Гиршфельд, Людвиг Маврикий
| Людвиг Маврикий Гиршфельд | |
| Ludwik Maurycy Hirszfeld | |
 Людвиг Маврикий Гиршфельд | |
| Место рождения: | |
|---|---|
| Научная сфера: | |
| Место работы: | |
| Учёная степень: | |
| Учёное звание: | |
Людвиг Маврикий Гиршфельд (польск. Ludwik Maurycy Hirszfeld; 1814—1876) — польский медик, анатом, профессор Варшавского университета, доктор медицины.
Биография
Людвиг Гиршфельд родился 3 апреля 1816 (1814[1]) года в гмине Надажин, близ Равы. Происходил из бедной и необразованной еврейской семьи. В 1824 году отец его переехал в город Варшаву, где получил место резника, и стал посылать сына в хедер, желая сделать из него ученого талмудиста[2].
Познакомившись с семейством Гросхейтов, маленький Гиршфельд подружился с их сыном и у них в доме приобрел желание познакомиться с светской наукой. Желание это встретило противодействие со стороны родных. В 1833 году Гиршфельд, едва умея читать и писать, явился в Бреславль с намерением изучать медицину. Потерпев неудачу, он, вернулся в Варшаву, но вскоре вторично покинул родительский дом и ушел за границу без денег, но со скрипкой, на которой умел немного играть. В Бреславле Гиршфельд получил от знакомых деньги и отправился дальше. Добывая себе пропитание игрой на скрипке, он прошел всю Германию и Францию и в 1834 году прибыл в Париж[3]. Благодаря счастливой случайности анатом Жан-Баптист Марк Буржери (Jean-Baptiste Marc Bourgery) принял его к себе на службу. Сначала Гиршфельд исполнял обязанности слуги, а потом стал получать поручения, касавшиеся специальности Буржери — анатомии, к которой он стал обнаруживать большую склонность, и сделался его прозектором[2].
С 1838 по 1856 год он был сотрудником Буржери в его восьмитомном труде «Anatomie du corps de l'homme». Одновременно он занялся и самообразованием. Покровителям Гиршфельда удалось добиться того, что министр народного просвещения разрешил принять его в Парижскую медицинскую школу, несмотря на полное отсутствие научной подготовки. Гиршфельд с жаром принялся за учение. 31 августа 1848 года он получил степень доктора медицины после защиты диссертации: «Des injections capillaires» (Paris, 1848)[2].
В 1849 году он стал частным образом преподавать описательную анатомию (в качестве professeur particulier d'anatomie et de médecine opératoire) и изучать анатомию нервов. В 1853 году Гиршфельд издал свой труд, являющийся результатом этого изучения: «Névrologie ou description et iconographie du système nerveux et des organes des sens de l'homme, avec leur mode de préparation» (Paris, 1853, 4°), с атласом. Труд этот, установивший за ним славу анатома, увенчан был Французским институтом премией в 1500 франков, не возместившей его расходов, так как издание одного только атласа стоило около 20000 франков. Рисунки в атласе сделаны художником Leveillé и часто воспроизводились в трудах по анатомии. Труд Гиршфельда был переиздан в Париже в 1860-х годах и переведен на английский и испанский языки[2].
Не питая надежды занять когда-либо кафедру, он занялся практикой и в 1857 году стал ассистентом профессора Леона Ростана. В 1859 году он получил приглашение в Варшавскую медико-хирургическую академию, принял его и 15 сентября прочел первую лекцию (она напечатана в «Tygodnik lekarski», № 40, и отдельно: «Wstęp do wykladu anatomii opisującej». Warszawa, 1859). Когда медико-хирургическая академия вошла в состав Главной школы (1862), Гиршфельд продолжал чтение лекции и там, а затем и в университете, в который была преобразована Главная школа в 1869 году. В 1875 году он вышел в отставку по состоянию здоровья[2].
Людвиг Маврикий Гиршфельд умер 10 мая 1876 года в городе Варшаве и был похоронен на местном Еврейском кладбище[2].
Недостаток общего и специального медицинского образования не позволял Гиршфельду приносить пользу, соответствующую его способностям. Он был прекрасный прозектор, хороший преподаватель и был любим своими учениками, хотя чтение им лекций часто вызывало их смех из-за неправильного произношения некоторых слов: он говорил на нескольких языках, но почти на всех с ошибками; лучше всего говорил по-французски, хотя и с акцентом. Писал Гиршфельд обыкновенно по-французски; то, что было им написано по-польски требовало корректировки[2].
Институт иммунологии и экспериментальной терапии Польской академии наук во Вроцлаве носит имя Гиршфельда.
Избранная библиография
- «Anatomia opisowa ciala ludzkiego»
- Sur les conditions anatomiques et physiologiques des courbures de la colonne vertébrale;
- Sur les capsules survénales;
- Sur le diagnostique difficile de certaines tumeurs cérébrales;
- Брошюра о зубах;
- О паховом и бедренном каналах;
- О промежности (perineum);
- О маточных нервах[4].
- «Исторический очерк анатомии и взгляд на её отношение к некоторым другим наукам» (Варшавские университетские известия 1870 г., отдельно, 2 изд., исправленное и значительно умноженное, 1872 г.),
- «Краткое обозрение описательной анатомии человеческого тела. (Введение в курс)» (Варшавские университетские известия, 1871 г., № 6),
- «О паховом и бедренном каналах и о пупочном кольце в анатомическом и хирургическом отношении» (Варшавские университетские известия, 1872 г.).
Напишите отзыв о статье "Гиршфельд, Людвиг Маврикий"
Примечания
- ↑ Согласно Польской Википедии
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Чулков Н. П. Гиршфельд, Людвиг-Маврикий // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
- ↑ Гиршфельд, Людовик // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913.
- ↑ Список его трудов в «Slownik lek. polsk.» Косьминского и в «Materialy i opracowania dotyczące hist, wyžszych zakl. nauki w Polsce» Борткевича, т. 8 (Kraków 1901, «Szkola Gl. Warszawska», str. 188, 378)
Литература
- «Wielka Encyklopedya powszechna illustrowana», т. XXIX—XXX;
- K. Esterreicher, «Bibliografia polska XIX stólecia», t. II, Kraków 1874;
- «Варшавские университетские известия» 1871 г. № 3 (список трудов Г. с 1838 до 1870 г.), 1875 г. № 2, стр. 19 (список трудов Г. с 1870 по 1873 г.).
Отрывок, характеризующий Гиршфельд, Людвиг Маврикий
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…
Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
