Гиппонакт

Гиппонакт

Гиппона́кт (др.-греч. Ἱππῶναξ, 2-я пол. VI в. до н. э.) — древнегреческий поэт.

Родился в Эфесе, в Малой Азии. По-видимому, происходил из аристократической семьи; был изгнан из города за нападки на местных правителей; переехал в Клазомены на лидийском побережье, где вел нищенскую жизнь «шута и балагура».

От творчества Гиппонакта сохранилось около 170 отрывков, в которых он рисует жизнь и быт городских низов, не останавливаясь перед откровенным натурализмом. Основное место в сохранившихся фрагментах занимает сведение счетов с неким скульптором Бупалом и его братом. Согласно легенде, Бупал с братом изваяли нелестное изображение Гиппонакта; преследуемые в ответ язвительными ямбами Гиппонакта, оба покончили с собой. (Более правдоподобна, однако, версия, согласно которой причиной ненависти оказалось соперничество из-за гетеры Ареты (Добродетель), которая в отрывках часто упоминается.)

В прочих отрывках рисуются мелкие ремесленники и представители общественного дна, проводящие время в городских закоулках, подозрительных кабаках; незадачливый крестьянин или хитрый художник, принадлежащие к тому же слою «отбросов городского общества»; все они занимаются темными делами, часто разрешая споры при помощи брани и побоев.

Язык сохранившихся фрагментов чрезвычайно красочен: обилие ругательств и проклятий; выражения, заимствованные из языков соседних народов — лидийцев и фригийцев; жаргон необразованных городских низов. Гиппонакт считается изобретателем холиямба (скадзона), то есть «хромого ямба» (ямбический триметр, в последней стопе которого вместо ямба помещен трохей, отчего строка, «разогнавшись» с начала, в конце спотыкается, что звучит смешно и подчас издевательски). Хромой ямб был подходящим размером для язвительной поэзии Гиппонакта и представляется уникальным явлением в греческой литературе.

«Нищенская» поэзия Гиппонакта основывается на обрядовых песнях-прошениях; у Гиппонакта они трансформируются напр. в молитвы Гермесу, содержащие просьбы об одежде, обуви и возможности добыть денег; призывы дать еду или одежду, адресованные каким-либо людям; выражение разочарования, если эти призывы остались без ответа. Себя Гиппонакт изображает полуголодным оборванцем, выражая своим обликом враждебность аристократическому мировоззрению.

С этой позицией согласуются несколько его стихотворений, пародирующие Гомера и гомеровский эпос. Особое место занимает один гекзаметрический фрагмент в 4 стихах, возможно, из героико-комической поэмы, воспевающий в гомеровских эпитетах чудовищный аппетит некоего Евримедонтиада. Эти два отрывка доказывают, что Гиппонакту не была чужда литературная традиция (вдобавок к тому, что дошедшие до нас фрагменты стихотворений сами по себе свидетельствуют о высоком уровне его поэтической подготовки). Созданный им образ нищего-попрошайки является, скорее всего, маской, призванной «эпатировать» слушателей.

Гиппонакт был излюбленным поэтом аттической комедии V и IV вв. до н. э.. В «нищенской поэзии» Гиппонакта впервые в греческой литературе бог богатства Плутос выступает в образе слепого старца (Аристофан вывел из слепого бога Гиппонакта главного персонажа комедии «Плутос»). Гиппонакт пользовался успехом также у александрийских поэтов, искавших неординарных литературных эффектов; Каллимах объявил его покровителем своего сборника ямбов; Геронд, автор мимов, написанных хромым ямбом, считал себя последователем Гиппонакта. Во II в. н. э. Бабрий писал холиямбом басни. В римской литературе хромым ямбом пользовались Катулл и Марциал. Гораций использовал т. н. Гиппонактову строфу (см. Ода II 18), образец которой у Гиппонакта до нас не дошел (содержание этой Оды Горация характерно согласуется с настроением, создающимся чередованием трохеического диметра и ямбического триметра). Известна и очень интересна эпитафия Гиппонакту, написанная Феокритом:

Лежит здесь Гиппонакт, слагавший нам песни.

К холму его не подходи, коль ты дурен.

Но если ты правдив да из семьи честной,

Тогда смелей садись и, коль устал, спи тут.

Ссылки

• [www.novemlyrici.net/index.xps?2.11 Стихотворения Гиппонакта]

Отрывок, характеризующий Гиппонакт

В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.