Глинка-Янчевский, Станислав Казимирович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Станислав Казимирович Глинка-Янчевский
Дата рождения:

1844(1844)

Дата смерти:

1921(1921)

Гражданство:

Российская империя Российская империя

Род деятельности:

инженер, прозаик, публицист, редактор

Станислав Казимирович Глинка-Янчевский (1844—1921) — инженер-капитан Русской императорской армии, писатель, публицист, редактор право-монархической газеты «Земщина» и общественный деятель. Член Русского собрания (1902 год) и Союза русского народа (1910 год).



Биография

Станислав Глинка-Янчевский родился в 1844 году. Окончив Николаевское инженерное училище, был в 1862 году произведен в офицеры и зачислен в Николаевскую нженерную академию. На старшем курсе он был арестован и содержался в заключении 2 года и 8 месяцев по обвинению в «недонесении начальству о преступных намерениях товарищей»[1].

В 1866 году его назначили в туркестанскую саперную роту, где он прослужил до 1875 года. Создал в Средней Азии ряд широкопоставленных коммерческих предприятий, но неудачи с разведением хлопка подорвали его дела[2].

Первые его статьи появились в «Инженерном журнале» 1864—66 гг.; затем он писал в «Туркестанских ведомостях» и изредка в «Голосе»[1].

В 1883 году Станислав Казимирович Глинка-Янчевский издал на правах рукописи «Основные начала социально-экономических преобразований», к числу которых им отнесено возрождение сельско-хозяйственных винокуренных заводов[1].

В 1886 году он издал сочинение «Крепости-лагери», послужившее темой масштабных споров в Николаевской академии генерального штаба[1]. Произведение послужило предметом особого доклада автора в Академии генштаба в начале 1887 года, сопровождавшегося обширными прениями, коими руководил бывший в то время начальником Академии генерал-адъютант М. Н. Драгомиров. Взятое в своей сущности, это капитальное сочинение, в связи с его докладом и прениями, имеет несомненно историческое значение и отразилось на последующее развитие русского военно-инженерного искусства по вопросам устройства больших крепостей и в частности — на типах и устройстве фортов; оно оказало оживляющее влияние на развитие в России фортификационных идей в области крепостного строительства и указало на необходимость выхода их на путь более свободного и самостоятельного творчества[3].

В 1899 году напечатал резко написанную книгу «Пагубные заблуждения», доказывающую, что судебное ведомство и юристы, а в частности известный юрист К. Ф. Хартулари (XXXVII, 89), стремятся во имя «принципов» ограничить единственно-надежный источник правосудия — самодержавную власть неограниченного монарха[1].

Сочинение Глинки-Янчевского вызвало много возражений, против которых автор в том же направлении полемизирует в книге: «Во имя идеи» (1900 год)[1].

С 1900 года Станислав Казимирович Глинка-Янчевский много писал в «Новом времени», то присоединяясь к всеобщим нападкам на отживающие порядки, то резко выступая против освободительного движения[1].

Ему принадлежит весьма популярная среди правых сил мысль, написанная на страницах «Земщины» в начале Первой мировой войны, что «не Германия затеяла войну, а жиды, которые выбрали Германию орудием своих планов», желая стравить две монархические державы, чтобы ослабить их в этой войне[4].

С. К. Глинка-Янчевский был яростным противником сближения с Великобританией, руководствуясь при этом не столько политическими и экономическими аргументами, сколько опасаясь предоставления равноправия евреям[4].

Он был не против воссоздания Царства Польского, но мирным путём, о чём неоднократно писал на страницах газет. Он считал, что Польша для Российской империи «только обуза. Она высасывает ежегодно сотни миллионов русских денег, а мятежами своими вызвала громадные расходы. Польская интеллигенция пробиралась во все учреждения и влияла разлагающе на русскую интеллигенцию»[4].

Летом 1915 года Глинка-Янчевский заявлял о необходимости действовать в стране с помощью «железной диктатуры», не уповать на «общественные силы», чтобы предотвратить «большую беду»[4].

Его дочь П. С. Глинка-Янчевская во время Первой мировой войны служила сестрой милосердия и была награждена командованием золотой медалью за службу на передовой в передвижном лазарете[4].

Почти сразу после февральской революции «Земщина» была закрыта, а её редактор Глинка-Янчевский был 20 марта 1917 года, после проведения у него обыска взят Временным правительством под стражу. Был арестован и его сын, сотрудник издания, М. С. Глинка-Янчевский; последнего уже в конце марта отпустили. В начале августа был освобождён и Глинка-Янчевский (вместе Л. Т. Злотниковым и Н. Н. Жеденовым), а в конце августа он был выслан из Петрограда как «злостный контрреволюционер» вместе с А. А. Вырубовой, доктором Бадмаевым, Манасевичем-Мануйловым и другими. В Финляндии они были вновь арестованы революционно настроенными матросами и до конца сентября находились в заточении в крепости Свеаборг. По свидетельству Вырубовой, Глинка-Янчевский не терял присутствия духа: «спал на голых досках, покрываясь старым пальто», и «уверял, что он никогда так хорошо не ел, как в крепости»[4].

Вскоре после октябрьского переворота 1917 года С. Глинка-Янчевский вновь был арестован большевиками и провёл остаток жизни под стражей. В 1919 году в Бутырке его повстречал В. Ф. Клементьев, который в своих мемуарах описал эпизод о посещении камеры тюрьмы, где сидели царский министр А. А. Макаров (впоследствии расстрелянный), «полуслепой и полунормальный» Глинка-Янчевский и другие Каменевым. Последний хотел увидеть беспомощного и униженного Макарова, но тот не пожелал ни о чем просить Каменева. Тут к большевику подошел явно юродствовавший Глинка-Янчевский и обратился с просьбой разрешить ему снова вести свою газету «Земщина». Каменев в ярости покинул тюремную камеру.

Он умер в 1921 году; обстоятельства смерти Станислава Казимировича Глинки-Янчевского доподлинно не известны, он либо умер в тюрьме, либо был расстрелян, либо убит еврейскими большевиками[4].

Напишите отзыв о статье "Глинка-Янчевский, Станислав Казимирович"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 Глинка-Янчевский, Станислав Казимирович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

  2. Самым анекдотическим начинанием С. К. Глинки-Янчевского, своеобразной «притчей во языцех» было строительство в 1868—1875 годах ташкентского канала, или, как тогда говорили, водопровода для Нового города. Осуществление этого проекта должно было исправить разрушенные военными действиями отряда М. Г. Черняева ирригационные сооружения правобережья Чирчика. Предполагалось поставить дело на широкую ногу, провести глубокий водовод из Салара, для чего существенно поднять уровень канала высокой плотиной, вывести в открытом ложе воду к новому городу, устроить земляные насыпи с туннелями для поперечных малых арыков. Эти фантазии в духе римских акведуков очень нужны были С. К. Глинке-Янчевскому, который подрядился построить ташкентский водопровод за сто восемьдесят тысяч рублей. В течение семи лет подрядчик усиленно доил казну, требуя дополнительных ассигнований, а когда было официально объявлено об окончании строительства — вода по каналу вообще не пошла…

    — [mytashkent.uz/2008/05/28/1227/ Б. А. Голендер. «Коммерсанты старого Туркестана»]. Опубликовано в журнале «Звезда Востока» №1, 2007 год.

  3. Глинка-Янчевский, Станислав Казимирович // Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911—1915.</span>
  4. 1 2 3 4 5 6 7 [www.hrono.info/biograf/bio_g/glinka_janchevski.html Глинка-Янчевский Станислав Казимирович]
  5. </ol>

Литература

Отрывок, характеризующий Глинка-Янчевский, Станислав Казимирович

Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.
– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.
– Ваше благородие, генералы! – сказал унтер офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к тому, что говорили генералы.