Главнокомандующий объединёнными силами в Европе

Главнокомандующий объединёнными силами в Европе англ. The Supreme Allied Commander Europe
Эмблема Европейского командования вооружённых сил США Эмблема Верховного главнокомандования ОВС НАТО в Европе
Генерал Кёртис Скапаротти Должность занимает Кёртис Скапаротти с 4 мая 2016 года
Возглавляет	Верховное главнокомандование ОВС НАТО в Европе Объединённое командование операциями Европейское командование вооружённых сил США
Кандидатура предлагается	Президент США
Назначается	Сенат Конгресса США Североатлантический совет НАТО
Срок полномочий	не ограничен
Должность появилась	2 апреля 1951 года
Первый в должности	Дуайт Эйзенхауэр

Главнокомандующий объединёнными силами в Европе (англ. The Supreme Allied Commander Europe, SACEUR) — высшая офицерская должность в НАТО.

Действующим Главнокомандующим объединёнными силами в Европе является Кёртис Скапаротти — с 4 мая 2016 года.

Штаб-квартира Главнокомандующего находится в Касто, недалеко от города Монс в Бельгии.

Функции и обязанности

Главнокомандующий является одним из двух стратегических руководителей НАТО, после генерального секретаря, занимая должности командира Верховного главнокомандования Объединённых вооружённых сил НАТО в Европе и Объединённого командования операциями. Главнокомандующий несёт ответственность перед Военным комитетом НАТО — высшим органом военной власти альянса, состоящим из представителей начальников генеральных штабов стран-членов НАТО. Главнокомандующий даёт рекомендации политическим и военным властям НАТО по разным вопросам, которые могут повлиять на его способности выполнять свои обязанности, также имея возможность консультироваться с соответствующими национальными органами, также обязуясь совершать официальные визиты в государства-члены НАТО, страны, в которых проводятся операции НАТО или с которыми НАТО развивает диалог, сотрудничество и партнерство. Главнокомандующий может вести общественную деятельность, поддерживая регулярные контакты с прессой и СМИ.

Главнокомандующий отвечает за общее руководство, управление и проведение военных операций НАТО в целом, осуществляя необходимую военное планирование операций, в том числе определение сил, необходимых для миссии и набор этих силы из стран НАТО по санкции Североатлантического совета и по указанию Военного комитета НАТО. В случае агрессии против государства-члена НАТО, Главнокомандующий несёт ответственность за выполнение всех военных мер в пределах своих возможностей и полномочий для сохранения или восстановления безопасности на территории альянса. В другие задачи, опадающие под ответственность Главнокомандующего входят:

• способствование стабильности во всем Евроатлантическом регионе путём разработки и участия в военных контактах и других видах сотрудничества и учениях, проводимых в рамках Партнёрства ради мира и отношений НАТО с Россией, Украиной и странами Средиземноморского диалога;
• проведение анализа на стратегическом уровне для выявления недостатков функциональных способностей и определения приоритетов;
• управление ресурсами, выделенными НАТО для операций и учений;
• подготовка, разработка и проведение обучающих программ и упражнений вместе с Объединённым трансформационным командованием для военного штаба, сил стран НАТО и государств-партнеров.

Особенности назначения и пребывания в должности

Кандидатура на пост Главнокомандующего назначается президентом США, подтверждается большинством голосов в Сенате Конгресса США и утверждается Североатлантическим советом НАТО. Так как генеральный секретарь НАТО является европейцем, на пост Главнокомандующего традиционно назначается американский военный в ранге генерала или адмирала и выше с двойным статусом в качестве командующего Европейского командования вооружённых сил США. Срок пребывания в должности Главнокомандующего не ограничен, однако варьируется от одного до восьми лет.

История

Первым Главнокомандующим объединёнными силами в Европе стал Генерал армии США Дуайт Эйзенхауэр, назначенный на этот пост президентом США Гарри Трумэном и вступивший в должность 2 апреля 1951 года. Эйзенхауэр считал, что денежный вклад государства-члена НАТО в в коллективную оборону Европы должен определяться возможностями страны, выступая в целом за увеличение количества солдат и против размещения больших и тяжелых танков. Он считал свой руководство уникальным, так как впервые в истории многонациональная армия была создана «для сохранения мира, а не ведения войны». Он ушёл в отставку с этого поста и с военной службы, потому что выставил свою кандидатуру на президентских выборах в США 1952 года от Республиканской партии.

30 мая 1952 года в должность Главнокомандующего вступил генерал Мэтью Риджуэй, назначенный президентом Трумэном. Фактически с нуля построив скоординированную командную структуру НАТО, Риджуэй курировал расширение сил и средств, а также улучшение подготовки и стандартизации, в то время как его склонность к правде не всегда была политически мудрой, в частности он расстроил европейских военных тем, что окружил себя исключительно американскими офицерами, из-за чего во многом и был отправлен в отставку. После этого Риджуэй был отозван в США, где в августе 1953 года занял должность Начальника Штаба Армии США, однако ушёл с неё в июне 1955 года из-за постоянных разногласий с администрацией Эйзенхауэра по бюджету, чрезмерно зависящему от ядерного оружия.

11 июля 1953 года должность Главнокомандующего занял генерал Альфред Груентхлер, назначенный новоизбранным президентом США Эйзенхауэром. На этом посту, Груентхлер сыграл ведущую роль в увеличении количества ядерного оружия на территории Европы для сдерживания СССР, попутно занимаясь дипломатической работой, добиваясь своих целей методами убеждения, благодаря чему первый генеральный секретарь НАТО Гастингс Исмей назвал его великим солдатом и государственным деятелем.

20 ноября 1956 года Главнокомандующим стал Лорис Норстад — первый генерал от ВВС США на этом посту, назначенный Эйзенхауэром. Несмотря на то, что Лорис был известен как протеже Эйзенхауэра, новоизбранный президент Джон Кеннеди оставил Норстада на этой должности, во многом из-за личного уважения к нему за качественное руководство объединёнными силами во время Берлинского кризиса 1961 года. В 1962 году Норстад объявил о намерении уйти в отставку с данного поста и с военной службы, после чего в условиях обострившейся международной ситуации, 1 ноября того же года, назначенный Кеннеди генерал Лиман Лемницер принял на себя Европейское командование США, а 1 января 1963 года — Командование ОВС НАТО. На этих должностях он помог внедрить новую военную доктрину, известную как «гибкое реагирование» — политику, направленная на сокращение зависимости НАТО от ядерного оружия за счёт увеличения сдерживания обычных сил, причём на долю Лемницера выпал выход Франции под руководством президента Шарля де Голля из НАТО в 1966 году и вторжение сил Варшавского договора в Чехословакию в 1968 году.

1 июля 1969 года Эндрю Гудпастер вступил в должность Главнокомандующего, будучи назначенным президентом Ричардом Никсоном. Гудпастер принял командование в критический момент в истории НАТО, так как в США начали рассматривать возможность пересмотра своей роли в регионе, однако он говорил, что серьезное или внезапное сокращение американского контингента может уничтожить альянса, так как наращивание сил СССР «превосходит все, что мир ранее видел». В 1973 году Сенат США принял решение уменьшить размер вооружённых сил за рубежом на 40 процентов в течение трех лет, чему воспротивился Гудпастер, находясь под таким же давлением со стороны Белого дома. В следующем году Никсон отправил его в отставку, и Гудпастер, восприняв это решение со злостью, отказался присутствовать на инаугурации преемника, уйдя в отставку с военной службы.

15 декабря 1974 года Главнокомандующим стал Александр Хейг — бывший глава администрации президента США и фигурант Уотергейтского скандала, назначенный новоизбранным президентом США Джеральдом Фордом (ранее, в 1972 году Никсон присвоил двухзведочному генерал-майору Хейгу звание четырёхзвездочного генерала в обход более 240 высокопоставленных офицеров с гораздо большим стажем). Поначалу Хейг получил холодный приём в Европе, в частности министр иностранных дел Нидерландов Макс ван дер Стул назвал его стихийным бедствием для НАТО, в то же время он попал под критику за случайное раскрытие информации о консультациях с правительством Западной Германии о размещении американских бригад на севере страны, а также за выступления против еврокоммунизма и характеристику участия коммунистов в правительстве Италии как неприемлемого. Тем не менее, он постепенно смягчил свою риторику, сосредоточившись на более узких военных вопросах, в частности закрепив увеличение военных расходов НАТО на 3 % в год для противостояния советскому блоку, вследствие чего его популярность в Европе повысилась. В последние дни администрации Форда срок полномочий Хейга был продлен еще на два года, а затем он столкнулся с избранным президентом Джимми Картером по вопросу о развертывании нейтронной бомбы в Европе. Конфликт затих, но Хейга не допустили на некоторые этапы переговоров об ограничении стратегических вооружений. 25 июня 1979 года в Касто у Монса, под мостом, на котором ехал кортеж Хейга, взорвалась бомба с дистанционным детонатором — его машину подняло в воздух, но пострадали только три его телохранителя в следующем автомобиле (хотя никто не взял на себя ответственность за покушение, власти обвинили в этом Фракцию Красной Армии, и в 1993 году суд Франкфурта приговорил бывшего члена этой организации Рольфа Клеменса Вагнера к пожизненному заключению). 3 января того же года Хейг объявил о своей отставке, затем уволился из армии из-за разногласий с Картером по вопросу отношения к СССР и во время захвата американских заложников в Иране, и в 1981 году назначен новоизбранным президентом Рональдом Рейганом на пост государственного секретаря, продержавшись из-за конфликта с другими членами кабинета только до 1982 года.

1 июля 1979 года к исполнению обязанностей Главнокомандующего приступил Бернард Роджерс, назначенный президентом Картером. Продержавшись дольше всех на посту Главнокомандующего — четыре срока по два года, что составило восемь лет, Роджерс «рассматривался как наиболее эффективный начальник НАТО со времён первого, Дуайта Эйзенхауэра». Неоднократно призывая к соблюдению боевой готовности готовности перед лицом того, что он видел, как мощную советскую угрозу, Роджерс укрепил присутствие альянса в Европе, создав мобильные подразделения, которые стали основой военной программы быстрого реагирования. В то же время, Роджерс разрешил спор между Турцией и Грецией, порученный ему генеральным секретарём НАТО Йозефом Лунсом, в результате чего первое государство повторно вступило в НАТО. Когда в 1987 году президент Рейган подписал договор о ликвидации ракет средней дальности в Европе, Роджерс назвал соглашение «глупым», после чего государственный секретарь Джордж Шульц отметил, что поведение генерала является «выходом из линии». В связи с этим, в том же году Роджерс ушёл в отставку с должности и с военной службы.

26 июня 1987 года Главнокомандующим стал Джон Гэлвин, назначенный Рейганом. До падения Берлинской стены, в 1989 году в Германии начали рассматривать возможность сокращения численности вооружённых сил на 22 процента, а в Канаде — вопрос о выводе подразделений из Европы, вследствие чего Гэлвин отметил, что из-за этих односторонних намерений альянс потерял около 10 процентов военного потенциала, в которые вошли ликвидация 50 американских и сокращение количества военнослужащих, инициированные в 1990 году новоизбранным президентом Джорджем Бушем-младшим. В 1990 году премьер-министр Италии Джулио Андреотти рассказал о том, что НАТО с 1956 года стоит за финансированием и вооружением членов антикоммунистических организации в рамках операции «Гладио» для противодействия возможному вторжению СССР и его союзников по Варшавскому договору в Европу, однако со стороны официальных лиц НАТО и самого Гэлвина никакой реакции не последовало. Внеся свой вклад в окончание холодной войны, в 1992 году Гэлвин ушёл с должности и с военной службы.

2 июля 2009 года Джеймс Ставридис стал первым адмиралом Военно-морских сил США на посту Главнокомандующего.

Главнокомандующие объединёнными силами в Европе (с 2 апреля 1951 года)

№	Имя (годы жизни)	Портрет	Звание	Род войск	Срок полномочий
					Вступил	Покинул
1	Дуайт Эйзенхауэр 1890—1969		Генерал армии	Армия США	2 апреля 1951	30 мая 1952
2	Мэтью Риджуэй 1895—1993		Генерал	Армия США	30 мая 1952	11 июля 1953
3	Альфред Груентхлер 1899—1983		Генерал	Армия США	11 июля 1953	20 ноября 1956
4	Лорис Норстад 1907—1988		Генерал	Военно-воздушные силы США	20 ноября 1956	1 января 1963
5	Лиман Лемницер 1899—1988		Генерал	Армия США	1 января 1963	1 июля 1969
6	Эндрю Гудпастер 1915—2005		Генерал	Армия США	1 июля 1969	15 декабря 1974
7	Александр Хейг 1924—2010		Генерал	Армия США	15 декабря 1974	1 июля 1979
8	Бернард Роджерс 1921—2008		Генерал	Армия США	1 июля 1979	26 июня 1987
9	Джон Гэлвин род. в 1929		Генерал	Армия США	26 июня 1987	23 июня 1992
10	Джон Шаликашвили 1939—2011		Генерал	Армия США	23 июня 1992	22 октября 1993
11	Джордж Джулван род. в 1939		Генерал	Армия США	22 октября 1993	11 июля 1997
12	Уэсли Кларк род. в 1944		Генерал	Армия США	11 июля 1997	3 мая 2000
13	Джозеф Ралстон род. в 1943		Генерал	Военно-воздушные силы США	3 мая 2000	17 января 2003
14	Джеймс Джонс род. в 1943		Генерал	Корпус морской пехоты США	17 января 2003	7 декабря 2006
15	Банц Крэддок род. в 1949		Генерал	Армия США	7 декабря 2006	2 июля 2009
16	Джеймс Ставридис род. в 1955		Адмирал	Военно-морские силы США	2 июля 2009	13 мая 2013
17	Филип Бридлав род. в 1955		Генерал	Военно-воздушные силы США	13 мая 2013	4 мая 2016
18	Кёртис Скапаротти род. в 1956		Генерал	Армия США	4 мая 2016	н.в.

Ссылки

• [www.aco.nato.int/saceur2013.aspx Главнокомандующий объединёнными силами в Европе]. Сайт Объединённого командования операциями НАТО.
• [www.eucom.mil/organization/senior-leadership/commander Командующий силами США в Европе]. Сайт Европейского командования вооружённых сил США.

Отрывок, характеризующий Главнокомандующий объединёнными силами в Европе

На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.