Гиреи
Поделись знанием:
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.
В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
| Гиреи | |||
|---|---|---|---|
 | |||
| Страна: | Крымское ханство | ||
| Родоначальный дом: | Чингизиды | ||
| Титулы: | |||
| Основатель: | Хаджи I Герай | ||
| Последний правитель: | Шахин Герай | ||
| Нынешний глава: | Джеззар Памир Гирей | ||
| Год основания: | 1441 год | ||
| Смещение: | * 1512 год (Касимов) | ||
| Национальность: | Крымские татары | ||
Гире́и (Гера́и, Гира́и; крым. Geraylar[1], كرايلر; ед. ч. — Geray, كراى) — династия ханов, правившая Крымским государством с начала XV века до присоединения его к Российской империи в 1783 году.
Основателем династии был первый хан Крыма Хаджи I Гирей, в результате долгой борьбы добившийся независимости Крыма от Золотой орды. Существует несколько версий родословной Хаджи Гирея, вызывающих споры среди историков. Согласно официальным родословным, Гиреи — чингизиды, и происходят из Тугатимуридов от Джанак-оглана, младшего брата Туй Ходжи оглана, отца Тохтамыша. Старший сын Джанак оглана, Ичкиле Хасан оглан, отец Улу Мухаммеда, родоначальника династии Казанских ханов. Но, данная версия происхождения Хаджи Гирея, наталкивается на многочисленные несообразности. Более вероятно, что Хаджи Гирей не был чингизидом, а принадлежал к известному монгольско-тюркскому роду Керей (Кирей, Гирей), и лишь впоследствии успешный узурпатор был приписан к Золотому роду.
Некоторые представители династии занимали также престол Казанского, Астраханского и Касимовского ханств.
Девлет I Гирей известен своими войнами с Иваном Грозным. Последним Гиреем на крымском троне был Шахин Гирей, который отрёкся от престола, переехал в Россию, а затем в Турцию, где был казнён. Существовала побочная линия Чобан Гиреев, один из представителей которой — Адиль Гирей — занимал крымский престол.
Сегодня одним из претендентов, заявляющих о себе как о наследнике престола, является живущий в Лондоне Джеззар Памир Гирей.
Содержание
- 1 Из истории должностных званий Гиреев
- 2 Правители Крымского Юрта
- 3 Список крымских ханов
- 4 Касимовские ханы из рода Гиреев
- 5 Казанские ханы из рода Гиреев
- 6 Астраханские ханы из рода Гиреев
- 7 Ханы континентального Крыма (Буджака и Кубани)
- 8 Калги Крыма из рода Гиреев
- 9 Нурэддины Крыма из рода Гиреев
- 10 Орбеи Перекопа (Ор-Капы) из рода Гиреев
- 11 Сераскеры Кубани из рода Гиреев
- 12 Сераскеры Буджака из рода Гиреев
- 13 Сераскеры Едисана из рода Гиреев
- 14 Сераскеры Едичкула из рода Гиреев
- 15 Сераскеры Джембойлука из рода Гиреев
- 16 Башбуги Кубани из рода Гиреев
- 17 Историки из рода Гиреев
- 18 Ссылки
- 19 Примечания
- 20 См. также
- 21 Литература
Из истории должностных званий Гиреев
 |
Этот раздел статьи ещё не написан. Согласно замыслу одного из участников Википедии, на этом месте должен располагаться раздел, посвящённый истории должностных званий Гиреев.
Вы можете помочь проекту, написав этот раздел. |
Правители Крымского Юрта
- Таш-Тимур, сын Джанак оглана, правитель Крыма 1395—1396
- Девлет-Берди, сын Таш-Тимура, хан Улуса Джучи 1420—1428
Список крымских ханов
† Правления Джанибека Гирея в 1624 году и Максуда Гирея в 1771—1772 годах не учитываются. Хотя эти ханы были формально утверждены османскими султанами, они не смогли занять трон и реально не правили Крымом. В указанные годы Крымским Ханством реально правили Мехмед III Гирей и Сахиб II Герай соответственно.
Упоминаемые в некоторых работах ханы Шахбаз Гирей (1787—1789) и Бахт Гирей (1789—1792) не включены в список, поскольку они реально не управляли Крымом, который был присоединён к Российской империи в 1783 году. Под властью этих двух правителей находился лишь Буджак, считавшийся частью Крымского государства.
Касимовские ханы из рода Гиреев
- Нур-Девлет, сын Хаджи-Гирея, хан Крыма 1466, 1474—1475, 1476—1478, правитель Касимова 1486—1490
- Сатылган, сын Нур-Девлета, правитель Касимова 1491—1506
- Джанай, сын Нур-Девлета, правитель Касимова 1506—1512
Казанские ханы из рода Гиреев
- Сахиб-Гирей (1501—1551) — хан Казани 1521—1524, калга 1524—1532, а потом хан Крыма 1532—1551, сын Саадета I Гирея.
- Сафа-Гирей (1510—1549) — хан Казани 1524—1549, сын Фатых-Гирея, племянник Сахиб-Гирея.
- Утямыш-Гирей (1546—1566) — хан Казани 1549—1551, сын Сафа-Гирея.
Астраханские ханы из рода Гиреев
- Бахадур Гирей, сын Мехмеда I Гирея, хан Астрахани 1522—1523
- Ислям Гирей, сын Мехмеда I Гирея, хан Астрахани 1531—1532
Ханы континентального Крыма (Буджака и Кубани)
- Шахбаз Гирей, сын Арслана I Гирея, 1787—1789
- Бахты Гирей, сын Кырыма I Гирея, 1789—1792
Калги Крыма из рода Гиреев
- Ямгурчи, сын Хаджи I Гирея, 1486—1507
- Мехмед Гирей, сын Менгли I Гирея, 1507—1515
- Ахмед Гирей, сын Менгли I Гирея, 1515—1519
- Бахадыр Гирей, сын Мехмеда I Гирея, 1519—1522
- Алып Гирей, сын Мехмеда I Гирея, 1522—1523
- Баба Гирей, сын Мехмеда I Гирея, 1523
- Гази Гирей, сын Мехмеда I Гирея, 1523—1524
- Озбек Гирей, сын Оз Темира, сына Хаджи I Гирея, 1524—1525
- Сахиб Гирей, сын Менгли I Гирея, 1525—1526
- Ислям Гирей, сын Мехмеда I Гирея,1526-1528
- Сахиб Гирей, сын Менгли I Гирея, 1528—1530
- Девлет Гирей, сын Мубарека Гирея, сына Менгли I Гирея, 1530—1532
- Озбек Гирей, сын Мехмеда I Гирея, 1532
- Ислям Гирей, сын Мехмеда I Гирея, 1532—1536
- Ахмед Гирей, сын Саадета I Гирея,1536-1537
- Эмин Гирей, сын Сахиба I Гирея, 1537—1551
- Булюк Гирей, сын Сафа Гирея, сына Фетиха Гирея, сына Менгли I Гирея, 1551
- Ахмед Гирей, сын Девлета I Гирея, 1551—1555
- Мехмед Гирей, сын Девлета I Гирея, 1555—1577
- Адил Гирей, сын Девлета I Гирея, 1577—1578
- Саадет Гирей, сын Мехмеда II Гирея, 1578
- Алып Гирей, сын Девлета I Гирея, 1578—1584
- Сафа Гирей, сын Мехмеда II Гирея, 1584
- Алып Гирей, сын Девлета I Гирея, 1584—1588
- Селямет Гирей, сын Девлета I Гирея, 1588
- Фетих Гирей, сын Девлета I Гирея, 1588—1596
- Бахты Гирей, сын Адила Гирея, сына Девлета I Гирея, 1596
- Селямет Гирей, сын Девлета I Гирея, 1596—1601
- Тохтамыш Гирей, сын Гази II Гирея, 1601—1608
- Сефер Гирей, сын Гази II Гирея, 1608
- Мехмед Гирей, сын Саадета II Гирея, 1608
- Джанибек Гирей, сын Мубарека Гирея, сына Девлета I Гирея, 1608—1610
- Шахин Гирей, сын Саадета II Гирея, 1610
- Девлет Гирей, сын Мубарека Гирея, сына Девлета I Гирея, 1610—1623
- Шахин Гирей, сын Саадета II Гирея, 1623—1628
- Девлет Гирей, сын Мубарека Гирея, сына Девлета I Гирея, 1624
- Девлет Гирей, сына Мубарека Гирея, сына Девлета I Гирея, 1628—1631
- Азамет Гирей, сын Селямета I Гирея, 1631—1632
- Мехмед Гирей, сын Селямета I Гирея, 1632—1635
- Хусам Гирей, сын Гази II Гирея, 1635—1637
- Ислям Гирей, сын Селямета I Гирея, 1637—1641
- Фетих Гирей, сын Девлета Чобана Гирея, сына Фетиха I Гирея, 1641—1644
- Кырым Гирей, сын Селямета I Гирея, 1644—1651
- Гази Гирей, сын Мубарек Гирея, сына Селямета I Гирея, 1651—1654
- Гази Гирей, сын Мубарек Гирея, сына Селямета I Гирея, 1654—1666
- Кырым Гирей, сын Девлета Чобана Гирея, сына Фетиха I Гирея, 1666—1670
- Девлет Гирей, сын Фетиха Гирея, сына Девлета Чобана Гирея, сына Фетиха I Гирея, 1670—1671
- Селямет Гирей, сын Бахадыра I Гирея, 1671—1678
- Тохтамыш Гирей, сын Сафа Гирея, сына Селямета I Гирея, 1678—1682
- Сафа Гирей, сын Сафа Гирея, сына Селямета I Гирея, 1682—1683
- Девлет Гирей, сын Селима I Гирея, 1683—1684
- Девлет Гирей, сын Селима I Гирея, 1684—1691
- Девлет Гирей, сын Селима I Гирея, 1691
- Джихан Гирей, сын Кырыма Гирея, сына Селямета I Гирея, 1691
- Девлет Гирей, сын Адила Гирея, сына Мубарека Гирея, сына Селямета I Гирея, 1691—1692
- Девлет Гирей, сын Селима I Гирея, 1692—1699
- Шахин Гирей, сын Исляма III Гирея, 1699
- Шахбаз Гирей, сын Селима I Гирея, 1699
- Саадет Гирей, сын Селима I Гирея, 1699—1702
- Гази Гирей, сын Селима I Гирей, 1702—1704
- Каплан Гирей, сын Селима I Гирея, 1704—1707
- Менгли Гирей, сын Селима I Гирея, 1707—1709
- Саадет Гирей, сын Селима I Гирея, 1709
- Бахты Гирей, сын Девлета II Гирея, 1709—1713
- Менгли Гирей, сын Селима I Гирея, 1713—1716
- Бахадыр Гирей, сын Сафа I Гирея, 1716—1717
- Инает Гирей, сын Тохтамыша Гирея, сына Сафа Гирея, сына Селямета I Гирея, 1717—1718
- Сафа Гирей, сын Селима I Гирея, 1718—1724
- Сафа Гирей, сын Селима I Гирея, 1724—1725
- Адил Гирей, сын Селима I Гирея, 1725—1727
- Селямет Гирей, сын Селима I Гирея, 1727—1730
- Адил Гирей, сын Селима I Гирея, 1730—1734
- Фетих Гирей, сын Девлета II Гирея, 1734—1736
- Арслан Гирей, сын Девлета II Гирея, 1736—1737
- Селямет Гирей, сын Селима I Гирея, 1737—1740
- Азамет Гирей, сын Гази III Гирея, 1740—1741
- Селим Гирей, сын Каплана I Гирея, 1741—1743
- Шахин Гирей, сын Адила Гирея, сына Селима I Гирея, 1743—1748
- Селим Гирей, сын Фетиха II Гирея, 1748—1756
- Девлет Гирей, сын Саадета IV Гирея, 1756—1758
- Хаджи Гирей, сын Махмуда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1758
- Селим Гирей, сын Арслана I Гирея, 1758
- Саадет Гирей, сын Бахты Гирея, сына Девлета II Гирея, 1758—1762
- Максуд Гирей, сын Селямета II Гирея, 1762—1764
- Мехмед Гирей, сын Фетиха II Гирея, 1764—1767
- Девлет Гирей, сын Арслана I Гирея, 1767
- Бахты Гирей, сын Кырыма I Гирея, 1767—1768
- Месуд Гирей, сын Арслана I Гирея, 1768—1769
- Шахбаз Гирей, сын Арслана I Гирея, 1769—1770
- Ислям Гирей, сын Арслана I Гирея, 1770
- Мехмед Гирей, сын Фетиха II Гирея, 1770—1771
- Бахты Гирей, сын Кырыма I Гирея, 1771—1772
- Шахин Гирей, сын Ахмеда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1771—1774
- Бахадыр Гирей, сын Максуда I Гирея, 1774—1775
- Шахбаз Гирей, сын Арслана I Гирея, 1775—1777
- Мехмед Гирей, сын Фетиха II Гирея, 1777—1778
- Арслан Гирей, сын Ахмеда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1782
- Мубарек Гирей, сын Арслана I Гирея, 1787—1789
- Мехмед Гирей, сын Кырыма I Гирея, 1789—1792
Нурэддины Крыма из рода Гиреев
- Саадет Гирей, сын Мехмеда II Гирея, 1578—1584
- Мурад Гирей, сын Мехмеда II Гирея, 1584
- Мубарек Гирей, сын Девлета I Гирея, 1584—1588
- Сафа Гирей, сын Мехмеда II Гирея, 1588—1591
- Бахты Гирей, сын Адила Гирея, сына Девлета I Гирея, 1591—1596
- Селямет Гирей, сын Девлета I Гирея, 1596
- Девлет Гирей, сын Саадета II Гирея, 1596—1601
- Тохтамыш Гирей, сын Гази II Гирея, 1601
- Сефер Гирей, сын Гази II Гирея, 1601—1608
- Шахин Гирей, сын Саадета II Гирея, 1608
- Девлет Гирей, сын Мубарека Гирея, сына Девлета I Гирея, 1608—1610
- Азамет Гирей, сын Селямета I Гирея, 1610—1623
- Девлет Чобан Гирей, сын Фетиха I Гирея, 1623—1624
- Азамет Гирей, сын Селямета I Гирея, 1624—1627
- Азамет Гирей, сын Селямета I Гирея, 1628—1631
- Мубарек Гирей, сын Селямета I Гирея, 1631—1632
- Мубарек Гирей, сын Джанибека I Гирея, 1632—1634
- Саадет Гирей, сын Гази II Гирея, 1635—1637
- Сафа Гирей, сын Селямета I Гирея, 1637
- Кырым Гирей, сын Селямета I Гирея, 1637—1641
- Гази Гирей, сын Мубарека Гирея, сына Селямета I Гирея, 1641—1644
- Гази Гирей, сын Мубарека Гирея, сына Селямета I Гирея, 1644—1651
- Адил Гирей, сын Мубарека Гирея, сына Селямета I Гирея, 1651—1654
- Адил Гирей, сын Мубарека Гирея, сына Селямета I Гирея, 1654—1659
- Мурад Гирей, сын Мубарека Гирея, сына Селямета I Гирея, 1659—1563
- Мехмед Гирей, сын Девлета Гирея, сына Мубарека Гирея, сына Девлета I Гирея, 1663—1665
- Ахмед Гирей, сын Мехмеда IV Гирея, 1665—1666
- Девлет Гирей, сын Фетиха Гирея, сына Девлета Чобана Гирея, сына Фетиха I Гирея, 1666—1670
- Гази Гирей, сын Фетиха Гирея, сына Девлета Чобана Гирея, сына Фетиха I Гирея, 1670—1671
- Сафа Гирей, сын Сафа Гирея, сына Селямета I Гирея, 1671—1678
- Саадет Гирей, сын Кырыма Гирея, сына Селямета i Гирея, 1678—1683
- Азамет Гирей, сын Селима I Гирея, 1683—1684
- Азамет Гирей, сын Селима I Гирея, 1684—1691
- Джихан Гирей, сын Кырыма Гирея, сына Селямета I Гирея, 1691
- Фетих Гирей, сын Саадета III Гирея, 1691
- Шахин Гирей, сын Исляма III Гирея, 1691—1692
- Шахин Гирей, сын Исляма III Гирея, 1692—1699
- Гази Гирей, сын Селима I Гирея, 1699—1700
- Инает Гирей, сын Тохтамыша Гирея, сына Сафа Гирея, сына Селямета I Гирея, 1700—1702
- Каплан Гирей, сын Селима I Гирея, 1702—1704
- Менгли II Герай|Менгли Гирей, сын Селима I Гирея, 1704—1707
- Максуд Гирей, сын Селима I Гирея, 1707—1708
- Сахиб Гирей, сын Селима I Гирея, 1708
- Бахты Гирей, сын Девлета II Гирея, 1709
- Бахадыр Гирей, сын Девлета II Гирея, 1709—1713
- Сахиб Гирей, сын Селима I Гирея, 1713—1716
- Максуд Гирей, сын Девлета III Гирея, 1716—1717
- Сафа Гирей, сын Селима I Гирея, 1717—1718
- Адил Гирей, сын Селима I Гирея, 1718
- Ислям Гирей, сын Азамета Гирея, сына Селима I Гирея, 1718—1724
- Селямет Гирей, сын Селима I Гирея, 1724—1727
- Халим Гирей, сын Саадета IV Гирея, 1727—1730
- Хаджи Гирей, сын Девлета II Гирея, 1730—1731
- Фетих Гирей, сын Девлета II Гирея, 1731—1734
- Арслан Гирей, сын Девлета II Гирея, 1734—1736
- Махмуд Гирей, сын Девлета II Гирея, 1736—1737
- Салих Гирей, сын Саадета IV Гирея, 1737—1738
- Халим Гирей, сын Саадета IV Гирея, 1738—1740
- Тохтамыш Гирей, сын Менгли II Гирея 1740—1741
- Шахин Гирей, сын Адила Гирея, сына Селима I Гирея, 1741—1743
- Селим Гирей, сын Бахты Гирея, сына Девлета II Гирея, 1743—1746
- Ахмед Гирей, сын Мехмеда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1746—1748
- Кырым Гирей, сын Девлета II Гирея, 1748—1750
- Максуд Гирей, сын Селямета II Гирея, 1750—1756
- Мехмед Гирей, сын Саадета IV Гирея, 1756—1758
- Селим Гирей, сын Арслана I Гирея, 1758
- Ахмед Гирей, сын Махмуда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1758—1762
- Месуд Гирей, сын Арслана I Гирея, 1762—1764
- Кырым Гирей, сын Фетиха II Гирея, 1764—1767
- Каплан Гирей, сын Селима II Гирея, 1767
- Мехмед Гирей, сын Кырыма I Гирея, 1767—1768
- Каплан Гирей, сын Селима II Гирея, 1768—1769
- Мубарек Гирей, сын Арслана I Гирея, 1769—1770
- Бахты Гирей, сын Кырыма I Гирея, 1770
- Кырым Гирей, сын Фетиха II Гирея, 1770—1771
- Мехмед Гирей, сын Кырыма I Гирея, 1771—1772
- Бахадыр Гирей, сын Максуда I Гирея, 1771—1774
- Мурад Гирей, сын Максуда I Гирея, 1774—1775
- Мубарек Гирея, сын Арслана I Гирея, 1775—1777
- Арслан Гирей, сын? Нумана Гирея, сына Саадета IV Гирея, 1767—1789
- Бахадыр Гирей, сын? Мумина Гирея, сына Саадета IV Гирея, 1789—1792
Орбеи Перекопа (Ор-Капы) из рода Гиреев
- Ахмед Гирей, сын Мехмеда IV Гирея, 1665—1666
- Селямет Гирей, сын Селима I Гирея, 1713—1716
- Азамет Гирей, сын Девлета II Гирея, 1730—1734
- Рахим Гирей, сын Мехмеда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1746—1748
- Мехмед Гирей, сын Фетиха II Гирея, 1748—1750
- Селим Гирей, сын Арслана I Гирея, 1750—1756
- Шахбаз Гирей, сын Арслана I Гирея, 1758—1764
- Сахиб Гирей, сын Ахмеда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1770—1771
Сераскеры Кубани из рода Гиреев
- Шахбаз Гирей, сын Селима I Гирея, 1692—1699
- Бахты Гирей, сын Девлета II Гирея, 1699—1710
- Бахты Гирей, сын Девлета II Гирея, 1713—1726
- Салих Гирей, сын Саадета IV Гирея, 1726—1728
- Мурад Гирей, сын Девлета II Гирея, 1728—1729
- Селим Гирей, сын Бахты Гирея, сына Девлета II Гирея, 1736/1737
- Гази Гирей, сын Бахты Гирея, сына Девлета II Гирея, 1742/1743
- Саадет Гирей, сын Бахты Гирея, сына Девлета II Гирея, 1746
- Ахмед Гирей, сын Махмуда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1748
- Максуд Гирей, сын Селима II Гирея, 1755
- Саадет Гирей, сын Бахты Гирея, сына Девлета II Гирея, 1755—1756
- Кырым Гирей, сын Халима I Гирея, 1756—1758
- Бахадыр Гирей, сын Кырыма I Гирея, 1758/1759
- Гази Гирей, сын Арслана I Гирея, 1773—1774
- Шахин Гирей, сын Ахмеда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1774—1776
- Гази Гирей, сын Арслана I Гирея, 1780
Сераскеры Буджака из рода Гиреев
- Гази Гирей, сын Селима I Гирея, 1692—1699
- Менгли Гирей, сын Селима I Гирея, 1699—1704
- Мехмед Гирей, сын Девлета II Гирея, 1711
- Адил Гирей, сын Селима I Гирея, 1727—1728
- Салих Гирей, сын Саадета IV Гирея, 1737—1738
- Хаджи Гирей, сын Саадета IV Гирея, 1748
- Кырым Гирей, сын Девлета II Гирея, 1748—1750
- Девлет Гирей, сын Арслана I Гирея, 1750—1756
- Хаджи Гирей, сын Саадета IV Гирея, 1756—1757
- Саадет Гирей, сын Халима I Гирея, 1757—1758
- Шахбаз Гирей, сын Арслана I Гирея, 1758—1764
- Кырым Гирей, сын Фетиха II Гирея, 1764—1767
- Шахин Гирей, сын Ахмеда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1768—1769
Сераскеры Едисана из рода Гиреев
- Шахбаз Гирей, сын Арслана I Гирея, 1750—1756
- Саид Гирей, сын Халима I Гирея, 1756—1758
- Бахты Гирей, сын Кырыма I Гирея, 1758—1764
- Шахин Гирей, сын Ахмеда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1770—1771
- Хаджи Гирей, сын Селима III Гирея, 1777—1778
- Гази Гирей, сын Арслана I Гирея, 1778
- Мурад Гирей, сын? Максуда I Гирея, 1780—1781
- Арслан Гирей, сын Ахмеда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1781—1782
Сераскеры Едичкула из рода Гиреев
- Бахадыр Гирей, сын Кырыма I Гирея, 1759—1763
- Адил Гирей, сын Селима III Гирея, 1766—1767
- Тохтамыш Гирей, сын Халима I Гирея, 1774—1777
- Арслан Гирей, сын Ахмеда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1777
- Хаджи Гирей, сын Селима III Гирея, 1777—1778
- Гази Гирей, сын Арслана I Гирея, 1778
- Бахадыр Гирей, сын Ахмеда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1781—1782
Сераскеры Джембойлука из рода Гиреев
- Ахмед Гирей, сын Мехмеда Гирея, сына Девлета II Гирея, 1735
- Хаджи Гирей, сын Селима III Гирея, 1777—1778
- Мурад Гирей, сын? Максуда I Гирея, 1780—1781
Башбуги Кубани из рода Гиреев
- Арслан Гирей, сын? Нумана Гирея, сына Саадета IV Гирея, 1787—1789
- Мехмед Гирей, сын Кырыма I Гирея, 1789—1792
Историки из рода Гиреев
Напишите отзыв о статье "Гиреи"
Ссылки
- [www.hansaray.org.ua/r_geray_chrono.html Хронология правлений крымских ханов]
Примечания
- ↑ Qırım tarihı. E. Çubarovnıñ muarrirliginen. Aqmescit. Tezis. 2009 /История Крыма. Под ред. Э. Чубарова. Симферополь. Тезис. 2009/ ISBN 978-966-470-016-7
См. также
Литература
- [cidct.org.ua/ru/publications/Giray/index.html Олекса Гайворонский «Созвездие Гераев»]
- [web.archive.org/web/20081016002844/turkolog.narod.ru/info/I139.htm Ибраим Абдулла — Предки Гераев: исторические версии и факты]
- [www.runivers.ru/lib/detail.php?ID=144297 Базилевич Василий Митрофанович. Из истории московско-крымских отношений в первой половине XVII века]
- Гиреи // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Отрывок, характеризующий Гиреи
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.
В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.
Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
