Глазенап, Григорий Иванович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Глазенап (фамилия).
Григорий Иванович Глазенап

генерал-лейтенант Г. И. Глазенап
Дата рождения

1751(1751)

Дата смерти

10 марта 1819(1819-03-10)

Место смерти

Омск,
Российская империя

Принадлежность

Российская империя Российская империя

Род войск

пехота, кавалерия

Звание

генерал-лейтенант

Командовал

войска Кавказской линии,
отдельный Сибирский корпус

Сражения/войны

Русско-турецкая война 1768—1774,
Русско-турецкая война 1787—1792,
Кавказская война,
Русско-персидская война 1804—1813

Награды и премии

Орден Святого Георгия 4-й ст. (1795), Орден Святого Владимира 2-й ст. (1804), Орден Святой Анны 1-й ст. (1806), Орден Святого Александра Невского (1811)

Григорий Иванович Глазенап (Georg Johann von Glasenapp; 1751—1819) — генерал-лейтенант русской императорской армии, известный своими действиями в начале Кавказской войны. С 1815 года сибирский генерал-губернатор.

Основатель Омского (Сибирского) кадетского корпуса.





Биография

Григорий Глазенап родился в 1751 году; из лифляндского дворянского рода происходящего из Померании[1]. Получил хорошее для того времени образование; кроме основных наук он знал хорошо иностранные языки.

На 14-м году, 14 июля 1764 г., он начал службу в 3-м гренадерском полку и через три месяца, 18 сентября, был произведён в подпрапорщики. Спустя год, 18 сентября 1765 г. Глазенап был сержантом.

Служебную карьеру он сделал чрезвычайно медленно. Пробыв около шести лет в нижних чинах, произведён 1 января 1770 г. в прапорщики в Симбирский мушкетёрский полк. Это совпало с войной с турками, а Симбирский полк входил в состав армии графа Румянцева. Глазенапу пришлось участвовать в сражениях — близ Рябой Могилы (17 июня), при Ларге (7 июля) и под Кагулом (21 июля). 1 января 1771 г. он был произведён в подпоручики и 24 числа того же месяца — в поручики Старооскольского мушкетерского полка. В этом же году Глазенапу пришлось участвовать в неудачном приступе к Журже (7 августа), в сражении под Бухарестом (22 сентября) и в занятии Журжи (24 сентября).

В 1773 г. Глазенап, переведённый в лейб-Кирасирский полк, принимал участие в сражениях при Силистрии и Карасу. 24 сентября 1776 г. Глазенап был произведён в ротмистры, а 29 августа 1784 г. — в секунд-майоры.

С началом второй турецкой войны, Глазенап сделал кампанию 1789 г., в которой часто командовал отрядом легких войск. Неся аванпостную службу по реке Прут, он, между прочим, отбил у турок 1127 семейств крестьян и поселил их на реке Глане. В сентябре Глазенап участвовал в сражениях при Цыганке, при Санге и Салкуце и под Измаилом. 14 сентября, будучи откомандирован с тремя сотнями арнаут в местечко Карнатохе-Красне, заставил засевших там турок числом в 500 человек отступить к судам и несмотря на подкрепление, в количестве 5 кораблей и 12 судов, не допустил их к высадке. С 16 по 25 ноября, находясь в корпусе генерал-поручика Михельсона, часто тревожил неприятеля небольшими стычками. За отличие в этих делах он был произведён в премьер-майоры, а 9 октября 1792 г. в подполковники, с переводом в Орденский кирасирский полк, из которого 15 марта 1795 г. был переведён в Нежинский карабинерный полк.

26 ноября 1795 г. Глазенап получил орден св. Георгия 4-го класса за беспорочную выслугу 25 лет в офицерских чинах (№ 1236 по списку Григоровича — Степанова). 21 марта 1797 г. он по собственному желанию переведен в Ямбургский кирасирский полк.

Возвышение Глазенапа началось в царствование императора Павла после почти 30-летней службы в офицерских чинах. 15 июля 1798 г. он произведён в полковники, 18 октября того же года — в генерал-майоры. 9 января 1799 г. назначен шефом драгунского, своего имени, полка, который ему поручено было сформировать в Харькове. Однако Глазенап не успел ещё докончить его формирование, как получено было Высочайшее повеление об упразднении полка, а сам он остался за штатом и 4 марта 1800 г. уволен от службы генерал-лейтенантом. 17 марта 1801 г. Глазенап был вновь принят на службу и 30 марта назначен шефом вновь сформированного Нижегородского драгунского полка.

14 октября 1803 года Глазенапу был пожалован алмазный перстень с вензелем Его Величества, а 13 ноября того же года он назначен инспектором кавалерии Кавказской инспекции и командующим войсками на линии с оставлением шефом Нижегородских драгун.

29 марта 1804 года он вступил в командование войсками Кавказской линии. Дальнейшая служба Глазенапа на Кавказе была полна тревог и боевых опасностей. В своих письмах Глазенап очень ярко характеризует как положение дел на Кавказе, так и дух самих горцев, у которых «мир — означает робость и слабосилие», которые «не ведают ни чести, ни совести, ни жалости». «Война, — по свидетельству Глазенапа, — была не опасна для полков и отрядов, но гибельна для солдат и казаков, которые отваживались отделиться поодиночке за какою-нибудь надобностью». Вот почему, тогдашняя служба на линии, по его словам, требовала «недреманности, искусных стрелков, наездников и самую легкую артиллерию, по узким горным тропинкам удобно провозимую».

Первым важным делом, порученным Глазенапу главноначальствующим князем Цициановым, было наказание кабардинцев за то, что они на Беломечетском посту вырезали казаков и беспрестанно тревожили сторожевые посты. Глазенап и сам считал необходимой эту экспедицию, ибо «на азиатцев человеколюбие и амнистия не производят ничего доброго: они принимают это за знак слабости и трусость». 3 мая 1804 г. отряд Глазенапа из 1750 человек пехоты, драгун и казаков выступил из станицы Прохладной. 9 мая он, перейдя р. Баксан, стал лагерем на равнине. Полторы тысячи кабардинцев вскоре подошли к лагерю. Высланные против них казаки завязали с ними перестрелку, но горцы, узнав о приближении отряда генерал-майора Леццано, отступили. Глазенап перешёл к р. Чегему, и 14 мая, пройдя 6 верст от переправы через Чегем, встретил до 11000 кабардинцев, чеченцев и других горцев. Они укрылись в укрепленных аулах. После семичасового боя неприятель бежал в горы, а аулы были сожжены. 19 мая к Глазенапу явились владельцы, уздени и эфендии Большой Кабарды с покорностью и просьбою о пощаде. 22 мая он вернулся в Прохладную.

В июне Глазенапу снова пришлось идти в Кабарду. 20 июня, наскоро собрав отряд, он выступил за р. Малку, в помощь отряду генерал-майора Дехтерева, который был окружён кабардинцами и отступил за Малку. Кабардинцы вступили в переговоры. Между тем один из кабардинских князей бежал за Кубань и поднял там мелкие горские племена, которые и напали на посты линии. Поэтому 27 июня Глазенап поспешил из Кабарды для их усмирения. Кабардинцы снова заволновались, но 30-го Глазенап внезапно возвратился и принудил их смириться. В награду за благоразумные и деятельные распоряжения Глазенапа рескриптом от 21 июля 1804 г. Государь изъявил ему «совершенное своё удовольствие», а 23 августа пожаловал ему орден св. Владимира 2-й степени.

Осенью того же года Глазенап получил приказание во что бы то ни стало открыть сообщение с Грузией и с этою целью отправить через Дарьяльское ущелье отряд; 17 сентября выступил отряд генерал-майора Несветаева из Владикавказа и, встречая на каждом шагу препятствия, прошёл по Военно-грузинской дороге. Получив в конце ноября подкрепление, Глазенап составил два отряда для наказания закубанских горцев; во главе одного отряда стал он сам, а другой поручил генерал-майору Лихачёву. В ночь на 3 декабря отряд Глазенапа выступил в поход, к рекам Большому и Малому Зеленчукам, 5-го Глазенап соединился с отрядом Лихачёва и двинулся к р. Большой Лабе, гоня неприятеля и уничтожая аулы. 12 декабря бесленейцы явились к Глазенапу с повинной и 14-го присягнули на верность России. После этого он пошёл обратно и, прибыв 8 января 1805 г. на Баталпашинскую переправу, распустил отряд. Во всеподданнейшем своем докладе от 22 января Глазенап выражал надежду, что теперь Кавказская линия будет покойна «на многие годы». За «отличную деятельность, усердие и благоразумные распоряжения» он был награждён 1 марта 1805 г. орденом св. Анны 1-й степени с алмазными знаками.

После усмирения горцев Глазенапу пришлось воевать с другим врагом — чумой, губившей русские войска. Рядом энергичных мер он остановил развитие эпидемии.

8 февраля 1806 г. был изменнически убит главнокомандующий края князь Цицианов, и Глазенапу Высочайше повелено было вступить в управление всем краем. Со смертью князя Цицианова покорённые им народы заволновались: персы, собрав значительное войско, готовились вытеснить русских из Закавказья; началось движение в областях, населенных мусульманами, горцы участили свои набеги. В таком положении находились дела, когда Глазенап принял начальствование над краем, но, несмотря на эти затруднения, он успешно управлял краем до прибытия нового главноуправляющего, графа Гудовича.

Не теряя времени, Глазенап предписал четырём генералам составить отряды для отражения нашествия персиян, а сам решил идти на Дербент и Баку. Цель похода хранилась в глубокой тайне и сообщена была Глазенапом только двум—трём лицам. Сделано было им распоряжение, чтобы Каспийский флот с провиантом и осадной артиллерией был в известный срок на Дербентском рейде.

В конце апреля 1806 г. отряд перешёл границу и, простояв здесь около месяца, в исходе мая двинулся далее. 2 мая Глазенап стал лагерем у Додручкова поста, чтобы воспрепятствовать вторжению в Грузию Казикумухского хана и обеспечить левый фланг Кавказской линии, 3 июня он выступил в Дагестан. По мере приближения Глазенапа к Дербенту, граждане этого города заволновались, и вскоре вспыхнул бунт: нелюбимый хан поспешил оставить город. 21 июня к Глазенапу в лагерь при Куцу прибыли депутаты Дербента с заявлением покорности, 22-го Лихачёв занял ханский Нарын-Калэ, а 23-го Глазенап прибыл к Дербенту и принял ключи крепости; жители приведены были к присяге императору Александру І. За занятие Дербента Глазенап получил бриллиантовую табакерку и пенсию в 3000 рублей.

Между тем, отправленные Глазенапом отряды для вытеснения персиян удачно исполнили возложенное на них дело и оттеснили неприятеля в Персию. В это же время жители городов Кубы и Баку принесли повинную. Между тем назначен был новый главнокомандующий граф Гудович, не любивший Глазенапа с давних пор. Он приказал Глазенапу сдать отряд генералу Булгакову. Исполнив приказание 26 августа, Глазенап уехал в отпуск, а затем вернулся к месту своей службы.

Зима 1806 г. прошла спокойно, если не считать мелких черкесских разбоев. 27 января 1807 г. ему повелено было состоять по армии, а 4 февраля он назначен инспектором Сибирской инспекции и начальником Сибирской линии.

В Сибири деятельность Глазенапа была направлена на мирное развитие края и благоустройство Сибирского казачьего войска.

Тяжелое чувство испытал Глазенап по прибытии на место назначения, в Омск. Вместо привычного порядка в войсках, здесь он увидел полную распущенность; многие офицеры ходили по лагерю в халатах. Пришлось немедленно начать подтягивать войска. Глазенапу, как инспектору Сибирской инспекции, были подчинены войска, растянутые от Тобольска до Камчатки. Таким образом открывалось для него широкое поле деятельности.

За выводом в Россию армейских полков, он принялся за переформировку и усовершенствование оставшихся гарнизонных войск и добился того, что сибирские полки неоднократно успешно выдерживали натиск французской кавалерии в 1812 г.

Большое внимание Глазенап обратил и на школы кантонистов. В своей омской школе Глазенап бывал ежедневно и старался возможно лучше упорядочить преподавание и, между прочим, применил метод взаимного обучения Беля и Ланкастера ещё в 1810 г., когда в остальной России об этом и понятия не имели.

В то же время Глазенап не переставал содействовать оживлению азиатской торговли; начались сношения с китайскими пограничными городами Чугучаком и Кульджой. В 1819 году в Санкт-Петербург прибыло посольство от Большой киргизской орды с просьбой принять её в подданство России. Глазенап представил выгоды, какие могут от этого произойти: граница подвинется на 500 вёрст в степь, караваны будут в безопасности, можно будет воспользоваться ископаемыми богатствами края. Немалую роль, для успеха торговли в крае, оказало устройство Глазенапом образцовых казачьих войск, благодаря чему совершенно прекратились набеги киргизов, дороги очистились и стали совершенно безопасны. 30 апреля 1811 года «за деятельность и усердие в открытии новыми путями с Азиею торговли» Александр I пожаловал Глазенапу табакерку с Высочайшим вензелем; в следующем году, 26 марта, за «долговременную и отличную службу и за успешное образование Сибирского казачьего войска» Глазенап был пожалован орденом св. Александра Невского.

После уничтожения инспекций Глазенап был назначен 25 декабря 1815 года командиром отдельного Сибирского корпуса и Сибирским генерал-губернатором. Скончался в Омске 10 марта 1819 года. Подчинённые увековечили память покойного, поставив в 1826 году на его могиле памятник-пирамиду с бронзовыми украшениями и фамильным гербом. На одной из четырёх сторон пирамиды помещена следующая эпитафия:

Он действовал как муж, жил как дитя счастливый;
Неправду он всегда неправдою считал,
Но сердце доброе, рассудок справедливый
На пользу родине счастливо сочетал.

Не славы громких дел искал в полезной жизни,
Старался кротостью привлечь к себе сердца,
И имя чистое взял в гроб без укоризны!
Здесь дети погребли прах доброго отца.

Воинские звания

Награды

Семья

Женат на вдове Марии Яковлевне Боярской. Дети:

Напишите отзыв о статье "Глазенап, Григорий Иванович"

Примечания

  1. ↑ Руммель В. В. Глазенап, дворянский род // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  2. ↑ 1 2 Кавказцы или Подвиги и жизнь замечательных лиц, действовавших на Кавказе. СПб. 1857 г.

Источники

Отрывок, характеризующий Глазенап, Григорий Иванович

– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Глазенап,_Григорий_Иванович&oldid=78422557»