Глима

Глима (исл. glíma) — древнескандинавская борьба, существовавшая уже во времена викингов и дожившая до наших дней в Исландии, где считается национальным спортом.

Описания глимы имеются в нескольких исландских сагах, например, в «Саге о Греттис» и «Саге об Олаве Трюггвасоне».

В основе глимы лежал принцип равных возможностей, поэтому соперники захватывали тело противника одинаковым фиксированным захватом. Правой рукой при этом захватывались штаны или ремень противника в районе талии, а левой — штаны на бедре. Тело должно было находиться в выпрямленном положении. Правая нога выставлялась немного вперёд.

Встав в стойку, борцы старались бросить противника или, выведя его из равновесия, повалить на землю. В ходе схватки соперники перемещались мелкими танцующими шагами. Проигравшим считался также тот, кто первым разрывал захват или касался земли какой-либо частью тела, кроме ног.

Перед началом схватки борцы, взявшись за предплечья, пожимали друг другу руки, тем самым обязуясь бороться честно, не имея намерения убить или покалечить своего противника. Если кто-нибудь из борцов совершал какое-либо действие, нарушавшее правила глимы (nid), его могли объявить нидингом, то есть изгоем.

Запрещены были удары руками и ногами, падение на противника.

В старину глимой обычно занимались летом на открытом ровном месте. Однако зимой борцы могли проводить поединок и в помещении с утоптанным земляным полом, выстланным соломой.

В древнеисландской литературе глимой иногда называли и другие существовавшие виды борьбы.

В настоящее время борцы глимы надевают на себя специальные пояса, которые заменяют просторные одежды, позволявшие в старину осуществить прочный захват противника. В отличие от глимы эпохи викингов сейчас для победы не достаточно касания противником земли рукой или коленом. Выигравшим считается лишь тот, кто заставит соперника коснуться земли бедром, ягодицами, грудью, спиной или головой.

В 1912 г. на Олимпийских играх, состоявшихся в Стокгольме, проводились показательные встречи по глиме.

Источник

• Enoksen L.M. Vikingarnas stridskonst. Lund, 2005.

Отрывок, характеризующий Глима

Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.