Гленн, Скотт

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Скотт Гленн
Scott Glenn
Место рождения:

Питтсбург, штат Пенсильвания, США

Профессия:

актёр

Карьера:

1965–по настоящее

Теодор Скотт Гленн (род. 26 января 1941) — американский актёр. Он снялся в ролях Уэса Хайтовера в фильме «Городской ковбой» (1980), астронавта Алана Шепарда в фильме «Парни что надо» (1983), коммандера Барта Манкузо в фильме «Охота за „Красным октябрём“» (1990) и Джека Кроуфорда в фильме «Молчание ягнят» (1991).





Ранние годы

Теодор Скотт Гленн родился и вырос в городе Питтсбург, штат Пенсильвания. Он сын предпринимателя Теодора Гленна и домохозяйки Элизабет[1] . У него есть предки ирландцы и индейцы[2]. В детстве он часто болел и один год был прикован к постели. Благодаря интенсивным тренировкам он сумел восстановить здоровье и преодолеть хромоту. После окончания питсбургской высшей школы Гленн поступил в колледж Вильгельма и Марии, где специализировался в английском. Затем он вступил в ряды корпуса морской пехоты где прослужил три года. Около пяти месяцев Гленн проработал репортёром в Kenosha Evening News. Он пробовал свои силы как автор, но понял что не может писать хорошие диалоги. Для изучения искусства диалога он начал брать уроки актёрского мастерства.

Свой дебют Гленн сделал в 1965 на Бродвее выступив в комедийной пьесе «The Impossible Years». Он присоединился к актёрским классам Джорджа Морисона, где помогал студентам расплачиваться за учёбу играя в пьесах и сам появлялся на сцене в пьесах выпущенных театром «La MaMa Experimental Theatre Club». В 1967 он женился на Кэрол Шварц и под влиянем жены перешёл в её веру — иудаизм[2]. В 1968 Гленн поступил в The Actors Studio и начал работать в профессиональном театре и на телевидении. В 1970 режиссёр Джеймс Бридж предложил ему роль в фильме «The Baby Maker», вышедшем в том же году, это была первая роль Гленна в кино.

Карьера

Гленн уехал в Лос-Анджелес и провёл там 8 лет там он играл небольшие роли в фильмах и на телевидении (включая телефильм Gargoyles). Он сыграл небольшую роль в фильме Фрэнсиса Копполы «Апокалипсис сегодня». Гленн также работал с режиссёрами Джонатаном Деммом и Робертом Алтманом. В 1978 Гленн отказался от работы в Голливуде, переехал со своей семьёй в Кечум, штат Айдахо и прожил там два года, работая барменом, охотником и горным лесничим. От случая к случаю он выступал в сценических представлениях в Сиэтле.

В 1980 Гленн вернулся к киносъёмкам появившись в роли бывшего заключённого Уэса Хайтауэра в фильме Джеймса Бриджеса «Городской ковбой». После этого он появился в готическом фильме ужасов «The Keep», боевике «Дикие гуси 2» где его персонаж выступил против персонажа Лоуренса Оливье, «Сильверадо» (1985), «Вызов», в драматических фильмах таких как «Парни что надо» (1983), в телефильме «Countdown to Looking Glass», «The River» (1984) и «Сайгон» (1988). В 1980-х Гленн воплощал как положительных так и отрицательных персонажей. В 1987 актёр вернулся на Бродвей, сыграв в пьесе «Burn This». В том же году он попробовал свои силы в гангстерских фильмах, сыграв шерифа Верна Миллера в одноимённом фильме. «Verne Miller» вышел только в кинотеатрах Финляндии, в США фильм вышел только на видео.

В начале 1990-х карьера Скотта Гленна находилась на пике, он появился в нескольких хорошо известных фильмах/блокбастерах таких как «Охота за Красным Октябрём» (1990), «Молчание ягнят» (1991), «Огненный вихрь» (1991), «Игрок» (1992). Он сыграл роль порочного гангстера-наёмного убийцы в фильме «Night of the Running Man» (1995). Затем он играл в более вызывающих ролях например в фарсе по мотивам Фрейда «Безрассудные», в трагикомедии «Edie and Pen» и в фильме Кена Лоуча на социально-политическую тему «Carla’s Song». В конце 1990-х снимался в фильмах «Мужество в бою» (1996), «Абсолютная власть» (1997) в независимых проектах «Lesser Prophets» (1997) и «Larga distancia» (1998), по сценарию его дочери Дакоты Гленн и на телевидении («Naked City: A Killer Christmas», 1998). Он также снялся в роли второго плана в фильме «Тренировочный день» (2001). Гленн участвовал в кинопробах на роль лидера незаконной шайки мотоциклистов в сериале канала FX «Дети анархии» но после раннего пробного выпуска был заменён на актёра Рона Перлмана[3].

Гленн появился в драме «Писатели свободы», где он сыграл роль отца персонажа Хилари Суонк и в фильме «Ультиматум Борна».

Фильмография

Напишите отзыв о статье "Гленн, Скотт"

Примечания

  1. [www.filmreference.com/film/75/Scott-Glenn.html filmreference.com Biography]
  2. 1 2 Archerd, Army. [www.variety.com/article/VR1117861884.html?categoryid=2&cs=1 Friedkin wraps difficult 'Hunted' shoot], Variety (5 марта 2002). Проверено 6 января 2007.
  3. [www.latimes.com/entertainment/news/la-ca-sonsofanarchy26-2008oct26,0,5826015.story?page=1 LA Times: 'Sons of Anarchy': Think Hamlet on Harleys]
  4. Steve 'Frosty' Weintraub. [www.collider.com/2009/06/24/zack-snyder-interview-watchmen-directors-cut-blu-ray-comic-con-200-300-blu-ray-and-sucker-punch/ Zack Snyder talks WATCHMEN Director's Cut Blu-ray, Comic-Con 2009, 300 Blu-ray, and SUCKER PUNCH] (24 июня 2009). [www.webcitation.org/67QSYjhXd Архивировано из первоисточника 5 мая 2012].

Ссылки

Отрывок, характеризующий Гленн, Скотт

– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.