал коллекцию своему племяннику Теодору Готлибу Гиппелю-младшему, подарившему в 1837 году всю коллекцию Кёнигсбергу (стала основой экспозиции городского музея).

Ссылки

• [www.kaliningrad.wie.su/publ/vieh_perstony/zhiteli_prussii/gippel_teodor_gotlib_fon/34-1-0-304 Жители Пруссии. Гиппель Теодор Готлиб фон]
• [www.rudnikov.com/article.php?ELEMENT_ID=18684 Обер-чудак Кёнигсберга]
• История немецкой литературы, т. 2, М., 1963, с. 330—331.

Отрывок, характеризующий Гиппель, Теодор Готлиб фон

Пьер проснулся 3 го сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего то постыдного, совершенного накануне; это постыдное был вчерашний разговор с капитаном Рамбалем.
Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, Пьер вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.
«Уж не опоздал ли я? – подумал Пьер. – Нет, вероятно, он сделает свой въезд в Москву не ранее двенадцати». Пьер не позволял себе размышлять о том, что ему предстояло, но торопился поскорее действовать.
Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и сбирался уже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в руке же, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно было спрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместить его незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядить его. «Все равно, кинжал», – сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом. Но, как будто главная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том, чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает все для исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе с пистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет.
Подпоясав кафтан и надвинув шапку, Пьер, стараясь не шуметь и не встретить капитана, прошел по коридору и вышел на улицу.
Тот пожар, на который так равнодушно смотрел он накануне вечером, за ночь значительно увеличился. Москва горела уже с разных сторон. Горели в одно и то же время Каретный ряд, Замоскворечье, Гостиный двор, Поварская, барки на Москве реке и дровяной рынок у Дорогомиловского моста.
Путь Пьера лежал через переулки на Поварскую и оттуда на Арбат, к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил место, на котором должно быть совершено его дело. У большей части домов были заперты ворота и ставни. Улицы и переулки были пустынны. В воздухе пахло гарью и дымом. Изредка встречались русские с беспокойно робкими лицами и французы с негородским, лагерным видом, шедшие по серединам улиц. И те и другие с удивлением смотрели на Пьера. Кроме большого роста и толщины, кроме странного мрачно сосредоточенного и страдальческого выражения лица и всей фигуры, русские присматривались к Пьеру, потому что не понимали, к какому сословию мог принадлежать этот человек. Французы же с удивлением провожали его глазами, в особенности потому, что Пьер, противно всем другим русским, испуганно или любопытна смотревшим на французов, не обращал на них никакого внимания. У ворот одного дома три француза, толковавшие что то не понимавшим их русским людям, остановили Пьера, спрашивая, не знает ли он по французски?
Пьер отрицательно покачал головой и пошел дальше. В другом переулке на него крикнул часовой, стоявший у зеленого ящика, и Пьер только на повторенный грозный крик и звук ружья, взятого часовым на руку, понял, что он должен был обойти другой стороной улицы. Он ничего не слышал и не видел вокруг себя. Он, как что то страшное и чуждое ему, с поспешностью и ужасом нес в себе свое намерение, боясь – наученный опытом прошлой ночи – как нибудь растерять его. Но Пьеру не суждено было донести в целости свое настроение до того места, куда он направлялся. Кроме того, ежели бы даже он и не был ничем задержан на пути, намерение его не могло быть исполнено уже потому, что Наполеон тому назад более четырех часов проехал из Дорогомиловского предместья через Арбат в Кремль и теперь в самом мрачном расположении духа сидел в царском кабинете кремлевского дворца и отдавал подробные, обстоятельные приказания о мерах, которые немедленно должны были бытт, приняты для тушения пожара, предупреждения мародерства и успокоения жителей. Но Пьер не знал этого; он, весь поглощенный предстоящим, мучился, как мучаются люди, упрямо предпринявшие дело невозможное – не по трудностям, но по несвойственности дела с своей природой; он мучился страхом того, что он ослабеет в решительную минуту и, вследствие того, потеряет уважение к себе.
Он хотя ничего не видел и не слышал вокруг себя, но инстинктом соображал дорогу и не ошибался переулками, выводившими его на Поварскую.
По мере того как Пьер приближался к Поварской, дым становился сильнее и сильнее, становилось даже тепло от огня пожара. Изредка взвивались огненные языка из за крыш домов. Больше народу встречалось на улицах, и народ этот был тревожнее. Но Пьер, хотя и чувствовал, что что то такое необыкновенное творилось вокруг него, не отдавал себе отчета о том, что он подходил к пожару. Проходя по тропинке, шедшей по большому незастроенному месту, примыкавшему одной стороной к Поварской, другой к садам дома князя Грузинского, Пьер вдруг услыхал подле самого себя отчаянный плач женщины. Он остановился, как бы пробудившись от сна, и поднял голову.
В стороне от тропинки, на засохшей пыльной траве, были свалены кучей домашние пожитки: перины, самовар, образа и сундуки. На земле подле сундуков сидела немолодая худая женщина, с длинными высунувшимися верхними зубами, одетая в черный салоп и чепчик. Женщина эта, качаясь и приговаривая что то, надрываясь плакала. Две девочки, от десяти до двенадцати лет, одетые в грязные коротенькие платьица и салопчики, с выражением недоумения на бледных, испуганных лицах, смотрели на мать. Меньшой мальчик, лет семи, в чуйке и в чужом огромном картузе, плакал на руках старухи няньки. Босоногая грязная девка сидела на сундуке и, распустив белесую косу, обдергивала опаленные волосы, принюхиваясь к ним. Муж, невысокий сутуловатый человек в вицмундире, с колесообразными бакенбардочками и гладкими височками, видневшимися из под прямо надетого картуза, с неподвижным лицом раздвигал сундуки, поставленные один на другом, и вытаскивал из под них какие то одеяния.
Женщина почти бросилась к ногам Пьера, когда она увидала его.
– Батюшки родимые, христиане православные, спасите, помогите, голубчик!.. кто нибудь помогите, – выговаривала она сквозь рыдания. – Девочку!.. Дочь!.. Дочь мою меньшую оставили!.. Сгорела! О о оо! для того я тебя леле… О о оо!
– Полно, Марья Николаевна, – тихим голосом обратился муж к жене, очевидно, для того только, чтобы оправдаться пред посторонним человеком. – Должно, сестрица унесла, а то больше где же быть? – прибавил он.
– Истукан! Злодей! – злобно закричала женщина, вдруг прекратив плач. – Сердца в тебе нет, свое детище не жалеешь. Другой бы из огня достал. А это истукан, а не человек, не отец. Вы благородный человек, – скороговоркой, всхлипывая, обратилась женщина к Пьеру. – Загорелось рядом, – бросило к нам. Девка закричала: горит! Бросились собирать. В чем были, в том и выскочили… Вот что захватили… Божье благословенье да приданую постель, а то все пропало. Хвать детей, Катечки нет. О, господи! О о о! – и опять она зарыдала. – Дитятко мое милое, сгорело! сгорело!
– Да где, где же она осталась? – сказал Пьер. По выражению оживившегося лица его женщина поняла, что этот человек мог помочь ей.
– Батюшка! Отец! – закричала она, хватая его за ноги. – Благодетель, хоть сердце мое успокой… Аниска, иди, мерзкая, проводи, – крикнула она на девку, сердито раскрывая рот и этим движением еще больше выказывая свои длинные зубы.
– Проводи, проводи, я… я… сделаю я, – запыхавшимся голосом поспешно сказал Пьер.
Грязная девка вышла из за сундука, прибрала косу и, вздохнув, пошла тупыми босыми ногами вперед по тропинке. Пьер как бы вдруг очнулся к жизни после тяжелого обморока. Он выше поднял голову, глаза его засветились блеском жизни, и он быстрыми шагами пошел за девкой, обогнал ее и вышел на Поварскую. Вся улица была застлана тучей черного дыма. Языки пламени кое где вырывались из этой тучи. Народ большой толпой теснился перед пожаром. В середине улицы стоял французский генерал и говорил что то окружавшим его. Пьер, сопутствуемый девкой, подошел было к тому месту, где стоял генерал; но французские солдаты остановили его.
– On ne passe pas, [Тут не проходят,] – крикнул ему голос.
– Сюда, дяденька! – проговорила девка. – Мы переулком, через Никулиных пройдем.
Пьер повернулся назад и пошел, изредка подпрыгивая, чтобы поспевать за нею. Девка перебежала улицу, повернула налево в переулок и, пройдя три дома, завернула направо в ворота.
– Вот тут сейчас, – сказала девка, и, пробежав двор, она отворила калитку в тесовом заборе и, остановившись, указала Пьеру на небольшой деревянный флигель, горевший светло и жарко. Одна сторона его обрушилась, другая горела, и пламя ярко выбивалось из под отверстий окон и из под крыши.
Когда Пьер вошел в калитку, его обдало жаром, и он невольно остановился.
– Который, который ваш дом? – спросил он.
– О о ох! – завыла девка, указывая на флигель. – Он самый, она самая наша фатера была. Сгорела, сокровище ты мое, Катечка, барышня моя ненаглядная, о ох! – завыла Аниска при виде пожара, почувствовавши необходимость выказать и свои чувства.