Гирс, Николай Николаевич

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Николай Николаевич Гирс<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Посол России в Бельгии
4 декабря 1897 — 20 сентября 1910
Предшественник: князь Лев Павлович Урусов
Преемник: князь Иван Александрович Кудашев
Посол России в Австро-Венгрии
1910—1912
Предшественник: князь Лев Павлович Урусов
Преемник: Николай Николаевич Шебеко
 
Рождение: 4 марта 1853(1853-03-04)
Яссы
Смерть: 20 сентября 1924(1924-09-20) (71 год)
Ницца, Франция
Род: Гирсы
 
Награды:
2-й ст. 1-й ст. 1-й ст.

Никола́й Никола́евич Гирс (18531924) — русский дипломат, посол в Бельгии и Австро-Венгрии, гофмейстер (1904).



Биография

Сын министра иностранных дел Николая Карловича Гирса и княжны Ольги Георгиевны Кантакузен (1830—1903). Младший брат Михаил — также дипломат.

Служил советником русского посольства в Париже (1892—1897), посланником в Бельгии (1897—1910) и Австро-Венгрии (1910—1912).

После революции эмигрировал во Францию.

Умер в 1924 году в Ницце. Похоронен на русском кладбище Кокад.

Награды

Иностранные:

Источники

  • [archive.is/20121225090859/www.rusdiplomats.narod.ru/ambassadors/girs-nn.html Дипломаты Российской империи]
  • [www.dommuseum.ru/index.php?m=dist&pid=3404 Российское зарубежье во Франции 1919—2000.] Л. Мнухин, М. Авриль, В. Лосская. Москва, 2008.
  • Список гражданским чинам первых трех классов. Исправлен по 1 сентября 1914 года. — Пг., 1914. — С. 259.

Напишите отзыв о статье "Гирс, Николай Николаевич"

Отрывок, характеризующий Гирс, Николай Николаевич

«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.


Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.