Глицерий

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Глицерий
лат. Glycerius<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет императора Глицерия на золотом солиде.</td></tr>

Император Западной Римской империи
473474
Предшественник: Олибрий
Преемник: Юлий Непот
 
Смерть: после 480 года

Глицерий[1] (лат. Glycerius) — император Западной Римской империи, правивший в 473474 годах[2].

О его происхождении и семье ничего не известно. Глицерий был возведён на престол Западной Римской империи при поддержке военного магистра Гундобада, который был бургундом. Однако новый правитель так и не был признан восточным римским императором Львом I Макеллой[3], способствовавшим тому, что Юлий Непот, племянник императорской жены, сверг Глицерия. Затем бывший император стал епископом далматийского города Салоны. Дальнейшая его судьба неизвестна.





Биография

Восхождение на престол

Источники, рассказывающие о Глицерии, весьма разрозненны и скудны. Есть предположение, что его полным именем было Флавий Глицерий[4]. Дата его рождения неизвестна даже приблизительно. Известно, что на момент своего восхождения на престол он занимал пост комита доместиков — начальника императорской гвардии при дворе в Равенне[1]. Кроме того, возможно, что до этого он командовал римской армией в Далмации[5].

В 472 году Западная Римская империя была охвачена гражданской войной между императором Прокопием Антемием и его военным магистром, варваром по происхождению Рицимером[6]. В апреле 472 года Рицимер зашёл так далеко, что создал императору соперника в лице прибывшего в Италию Олибрия, который стал единственным западным императором после убийства Антемия в июле того же года после взятия Рима в результате пятимесячной осады. До этого он уже выступал кандидатом на трон западной империи от короля вандалов Гейзериха[7] в 461 году. Однако Олибрий продержался на престоле всего лишь в течение нескольких месяцев, скончавшись в начале ноября 472 года от чумы. К этому времени умер также и Рицимер[8].

Восточный римский император Лев I Макелла, который являлся в то время единственным правителем римского мира, никак не мог подобрать подходящего человека на западноримский престол[9]. Поэтому к марту 473 года престол Запада пустовал на протяжении четырёх месяцев. В связи с этим в Равенне при поддержке германских подразделений римской армии новый военный магистр и патриций, племянник Рицимера, Гундобад взял ситуацию в свои руки и провозгласил императором комита доместиков (элитный отряд императорской гвардии) Глицерия[10]. Историк Иордан говорит, что это произошло «скорее путём захвата, чем избрания»[11]. Феофан Исповедник говорит, что Глицерий был «муж знаменитый»[12]. Дата этого события точно не известна: Старшие Виндобонские фасты называют 5 марта, а «Paschale Campanum» — 3 марта[6]. В очередной раз римский император вступил на престол благодаря варварскому военачальнику[6]. Назначение Глицерия императором поддержал король бургундов и военный магистр Галлии Хильперик[9]. Это был не первый случай, когда комит доместиков стал императором: Майориан занимал ту же должность в 456 году[6].

Правление

Очень мало известно о непродолжительном правлении Глицерия. В своей биографии святого Епифания, епископа Павии, Магн Феликс Эннодий утверждает, что император предпринял «много мер для общественного блага», но упоминает только, что он по ходатайству епископа Епифания возместил «ущерб, нанесённый его матери некоторыми из его подданных»[13]. До нашего времени дошёл единственный закон, датированный 11 марта 473 года, относящийся к правлению Глицерия, посвящённый симонии и направленный на имя Гимилькона, префекта претория Италии[6]. Данный закон переняли также и префекты претория Иллирика и Востока, которые подчинялись восточному императору, хотя Глицерий, конечно, не имел права навязывать свои законы Иллирику или Востоку[6]. Кроме того, выпуск закона был осуществлён также и с той целью, чтобы получить церковное одобрение[6].

Ральф Мэтисен предполагает, что Глицерий старался оставаться в хороших отношениях с Восточной Римской империей[6]. Большую часть времени своего правления Глицерий жил в Северной Италии, о чём свидетельствует тот факт, что все найденные монеты, относящиеся ко времени его правления, кроме одной, были отчеканены на монетных дворах Медиолана и Равенны[14]. Монеты эпохи Глицерия в целом следуют образцу монет его предшественников — на них изображалась фронтальная фигура императора, который держал длинный, увенчанный крестом скипетр и статуэтку Победы на шаре вне зависимости от того, была одержана победа над врагом или нет[9]. На монетах Глицерия есть особенность — профиль правителя изображён на них в стиле, характерном для тех монет, которые выпускались веком ранее[9].

Борьба с вестготами и остготами

Глицерий, по всей видимости, добился определённых успехов в борьбе с варварской угрозой, используя как дипломатические, так и военные средства. В 473 году вестготский король Эврих приказал начать вторжение в Италию, но его военачальник Винцентий (который, по сообщению Галльской хроники 511 года, имел звание магистра) был побеждён и убит императорскими комитами Аллой и Синдилой[6]. Несмотря на победоносную оборону Италии, император ничего не мог сделать, чтобы предотвратить захват вестготами галльских городов Арелата и Массилии в том же году[6]. Эти города впоследствии были ненадолго возвращены римлянами в правление императора Юлия Непота[6].

Между тем в 473 году Италия столкнулась с новой серьёзной угрозой, исходившей со стороны остготов[2]. После распада гуннского государства в 454 году правитель Восточной Римской империи Маркиан разрешил этому народу, которым правили три брата — Валамир, Теодемир и Видимир, поселиться в качестве федератов в Северной Паннонии[9]. После разграбления иллирийских провинций и войны с другими германскими племенами около 469 года остготы захватили территории, располагавшиеся в среднем течении Дуная. Спустя два года Теодемира сменил его сын Теодорих, который во главе части остготов направился из Паннонии завоёвывать земли в Нижней Мезии (спустя двадцать лет он станет королём Италии). Другая часть остготов под предводительством Видимира также выдвинулась из Паннонии и решила вторгнуться в Италию[6]. Глицерий понимал, что возможное объединение Видимира с Винцентием грозит катастрофическими последствиями для империи[6]. Поэтому император отправил остготскому королю посольство и благодаря дипломатическому мастерству и взятке в 2000 солидов[14] отправил его

«из Италии в Галлии, теснимые тогда со всех сторон разными племенами; он уверил [остроготов[15]], что там по соседству владычествуют их родичи везеготы. Что же ещё? Видимир принял дары вместе с поручением от императора Гликерия, отправился в Галлии и, объединившись с родственными везеготами, образовал с ними одно целое, как было некогда.[16]»

Таким образом, проблема угрозы со стороны остготов была разрешена.

Отношения с Восточной Римской империей

Восточный римский император Лев I Макелла не признал как предшественника Глицерия Олибрия, так и его самого[2]. Избрание Глицерия не было ратифицировано восточным двором, поскольку существовало подозрение, что он был марионеткой Гундобада[2]. Таким образом, Лев решил выбрать другого императора из числа своих приближённых. Таковым стал военный магистр Далмации Юлий Непот, который был племянником супруги Льва Элии Верины[17]. Сразу вторгнуться в Италию Непот не мог, так как порты были закрыты на зиму, и поэтому он отложил это предприятие до начала весны 474 года[6]. Лев I Макелла скончался 18 января 474 года, и его преемником стал его внук, малолетний Лев II, который спустя небольшой промежуток времени выбрал в качестве со-императора своего собственного отца Зенона[18]. Зенон продолжил поддерживать официальную позицию Константинополя и отрицал любое признание Глицерия, которого восточный двор продолжал рассматривать в качестве обыкновенного узурпатора, законным правителем[6].

Несмотря на отсутствие признания, Глицерий пытался примириться с восточным двором или, по крайней мере, старался избежать конфликтов с ним. Например, он не выбрал второго консула в 474 году, в связи с чем единственным консулом на Востоке на тот год был Лев II[6].

Свержение и дальнейшая жизнь

Весной 474 года, когда порты были вновь открыты, Юлий Непот пересёк Адриатическое море и вторгся в Италию, чтобы свергнуть Глицерия[14]. Глицерий, по всей видимости, оставил Равенну и переехал в Рим, чтобы противостоять захватчикам. Об этом свидетельствует наличие одной отчеканенной в Риме небольшой серебряной монеты, на которой находится его имя[6]. Эта монета с надписью «VICTORIA AUGGG» (рус. Победа Августов) свидетельствует о существовании трёх императоров. Расположенная на аверсе легенда «D N GLYCERIUS P F AUG» (рус. Наш господин Глицерий благословленный Счастливый Август) ясно показывает, что Глицерий считал себя одним из трёх. Под двумя другими подразумевались Зенон и Лев II. Выпуск монет при таких обстоятельствах, казалось бы, указывает на продолжение существования у Глицерия претензий на императорский титул и намерений противостоять Непоту[6]. Но тем не менее, его дело вскоре потерпело поражение[6].

Юлий Непот между 19 и 24 июня 474 года высадился в Остии и сверг Глицерия, не оказавшего никакого сопротивления[2]. По сообщению Иордана, Глицерий был сделан епископом Остии[11], но ряд источников (Аноним Валезия[19], Иоанн Антиохийский[20], Евагрий Схоластик[21], Старшие Виндобонские фасты) говорит о том, что свергнутый император был направлен в Далмацию в качестве епископа города Салоны[14]. В этом отношении судьба Глицерия была похожа на судьбу Эпархия Авита, правившего двадцатью годами ранее, который стал епископом Плацентии.

Свержение Глицерия, таким образом, обошлось без какого-либо кровопролития; историки исследовали возможные причины, почему западный император, у которого были Гундобад и его армия, не пытался сопротивляться. Одной из возможных причин является то, что кандидатура Глицерия, не признанная восточным двором, не получила поддержки ни от римского сената, ни от галло-римской аристократии; сопротивление Непоту без поддержки сената было бы неверным решением для Гундобада[22]. Вполне возможно, что Гундобад, который отсутствовал в Италии, когда Глицерий был низложен, находился в Галлии, чтобы собрать побольше войск для Глицерия. что может указывать на желание западного императора предпринять попытку сопротивления[6]. Однако, по всей видимости, причина его отсутствия заключалась в следующем: он хотел получить долю наследства от своего отца Гундиоха, который был королём бургундов[3]. Поскольку кроме Гундобада у Гундиоха было ещё три сына — Годомар, Хильперик и Годегизель, то Гундобад имел соперников. Таким образом, он фактически оставил Глицерия отстаивать свои права в одиночку.

Глицерий поселился в Салоне. Вскоре в Далмацию прибыл Непот, свергнутый с престола в 475 году в результате государственного переворота военного магистра Флавия Ореста[17]. Непот находился в Салоне в 476 году, когда сын Ореста, император Ромул Август был свергнут королём герулов Одоакром[23]. Византийский историк Малх Филадельфиец, чьи труды сохранились в выписках патриарха Константинопольского Фотия, утверждает, что в 480 году Глицерий был участником заговора, целью которого было убийство Непота, произошедшее в том же году[24]. Возможно, Глицерий действовал в интересах Одоакра[1]. Тем не менее, назначение Глицерия на престижную должность архиепископа Медиолана, которое могло бы служить доказательством в поддержку теории сотрудничества между Глицерием и Одоакром, обычно считается неподтверждённым слухом[6]. Предположение о том, что Глицерий был архиепископом Медиолана, имеет под собой шаткое основание. Епископ Павии Магн Феликс Эннодий посвятил несколько коротких стихов епископам Медиолана, одного из которых называет Глицерием[25]. Он был помещён между Мартинианом и Лазарем. Предполагается, что Глицерий скончался в Салоне[3].

Итоги правления

То, что Лев I не смог сразу найти подходящего кандидата на западноримский престол, свидетельствует о том, что у него не было людей, на которых он мог положиться[26]. Как можно видеть по событиям тех лет, предательство стало обыкновенным явлением, и преданность императору практически исчезла[26].

Сделать выводы о Глицерии как о политике весьма сложно из-за его непродолжительного правления[26]. На то, что император был глубоко верующим христианином, указывает его законотворческая деятельность[26]. Он также сумел успешно избавиться от угрозы вторжения варваров[26].

После ухода из политики Глицерий посвятил себя служению Богу[26]. В это время вследствие слабости государства церковь брала на себя всё больше и больше обязательств[26]. Поэтому сообщение о причастии Глицерия к убийству Юлия Непота вполне вписывается в общую картину событий тех лет[26].

Напишите отзыв о статье "Глицерий"

Примечания

  1. 1 2 3 PLRE. Glycerius.
  2. 1 2 3 4 5 Bury, 1889, p. 274.
  3. 1 2 3 Canduci, 2010, p. 169.
  4. Béranger, Jean. L'abdication de l'empereur romain. Comptes-rendus des séances de l'Académie des inscriptions et belles-lettres. Vol. 123. No. 2. — 1979. — P. 357—379.
  5. Meijer, Fik. Emperors Don't Die in Bed. — Routledge, 2004. — 259 p.
  6. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 Mathisen, 1998.
  7. [slovari.yandex.ru/~%D0%BA%D0%BD%D0%B8%D0%B3%D0%B8/%D0%9C%D0%BE%D0%BD%D0%B0%D1%80%D1%85%D0%B8.%20%D0%90%D0%BD%D1%82%D0%B8%D1%87%D0%BD%D0%BE%D1%81%D1%82%D1%8C/%D0%9E%D0%BB%D0%B8%D0%B1%D1%80%D0%B8%D0%B9,%20%D0%90%D0%BD%D0%B8%D1%86%D0%B8%D0%B9/ Олибрий, Аниций. Монархи. Античность. — 2002] (рус.). Проверено 21 февраля 2014.
  8. Bury, 1889, p. 279.
  9. 1 2 3 4 5 Грант, 1998.
  10. Norwich, John Julius. Byzantium: The Early Centuries. — Penguin, 1989. — 171 p.
  11. 1 2 Иордан. Гетика. 239.
  12. Феофан. Хронография. л. м. 5965, р. х. 465.
  13. Магн Феликс Эннодий. Жизнь Епифания. 79.
  14. 1 2 3 4 Dumbarton Oaks, 1992, p. 263.
  15. В некоторых источниках остготы называются остроготами.
  16. Иордан. Гетика. 284.
  17. 1 2 Norwich, 1989.
  18. Canduci, 2010, p. 172.
  19. Аноним Валезия. Часть последняя. Жизнеописание Теодериха. 7. 36.
  20. Иоанн Антиохийский. Хроника. Фрагмент 209.
  21. Евагрий Схоластик. Церковная история. II. 16.
  22. O'Flynn, John Michael. Generalissimos of the Western Roman Empire. — University of Alberta, 1983. — 130 p.
  23. Bury, 1889, p. 277.
  24. Фотий. Известие о жизни и трудах Малха Филадельфийского.
  25. Магн Феликс Эннодий. Стихи. 82.
  26. 1 2 3 4 5 6 7 8 [www.imperiumromanum.com/personen/kaiser/glycerius_05.htm Глицерий на сайте imperiumromanum.com]

Источники и литература

Источники

  1. Иоанн Антиохийский. [archive.org/stream/fragmentahistori04mueluoft#page/534/mode/2up Хроника].
  2. Иордан. [www.krotov.info/acts/06/iordan/iordan04.html Гетика].

Литература

  1. Bury, J. B. A History of the Later Roman Empire from Arcadius to Irene, Vol. I. — 1889.
  2. Martindale, J. R. Glycerius // Prosopography of the Later Roman Empire. — Cambridge University Press, 1980. — Vol. II : A.D. 395–527. — P. 514. — ISBN 0-521-20159-4 [2001 reprint].
  3. Dumbarton, Oaks. Catalogue of late Roman coins in the Dumbarton Oaks Collection and in the Whittemore Collection: from Arcadius and Honorius to the accession of Anastasius. — 1992.
  4. Грант, М. [ancientrome.ru/imp/glycer.htm Римские императоры. Глицерий]. — М.: ТЕРРА — Книжный клуб, 1998.
  5. Ralph W. Mathisen. [www.roman-emperors.org/glyceriu.htm Glycerius (3/5 March 473 — June 474)] (англ.). An Online Encyclopedia of Roman Emperors. 1998. [www.webcitation.org/6F1hF6jXF Архивировано из первоисточника 11 марта 2013].
  6. Canduci, Alexander. Triumph & Tragedy: The Rise and Fall of Rome's Immortal Emperors. — PIER 9, 2010.

Ссылки

  • [wildwinds.com/coins/ric/glycerius/i.html Монеты Глицерия] (англ.). Проверено 9 марта 2013.

Отрывок, характеризующий Глицерий

Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.


– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.