Гладкой, Алексей Филиппович

Алексей Филиппович Гладкой
Род деятельности:	механик и изобретатель
Подданство:	Российская империя Российская империя

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Алексей Филиппович Гладкой — русский механик и изобретатель, живший в Российской империи конце XVIII — начале XIX века.

Биография

Получив образование в Императорскою Санкт-Петербургскую Академию Художеств, Алексей Гладкой стал выдающимся художником-практиком в области практической механики.

Следующие проявления его дарования обратили на него общее внимание. В начале самостоятельной деятельности Гладкого большой интерес в Западной Европе вызвало изобретение Цолль и Коппе прибора, производящего непрерывное или вечное движение. Объездив с большим успехом Западную Европу, изобретатели приехали со своим прибором и в столицу Российской империи город Санкт-Петербург. Здесь они показывали его всем желающим за плату в два рубля с каждого посетителя. Для Гладкого было достаточно внимательного рассмотрения прибора, чтобы не только раскрыть заключающийся в нем обман, но и воспроизвести его самого. Кажущееся непрерывное движение производилось в этом приборе, как обнаружил Гладкой, пружиной, скрытою в колесе, которая заводилась раз в сутки. Воспроизведя этот прибор, Гладкой через напечатанные им в газетах объявления пригласил всех желающих рассмотреть бесплатно в его мастерской машину Цолль и Коппе и вместе с тем выслушать даваемое им объяснение её действия. Обманщикам лжеизобретателям не оставалось после этого ничего другого, как немедленно покинуть Россию. В награду как за обнаружение обмана, так и за проявленное при этом искусство, российский император Александр I пожаловал ему 500 рублей.

В другой раз одним русским купцом была приобретена на аукционе механическая кукла, оказавшаяся испорченною: в её голове недоставало пружины, приводившей в движение глаза, рот и серьги в ушах. Живший в Петербурге английский механик предлагал исправить эту куклу за плату более чем в 2000 рублей. Гладкой, сделал ту же работу за 300 рублей. Внимание, обращенное, благодаря этим случаям, на А. Ф. Гладкого при дворе, разделила вместе с другими и русская императрица Мария Фёдоровна. Он получил, по её приказанию, место на Александровской мануфактуре, чем и был привлечен к главному предмету своей последующей деятельности, именно к усовершенствованию прядильных машин. В занятиях этим предметом Гладкой стоял на уровне современных ему требований науки и практики, как это можно заключить из того, что в это же время французским правительством была назначена большая награда за изобретение хорошей прядильной машины. Первым достигнутым им в этом направлении результатом была произведенная им на Александровской мануфактуре замена прежней прядильной машины, вырабатывавшей в час 1/4 фунта пряжи от 17-го до 24-го нумера, сделанною им новою, вырабатывавшею в час при том же качестве пряжи вчетверо более.

На службе в Императорской Александровской мануфактуре Ф. Гладкой оставался недолго. Оставив её, он переселился в Москву, чтобы здесь продолжать заниматься усовершенствованием прядильных машин. Новым результатом этих занятий, достигнутым здесь, было изобретение Гладкого такой замечательной по простоте своего устройства прядильной машины, которая в равной мере могла использоваться как на фабрике, так и в обычной крестьянской избе. Другим важным её качеством было «доставляемое ею значительное облегчение труда» работающих на ней. Она, в самом деле, вполне освобождала их от «утомительного и беспокойного телесного движения», требуемого прежними формами прядильных машин. Сделанная для приведения её в действие водою или силою лошадей в больших размерах, она могла продолжать работу прядения множества ниток даже при разрыве одной или нескольких из них, что достигалось отведением для наматывания каждой выпрядываемой нити отдельного веретена, которое могло быть останавливаемо при разрыве нити давлением ноги без прекращения действия других веретен. О скорости работы этой машины можно судить по тому, что на её модели простая деревенская пряха свободно вырабатывала в день полторы тальки.

Несмотря на своё искусство, Гладкой как человек бедный, живущий только на средства, доставляемые его личным трудом, не мог в построении своих многочисленных изобретений идти далее изготовления небольших моделей, украшавших его мастерскую и привлекавших к себе внимание любопытных. Ввиду невозможности вследствие этого строить экземпляры своей прядильной машины на собственные средства Гладкой вынужден был обратиться по совету многих сочувствующих ему лиц к помощи подписки на приобретение его прядильной машины в четыре веретена со всеми принадлежащими к ней частями при размерах, требующих для её помещения места в два квадратных фута, и по цене в 250 рублей за экземпляр! По расчету изобретателя 50 подписавшихся на этих условиях лиц было достаточно для того, чтобы сообщить его мастерской такие размеры и организацию, при которых она могла бы свободно заниматься построением как прядильных машин, так и других изобретений Гладкого, относящихся к домоводству и фабрикам. Благодаря известности, уже приобретенной Гладким, и её распространению при содействии периодических изданий и в особенности «Русского вестника» Сергея Глинки и «Вестника Европы» М. Каченовского и В. Жуковского, открытая через посредство объявлений, напечатанных в «Московских ведомостях», подписка пошла настолько успешно, что половина требуемого числа подписчиков была собрана довольно скоро. Явились и просвещенные жертвователи, которые, отказываясь от прядильных машин, как им ненужных, заставляли Гладкого принимать от них в дар для поощрения его полезной деятельности более или менее значительные суммы. Так подполковник Ярославов подарил ему 100, а П. И. Бибиков даже 1000 рублей. Успех подписки позволил Гладкому и самому сделаться жертвователем, как это показывают следующие слова автора заметок о нем в № 9 «Русского вестника» за 1810 год (стр. 120—121): заехав ко мне на сих днях, он сказал: «труды мои час от часу более вознаграждаются: надобно и мне быть благодарным». Тут с обыкновенною своею робостью, вынув сто рублей, он продолжал: «Я долго испытывал, каково терпеть бедность; прошу Вас употребить сии деньги для вспомоществования бедным. Сию жертву приношу в изъявление благодарности за то участие, которое принимали во мне наши соотечественники. Дай Бог, чтобы и другие мои земляки так же были счастливы, как я».

В связи с упомянутою подпискою находилась, по всей вероятности, и произведенная Гладким на фабрике Грачева в Москве по заказу её владельца замена имевшейся там ранее прядильни на 96 веретенах, вырабатывавшей в день 3 фунта пряжи, устроенною им, которая при меньшем вдвое числе веретен вырабатывала в день 5 фунтов пряжи лучшего качества.

Из относящихся к другим частям практической механики трудов Гладкого во время его пребывания в Москве известно, в частности, что чертежу Эдуарда Троутона он сделал часы, на маятник которых не могли действовать никакие перемены в окружающем воздухе и которые по истечении года оказывались неверными менее чем на 2 секунды.

Искусство и труды Гладкого получили должные признание и оценку также и со стороны известного механика-самоучки И. В. Кулибина. В напечатанном в январском номере «Русского вестника» за 1810 год «Отрывке из письма к Русскому Художнику Гладкову (Из Нижнего)» (стр. 133—135) находится следующее место: почтенный наш старый механик Кулибин, живущий в Нижнем и родившийся в сем городе, прочитав об вас уведомление в «Русском Вестнике», сказал, с восхищением: «жаль, что я так стар! а то поехал бы в Москву обнять моего собрата».

Гладкой не был механиком-самоучкою, как его «собрат» Кулибин. Он широко пользовался для развития своего искусства и знаний по предметам той или другой из избираемых им частей практической механики помощью специальной иностранной литературы. Он был хорошо знаком с сочинениями Румфорда, Шапталя и других и не жалел часто последних денег для приобретения полезной иностранной книги.

Знавшие Гладкого современники представляют его нравственную личность в очень светлом виде. По их словам, с застенчивостью и скромностью он соединял добродушие, честность и редкое бескорыстие. Последнее качество нередко заставляло его терпеть нужду.

Литература

• «Московские записки» («Вестник Европы», 1810 г., ч. LII, № 13, стр. 73—76);
• «Различные известия» («Русский вестник», 1810 г. № 9, стр. 114—121);
• «Русский художник Алексей Филиппович Гладкой». Письмо к издателю («Русский вестник», 1809 г., № 1, стр. 104—134);
• «Уведомление о новой прядильной машине русского художника Алексея Филипповича Гладкова». Письмо к издателю («Русский вестник», № 11, стр. 253—265);
• Языков Д. Д. «Энциклопедический Лексикон», том XIV, стр. 260.

Отрывок, характеризующий Гладкой, Алексей Филиппович

– Что ездит этот перед линией? – опять крикнул на него кто то.
– Влево, вправо возьми, – кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его, кивнул ему головой.
– Вы как тут? – проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать кому нибудь, поскакал за адъютантом.
– Это здесь, что же? Можно мне с вами? – спрашивал он.
– Сейчас, сейчас, – отвечал адъютант и, подскакав к толстому полковнику, стоявшему на лугу, что то передал ему и тогда уже обратился к Пьеру.
– Вы зачем сюда попали, граф? – сказал он ему с улыбкой. – Все любопытствуете?
– Да, да, – сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
– Здесь то слава богу, – сказал адъютант, – но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.
– Неужели? – спросил Пьер. – Это где же?
– Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, – сказал адъютант. – Что ж, едете?
– Да, я с вами, – сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. – А этого отчего не подняли? – начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.