Гиппиус, Василий Васильевич

Василий Васильевич Гиппиус
Место рождения:	с. Артёмово, Островский уезд, Псковская губерния
Место смерти:	Ленинград, СССР
Научная сфера:	литературоведение
Место работы:	Пермский университет, Пушкинский Дом
Учёная степень:	доктор филологических наук
Учёное звание:	профессор
Альма-матер:	Санкт-Петербургский университет
Научный руководитель:	Ф. А. Браун, С. А. Венгеров, И. А. Шляпкин
Известен как:	гоголевед, поэт, переводчик

Васи́лий Васи́льевич Ги́ппиус (26 июня (8 июля) 1890, село Артёмово, Островского уезда, Псковской губернии — 7 февраля 1942, Ленинград) — русский поэт и переводчик, литературовед, доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы Пермского университета (1924–1930), профессор, заведующий кафедрой русской литературы Ленинградского университета (1937–1942). Старший научный сотрудник Института русской литературы АН СССР. Член Союза советских писателей, исследователь творчества Н. В. Гоголя, А. С. Пушкина, М. Е. Салтыкова-Щедрина, председатель Пушкинской комиссии Академии наук СССР. Брат Владимира Гиппиуса.

Биография

Источники приводят различные даты жизни и смерти учёного, а также расходятся в указании места его рождения. Наименее противоречивые сведения состоят в том, что Василий Гиппиус родился 26 июня (8 июля) 1890 года в семье действительного статского советника, помощника управляющего земским отделом Министерства внутренних дел (1895), начальника переселенческого управления МВД (1901), впоследствии управляющего земским отделом МВД Василия (Вильгельма) Ивановича Гиппиуса (1853—1918). Старинный род происходил из Германии, к нему принадлежала также поэтесса З. Н. Гиппиус. Семья Василия Гиппиуса была православной.

В своей автобиографии Василий Васильевич писал об отце, что тот «тяготел к литературе», был сотрудником литературных журналов под псевдонимом В. Герси, переводил с итальянского Данте, Петрарку и некоторых других поэтов. Состоял в переписке с академиком Александром Веселовским. Отцовская любовь к поэзии передалась всем его сыновьям: старший брат Василия — Владимир Гиппиус, — был известным петербургским поэтом-символистом (псевдонимы Вл. Бестужев, Вл. Нелединский). Помимо литературного творчества Владимир занимался преподаванием в Тенишевском училище, а также в гимназии М. Н. Стоюниной и публиковал литературоведческие и критические работы. Другой старший брат — Александр (умер в 1942 г.), — также писал стихи. Он помещал их в многочисленных символистских изданиях, подписываясь Г. Заронин, Александр Надеждин.

Юность и увлечение поэзией

Василий Гиппиус
Посвящение «Гиперборею»

По пятницам в «Гиперборее»
Расцвет литературных роз.
И всех садов земных пестрее
По пятницам в «Гиперборее»,
Как под жезлом воздушной феи,
Цветник прельстительный возрос.
По пятницам в «Гиперборее»
Расцвет литературных роз.

Выходит Михаил Лозинский,
Покуривая и шутя,
С душой отцовско-материнской,
Выходит Михаил Лозинский,
Рукой лаская исполинской
Своё журнальное дитя,
Выходит Михаил Лозинский,
Покуривая и шутя.

У Николая Гумилёва
Высоко задрана нога.
Далеко в Царском воет Лёва,
У Николая Гумилёва
Для символического клёва
Рассыпанные жемчуга,
У Николая Гумилёва
Высоко задрана нога.

Печальным взором и пьянящим
Ахматова глядит на всех,
Глядит в глаза гостей молчащих
Печальным взором и пьянящим,
Был выхухолем настоящим
Её благоуханный мех.
Печальным взором и пьянящим
Ахматова глядит на всех…

В жизни братьев большое значение имело близкое знакомство с Александром Блоком, вместе с которым учился в Петербургском университете на историко-филологическом факультете Александр Гиппиус. Известно стихотворение Александра Блока «Владимиру Бестужеву» — старшему и наиболее успешному поэту из трёх братьев Гиппиусов (кроме них была сестра Вера). Позднее Василий Гиппиус напишет воспоминания «Встречи с Блоком», а Блок после чтения у Всеволода Мейерхольда перевода «Кота в сапогах» Людвига Тика пометит в своей записной книжке 21 января 1914 года: «Пьеса Тика прозрачна и легка, Васин перевод хорош».

Учился сначала в Тенишевском училище, затем в 6-й Петербургской гимназии, которую окончил в 1908 году. Поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, где до этого обучались его старшие братья. Сначала Василий обучался на романо-германском отделении (научный руководитель профессор Ф. А. Браун), которое окончил в 1912 году. Затем, в 1914 году, окончил славяно-русское отделение (научный руководитель профессор И. А. Шляпкин). Лекции в пушкинском семинаре читал профессор С. А. Венгеров, и они сыграли определённую роль в становлении научных интересов В. В. Гиппиуса.

В 1908 году юный Гиппиус пробует свои силы в качестве поэта. В литературных журналах под псевдонимами Вас. Галахов, Росмер и под своим собственным именем появляются его стихи, стихотворные переводы и критические работы. Гиппиус работает над переводами Фридриха Шиллера, Генриха Гейне, Рабиндраната Тагора, Новалиса, переводит комедии Мольера, но первая его публикация была переводом из Горация («Гермес», 1908, № 6). На стихи Василия Гиппиуса обратил внимание А. А. Блок. В свою очередь, Василий Гиппиус пишет рецензии на стихи Блока, Анны Ахматовой, Николая Гумилёва, Фёдора Сологуба.

С 1910 года Гиппиус состоял членом «Общества ревнителей художественного слова» (О. Р. Х. С.) Вяч. Иванова. В 1911 году он вступил в «Цех поэтов» Николая Гумилёва, оппозиционный к О. Р. Х. С. однако позднее разочаровался в акмеизме. Студент Гиппиус разделил интерес Блока к театру Веры Комиссаржевской и Всеволода Мейерхольда, чьё влияние на себе он также испытал.

В 1908—1911 годах юный автор публикуется в изданиях «Новый журнал для всех» и «Новая жизнь». Затем последовали публикации в газете «Против течения», сборнике «VI гимназии — её ученики» (1912), журналах «Русская мысль», «Северные записки», «Сатирикон», «Gaudeamus», периодике Киева и Харькова. В 1912—1913 годах его друг, поэт и переводчик Михаил Лозинский издавал столичные сборники «Гиперборей», являвшиеся органом акмеистского «Цеха поэтов». Публикации Гиппиуса были напечатаны в № 1, 1912 г., № 8, 1913 г. Там же, в № 4 1913 года появилось самое крупное произведение юного Василия Гиппиуса — поэма «Волшебница». Но автора ждала неудача: весь тираж четвёртого сборника «Гиперборей» постановлением санкт-петербургской судебной палаты был полностью конфискован за эротизм «Волшебницы».

Несмотря на то, что поэма вскоре была отдельно переиздана, Гиппиус несколько охладевает к собственному творчеству. В 1913 году он предполагал издать свой первый поэтический сборник «Роса», но вынужден был отказаться от этой идеи. Г. М. Фридлендер причины этого усматривает как во внешних факторах (начало Первой мировой войны, кризис символизма, разногласия с Н. С. Гумилёвым), так во внутренних: разочарование в своём таланте из-за неуспеха «Волшебницы», который проявился в том числе и в отрицательной реакции на поэму со стороны Александра Блока. Писать стихи Гиппиус не перестал, но собственное творчество публиковал меньше, многое оставляя неопубликованным, печатая преимущественно поэтические переводы. В 1914 году в Москве вышел роман Новалиса «Генрих фон Офтердинген» в переводе 3инаиды Венгеровой, известной переводчицы и сестры университетского наставника Василия Гиппиуса. Перевод вставных стихов романа принадлежал Василию Гиппиусу. В этом заключалось новаторство данного издания. В альманахе «Золотой цветок» (Пг., 1915) появляется отрывок из автобиографической поэмы Гиппиуса. В журнале Всеволода Мейерхольда «Любовь к трём апельсинам», 1916 г., № 1 напечатан перевод «Кота в сапогах» — пьесы-сказки немецкого романтика Людвига Тика. Этот перевод (созданный ещё в 1914 году) вызвал горячий энтузиазм Александра Блока, именно он рекомендовал Мейерхольду работу Гиппиуса для публикации в его журнале.

Понятен, конечно, интерес к Тику автора «Балаганчика», который и сам в предисловии к «Лирическим драмам» признал свою близость к теории «романтической иронии». Блок организовал чтение моего перевода и сам был на нём. Он много смеялся и остался особенно доволен характером кота у Тика. Это внимание именно к характеру в этой пьесе — по замыслу менее всего психологической — мне кажется особенно симптоматичным в эволюции Блока.

— Василий Гиппиус. «Встречи с Блоком». В кн. «Александр Блок в воспоминаниях современников», т. 2, стр. 84.

В эти годы Гиппиус неоднократно встречался с Блоком, анализу его творчества посвящены многие страницы Гиппиуса. Оба поэта состоят в переписке, взаимно сверяют свои поэтические оценки «Цеха поэтов», футуризма, творчества Игоря Северянина и т. д., но при этом Василий Гиппиус испытывает сильную зависимость от мнений и творческих суждений знаменитого поэта: «трепетно ждал, скажет ли Блок „мне нравится“ или „мне не нравится“».

Гиппиус-литературовед

Относительный поэтический неуспех привёл к тому, что Василий Васильевич сосредоточил свои силы на литературоведческой работе. Постепенно его интерес с поэзии переключается на историю русской литературы. Первые его работы в этом направлении были созданы под влиянием символизма, к которому сопричислял себя тогда молодой автор, в частности статья «Узкий путь. Кн. В. Ф. Одоевский и романтизм» («Русская мысль», 1914, № 12). Ввиду начала войны Василий Гиппиус по мобилизации был направлен в качестве санитара на Юго-Западный фронт. Позднее, в 1916 году, с фронта он был направлен в тыл, в Киев, в распоряжение Красного Креста Юго-Западного фронта. Здесь завязались его научные связи с Киевским университетом — он работает в местном историко-литературном обществе, начинается его плодотворная работа над биографией и творчеством Николая Гоголя.

Помимо Гоголя и Блока Гиппиус обращается к творчеству А. С. Пушкина («От Пушкина до Блока»), М. Е. Салтыкова-Щедрина, Ф. И. Тютчева, Н. А. Некрасова, Н. Г. Чернышевского, И. С. Тургенева, Н. Г. Помяловского. После революции, в 1920 году, им был издан учебник по русскому синтаксису.

В 1922 году учёному предлагают занять кафедру русской литературы Пермского университета. С этого времени и до 1930 года он работает профессором, ведёт лингвистические курсы, семинары по Гоголю и Салтыкову-Щедрину. В 1924 году в Ленинграде выходит его главный труд — монография «Гоголь», — результат его многолетних изысканий по изучению биографии писателя. Одновременно публикуется множество работ как в Перми, так и в московских, ленинградских (журнал «Былое»), украинских издательствах.

Кроме курсов лингвистики и писательских семинаров Гиппиус читал курс «Введение в литературоведение». О том, что учёный сохранил прежнюю любовь к современной поэзии, остались воспоминания его учеников. Из них следует, что Гиппиус, отдавая дань времени, читал своим студентам пролеткультовские стихи известного в 20-е годы поэта В. Т. Кириллова, автора строк «Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля, разрушим музеи, растопчем искусства цветы»:

Прошло 3 четверти века, но я помню, как звучал голос Василия Васильевича, особенно торжественно, когда он читал стихи популярного в то время советского поэта Владимира Кириллова.

Герои, скитальцы морей, альбатросы,
Застольные гости громовых пиров,
Орлиное племя, матросы, матросы,
Вам песнь огневая рубиновых слов.

— С. В. Тураев, «Пермь. Карла Маркса, 26. 30-е годы»

Покинув Пермский университет (1930), Гиппиус два года работал в Иркутском университете, там он вёл курсы фольклора и истории русской литературы. В это время Гиппиусом подготовлена и выпущена книга «Н. В. Гоголь в письмах и воспоминаниях», (Ленинград, 1931). В 1932 году начинается завершающий и самый плодотворный в жизни учёного этап научной деятельности. Его многочисленные работы, опубликованные в Пермском университете, были по достоинству оценены научной общественностью. В результате Академия наук СССР пригласила его стать научным сотрудником Института русской литературы, и учёный вернулся в Ленинград для работы в Пушкинском Доме. Помимо этого с 1937 года он работает профессором филфака Ленинградского университета (Ленинградский институт истории, философии, литературы и лингвистики). Г. М. Фридлендер придаёт особенно большое значение той роли, которую выполняли гоголевские семинары, проводимые Гиппиусом в университете в 1930-е и начале 1940-х годов.

С 1934 года Василий Васильевич состоял членом Союза писателей. В 1935 году ему присуждается учёная степень доктора литературоведения. В учебный семестр 1937—1938 гг. Гиппиус занимался также со студентами в Ленинградском педагогическом институте им. А. И. Герцена. Научно-исследовательская работа учёного в это время состояла в том, что под его редакцией и с его вступительными статьями были изданы сочинения Ф. И. Тютчева, 1936 и 1939 гг. В 1930-е годы были изданы Гослитиздатом полные собрания сочинений Салтыкова-Щедрина, А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя. Источники отмечают исключительную роль Гиппиуса при составлении академического издания Собрания сочинений Гоголя, «инициатором и душой которого он являлся» по словам его биографа.

Василий Васильевич долгие годы координировал в Пушкинском Доме исследования по биографии и текстологии Гоголя, с 1940 года и до самой смерти состоял председателем Пушкинской комиссии АН СССР. Будучи заведующим кафедрой русской литературы ЛГУ, он выступил научным рецензентом на защите кандидатской диссертации Д. Д. Савановича — аспиранта филфака ЛГУ. Диссертация была посвящена творчеству Ф. И. Тютчева и защита прошла успешно, несмотря на то, что началась уже в блокадном городе, в декабре 1941 года. Вскоре и аспирант и профессор погибли. Перед смертью Гиппиус успел выпустить книгу «Поработители народов. Классики литературы о немецком шовинизме» (М.—Л., 1941).

Умер В. В. Гиппиус 7 февраля 1942 г. в осаждённом Ленинграде. До последних дней жизни он стойко переносил лишения и трудности, вызванные блокадой, продолжая с большим подъёмом работать над задуманной им новой, итоговой монографией о Гоголе, которую ему не удалось завершить (Законченные В. В. Гиппиусом главы этой монографии (о литературной истории «Вечеров на хуторе близ Диканьки») опубликованы посмертно в кн.: Труды отдела новой русской литературы. Изд. АН СССР, М.—Л., 1948. С. 9—38.

— Фридлендер Г. М. Василий Васильевич Гиппиус.

Дети

• Никодим Васильевич — писатель, написал в соавторстве с В. Вольтом пьесу «В начале пути» (М.-Л., 1951) и самостоятельно повесть «Крутые ступени», посвящённую творчеству И. Е. Репина (Л., 1970).
• Сергей Васильевич — писатель-театровед, сотрудник Ленинградского государственного Института театра, музыки и кинематографии, ему принадлежат работы о театральном мастерстве.

Библиография

• [az.lib.ru/g/gippius_w_w/text_0020.shtml Гиппиус В. В. Библиография научных трудов]. / Составлена В. В. Зайцевой; по изд.: В. В. Гиппиус. От Пушкина до Блока. — М.; Л.: Наука, 1966. — С. 341—346)

Работы В. В. Гиппиуса

• Волшебница. / Поэма. — СПб., 1913.
• Узкий путь. Кн. В. Ф. Одоевский и романтизм. — Русская мысль, 1914. — Кн. 12. — С. 1—26 (2-й паг.).
• О композиции Тургеневских романов. // «Венок Тургеневу». — Одесса, 1919.
• Гоголь. — Л., «Мысль», 1924. — 239 стр.
• Die Gogol-Forschung 1914—1924. // «Zeitschrift für slavische Philologie», 1925. — Bd 2.
• Синтаксис современного русского языка. — 6 изд. — Л., 1923-1926.
• Учебник русской грамматики. — 2 изд. — Л., 1926.
• Люди и куклы в сатире Салтыкова. — Пермь, 1927.
• Итоги и перспективы изучения Салтыкова.// «Zeitschrift für slavische Philologie», 1927. — Т. IV, вв. 1—2.
• Композиция «Ревизора» в историко-литературной перспективе. // сб. «Література». — Укр. Акад. наук, 1928 и др.
• Н. В. Гоголь в письмах и воспоминаниях. -М.: «Федерация», 1931.
• Проблематика и композиция «Ревизора». // сб.: Н. В. Гоголь. Материалы и исследования. — В. 2. — М.—Л., 1936.
• Повести Белкина. // «Лит. критик», 1937. — Кн. 2.
• Заметки о Гоголе. // «Уч. зап. ЛГУ. Сер. филологич. наук», 1941. — В. 11.
• Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830—1831 гг. // «Временник Пушкинской комиссии», 1941. — № 6.
• «Вечера на хуторе близ Диканьки Гоголя». // «Труды Отд. новой рус. литературы» (Ин-т рус. лит-ры). — М.—Л., 1948. — Т. 1.
• От Пушкина до Блока. — М.—Л., "Наука", 1966.
• Гоголь. // Зеньковский В. Н. В. Гоголь / Предисл., сост. Л. Аллена. — СПб.: Logos, 1994. — С. 189—338. — (Судьбы. Оценки. Воспоминания. XIX—XX вв.)
• Гоголь. Воспоминания. Письма. Дневники. — М.: АГРАФ, 1999. — 464 с.

Работы, посвящённые В. В. Гиппиусу

• Писатели современной эпохи, т. I, изд. ГАХН. — М., 1928.
• Русские писатели 1800—1917: Биографический словарь. — М., 1989. — Т. 1. — С. 564—565.
• Писатели современной эпохи: Биобиблиографический словарь русских писателей XX века. — М., 1992. — Т. 1. — С. 90.
• Краткая литературная энциклопедия. — М., 1964. — Т. 2. — С. 587.
• Соболев Г. Л. Учёные Ленинграда в годы Великой Отечественной войны. 1941—1945. — М.; Л., 1966. — С. 105.
• История Ленинградского университета. Очерки. — Л., 1969. — С. 372.
• Архив СПбГУ. Картотека профессорско-преподавательского состава; Приказы ректора за 1941 год. Кн. 6. Л. 148; Кн. 11. Л. 79; Кн. 12. Л. 32; ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 14. Д. 696. Л; 4; Д. 708. Л. 10 об., 18.
• ИСС Книга Памяти Санкт-Петербурга. Архив: район: Октябрьский. Карточка 12731.

Ссылки

• Тексты произведений: [az.lib.ru/g/gippius_w_w/ Lib.Ru/Классика: Гиппиус Василий Васильевич: Сочинения и переводы]
• Тексты переводов: [www.vekperevoda.com/1887/gippius.htm Век перевода]
• А. Б. [www.rusinst.ru/articletext.asp?rzd=1&id=3930&abc=1 Гиппиус Василий Васильевич] // Институт русской цивилизации.
• Василий Гиппиус. [feb-web.ru/feb/classics/critics/gippius_v/gip/gip-331-.htm Встречи с Блоком]
• Белинков А. В. [az.lib.ru/g/gippius_w_w/text_0007.shtml Гиппиус Вас.] // Краткая литературная энциклопедия / Гл. ред. А. А. Сурков. — М.: Советская энциклопедия, 1962—1978. — Т. 2: Гаврилюк — Зюльфигар Ширвани. — 1964. — Стб. 187.
• Гиппиус В. // Литературная энциклопедия: В 11 т. — [М.], 1929—1939. Т. 2. — [М.]: Изд-во Ком. Акад., 1929. — Стб. 538. [feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le2/le2-5383.htm ФЭБ]
• Исмагулова Т. [www.rdinfo.ru/soc_rd/jencik_statja.php?mode=view&site_id=34&own_menu_id=4805 Гиппиус Василий Васильевич]. // Немцы России
• Стабровский А. С. Гиппиус Василий Васильевич // Профессора Пермского государственного университета: (1916—2001) / Гл. ред. В. В. Маланин — Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 2001. 279 с. С. 35.
• Фридлендер Г. М. [az.lib.ru/g/gippius_w_w/text_0010.shtml Василий Васильевич Гиппиус]
• [www.novpol.ru/index.php?id=1686 ПЕТЕРБУРГ В БИОГРАФИИ ЮЗЕФА ЧАПСКОГО: ФАКТЫ И УМОЛЧАНИЯ]

Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929—1939.

Отрывок, характеризующий Гиппиус, Василий Васильевич

Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.


По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.