Гней Папирий Карбон (консул 85 года до н. э.)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Гней Папирий Карбон
лат. Gnaeus Papirius Carbo
народный трибун Римской республики
92 год до н. э.
претор Римской республики
не позже 88 года до н. э.
консул Римской республики
85, 84, 82 годы до н. э.
проконсул Цизальпийской Галлии
83 год до н. э.
 
Рождение: II век до н. э.
Рим
Смерть: 82 до н. э.(-082)
Лилибей
Род: Папирии
Отец: Гней Папирий Карбон

Гней Папирий Карбон (лат. Gnaeus Papirius Carbo) (умер в 82 году до н. э.) — древнеримский политик и военачальник из плебейского рода Папириев, консул 85, 84 и 82 годов до н. э. Впервые упоминается в источниках в качестве народного трибуна 92 года до н. э. Возможно, участвовал в Союзнической войне и поддерживал Гая Мария в острой внутриполитической борьбе 88 года до н. э. В 87 году, когда войска Мария и Луция Корнелия Цинны осадили Рим, Карбон был уже одним из самых видных деятелей марианской партии и командовал одной из четырёх армий. Цинна, ставший вскоре единоличным правителем республики, дважды назначал Гнея Папирия своим коллегой по консульству (на 85 и 84 годы); когда Луций Корнелий погиб в начале 84 года, Карбон остался единственным консулом.

В 82 году до н. э. Карбон получил третий консулат и стал одним из командующих армией марианцев в войне с Луцием Корнелием Суллой. После нескольких поражений он бежал в Африку, но был настигнут Гнеем Помпеем и казнён.





Биография

Происхождение

Гней Папирий принадлежал к плебейскому роду Папириев. Патрицианский род с тем же названием (сначала — Паписии) упоминается в источниках, начиная с 444 года до н. э.; он угас к концу III века, и плебеи Карбоны не имеют к нему никакого отношения[1]. Первый известный истории носитель когномена Карбон достиг претуры в 168 году до н. э. и стал отцом двух сыновей: Гая (первого в истории рода консула, занимавшего эту должность в 120 году до н. э.) и Гнея, консула 113 года. Сын последнего, получивший то же имя, и стал трёхкратным консулом[2]. Его двоюродным братом был Гай Папирий Карбон Арвина, народный трибун 90 года до н. э. Все представители этого семейства принадлежали к «народной партии», начиная с времён Гракхов[3].

Ранние годы и начало карьеры

Плиний Старший сообщает, что Гней Папирий появился на свет уже с зубами[4]. Гней-старший в 112 году до н. э. был вынужден покончить с собой из-за обвинения, предъявленного ему Марком Антонием Оратором, причём сделал это, выпив чернила (по выражению Цицерона, он «оправдался при помощи сапожных чернил»[5]). Гней-младший же появился в источниках только спустя 20 лет: в 92 году до н. э. он был народным трибуном[6]. Сохранилось только одно сообщение о событиях этого года, из которого можно сделать вывод о какой-то смуте[7]: консул Гай Клавдий Пульхр доложил сенату о «мятеже Гнея Карбона», поскольку последний не распустил народное собрание, когда начались беспорядки. Выслушав доклад и мнение о нём Луция Лициния Красса, сенат признал, что Гней Папирий стремился к «насильственным действиям»[8].

Исходя из требований Закона Виллия, Карбон должен был не позже 88 года до н. э. занимать претуру[7]. Луций Анней Флор в связи с событиями 89 года на фронтах Союзнической войны пишет о некоем Карбоне, одержавшем победу над луканами[9]. Речь здесь может идти либо о Гнее Папирии (и тогда его претуру, вероятно, следует датировать 89 годом), либо о его кузене Гае Папирии Карбоне Арвине[10]. В периохе книги LXXVI Тита Ливия упоминается Публий Габиний, который именно в 89 году воевал с луканами и погиб в одном из сражений[11]. Немецкий антиковед Ф. Мюнцер предположил, что Карбон заменил Габиния в Лукании[7].

На стороне Мария и Цинны

В 88 году до н. э. внутриполитическая борьба в Риме переросла в гражданскую войну. Поводом стали два закона, принятые по инициативе народного трибуна Публия Сульпиция: новые граждане из числа италиков должны были распределяться по всем трибам и получали таким образом возможность влиять на исход выборов; а Гай Марий получал командование в войне с Митридатом, изначально предназначавшееся Луцию Корнелию Сулле. В ответ последний двинул свою армию на Рим. Заняв город, он добился провозглашения врагами (hostes) двенадцати своих политических противников. Источники называют имена девяти из них (в том числе Мария и Сульпиция)[12]; в историографии есть предположения, что одним из трёх неназванных фигурантов списка был Гней Папирий, который мог принимать активное участие в бурных событиях 88 года (во всяком случае, уже годом позже он был одним из нескольких руководителей марианской «партии»)[13].

Двенадцати противникам Суллы «было поставлено в вину то, что они возбудили волнения, вели войну против консулов, объявили свободу рабам, чтобы побудить их к отложению. Все они объявлены были врагами римлян, и всякий встречный мог безнаказанно убить их или отвести к консулам»[12]. Впрочем, спастись смогли все, кроме Публия Сульпиция[14].

В 87 году до н. э. один из консулов, Луций Корнелий Цинна, тоже решил распределить новых граждан по всем трибам и тоже был вынужден бежать из родного города. Гражданская война возобновилась. Вернувшийся в Италию Марий присоединился к Цинне, и Рим был осаждён сразу четырьмя армиями. Одной из них командовал Гней Папирий[15], действовавший совместно с Цинной[16]. Рим защищал Гней Помпей Страбон. Между ним и Карбоном, видимо, существовали какие-то старые связи[17], которые помогли начать переговоры. Но враждующим сторонам не удалось до чего-либо договориться. Вскоре Страбон умер во время эпидемии, а Рим сдался марианцам[18].

Вскоре после этих событий Карбон выступил в суде в качестве защитника сына Страбона — юного Гнея Помпея (позже — Великого)[19]. Последнего обвиняли в присвоении добычи, захваченной его отцом в Аускуле в 89 году до н. э. Кроме Карбона, защитниками были Квинт Гортензий Гортал и Луций Марций Филипп. Помпей был оправдан[20].

Тем временем умер Гай Марий (январь 86 года до н. э.). Цинна, ставший фактическим правителем Италии и большей части провинций[21], сделал своим коллегой по консульству на 86 год Луция Валерия Флакка, а на 85 и 84 годы — Карбона[22].

Во главе республики

Главной проблемой для правительства Цинны и Карбона был Сулла, который в 85 году до н. э. закончил победой войну с Понтом и начал подготовку к высадке в Италии[16]. Он отправил римскому сенату послание, в котором перечислял свои заслуги и заявлял, что скоро вернётся в Италию, чтобы спасти Рим от негодяев, которые захватили в нём власть. Цинна и Карбон в ответ начали энергичные приготовления к новой гражданской войне: они набирали войска, ремонтировали флот, собирали продовольствие и деньги, вели пропаганду среди италиков, объясняя, что конфликт начался именно из-за них[23][24]. Сенат же предложил начать переговоры о мире и даже приказал консулам приостановить свою мобилизационную деятельность. Те ограничились формальными обещаниями[25].

В начале 84 года до н. э. Гней Папирий и Цинна приступили к переправе своей армии из Северной Италии в Иллирию. Возможно, они планировали закалить своих новобранцев в боях с иллирийскими племенами, а потом соединиться с Луцием Корнелием Сципионом Азиатским и разгромить Суллу в Греции. Но солдаты явно не хотели воевать с согражданами, к тому же море было слишком бурным для спокойной переправы. Один из отрядов попал в шторм, уцелевшие солдаты разбежались по домам. Цинна, пытавшийся навести порядок в армии, был убит мятежниками[26].

Карбон в это время находился на севере Италии[24]. Вопреки постановлению сената Гней Папирий собирал заложников из всех италийских муниципиев, чтобы гарантировать преданность общин в предстоящей войне с Суллой[27]; в Плаценции местный магистрат Марк Кастриций отказался выполнять его требования и на заявление консула «У меня много мечей» ответил: «А у меня много лет». После этого Карбону пришлось уйти ни с чем[28]. Известно, что в это время квестором Гнея Папирия был Гай Лициний Веррес; по словам Цицерона, «Кар­бон был очень недо­во­лен, что кве­с­то­ром ему дос­тал­ся чело­век заме­ча­тель­но рас­то­чи­тель­ный и лени­вый; тем не менее он делал ему все­воз­мож­ные услу­ги и награж­дал его»[29]. Но Веррес при первом же удобном случае сбежал, взяв с собой казённые деньги — 600 тысяч сестерциев[30].

После гибели коллеги Карбон должен был провести выборы консула-суффекта, и народные трибуны настойчиво звали его в Рим для проведения голосования; но он, предпочитая править в одиночку, игнорировал эти приглашения. Гней Папирий всё-таки приехал в Рим, когда трибуны пригрозили ему отрешением от власти, и назначил дату выборов, но потом перенёс её под предлогом неблагоприятных предзнаменований. Позже молния ударила в храмы Цереры и Луны, и по этой причине авгуры отложили выборы до летнего солнцестояния[31]. Вероятно, в дальнейшем вопрос об избрании консула-суффекта уже не поднимался, так что Карбон был единственным высшим магистратом до конца года[32][33][34].

В 84 году Сулла прислал ещё одно письмо сенату, в котором, согласно Ливию, только просил об амнистии для изгнанников[27], а согласно Аппиану, объявлял, что никогда не примирится с марианцами и фактически грозил войной[35]. Сенат особым постановлением приказал обоим полководцам распустить армии, «но Карбон о своими сторонниками, считая за лучшее войну, добились, что соглашение не состоялось»[27]. Правда, А. Короленков и Е. Смыков предполагают, что постановление предназначалось в первую очередь Сулле, командовавшему относительно небольшой, но опытной и готовой к войне армией[36].

На очередных консульских выборах, организованных Гнеем Папирием, победили Луций Корнелий Сципион Азиатский и Гай Норбан, которых в историографии характеризуют как «умеренных» марианцев[34][37]. Карбон, по мнению одних историков, оказался на некоторое время оттеснённым от власти[37], по мнению других — в целом сохранил свои позиции[38].

Война с Суллой и гибель

В 83 году до н. э. Сулла высадился в Южной Италии и двинулся на Рим. Карбон в это время был проконсулом Цизальпийской Галлии[39]. Известно, что после поражений обоих консулов он приезжал в Рим, чтобы добиться провозглашения врагами тех сенаторов, которые бежали к Сулле. Источники называют имя только одного из таких беглецов — Квинта Цецилия Метелла Пия[40]. Именно во время пребывания Гнея Папирия в Риме сгорел Капитолийский храм; в поджоге одни обвиняли сулланцев, другие — консулов или Карбона[41][42].

Поскольку Норбан и Сципион были наголову разгромлены Суллой, консулами на следующий год выбрали Карбона и Гая Мария-младшего. Против этого избрания выступил Квинт Серторий — видный деятель марианской партии, который, возможно, сам рассчитывал на консульство. Столкнувшись с его критикой, Карбон и Марий отправили Сертория наместником в Ближнюю Испанию; в результате был потерян, возможно, наиболее компетентный военачальник[43][44].

В начале года консулы активно готовились к предстоящей кампании. Прибегнув к конфискациям храмовых ценностей, они смогли собрать огромный объём средств: даже по окончании войны в казне республики оставалось 14 тысяч фунтов золота и 6 тысяч фунтов серебра. Армию удалось пополнить за счёт ветеранов Мария-старшего[45] и италиков. Карбон отправился на север Италии, против Метелла Пия и Гнея Помпея, тогда как Марию выпало воевать в Лации и Кампании против самого Суллы[46].

Легаты Гнея Папирия (Гай Каррина и Гай Марций Цензорин) с самого начала кампании терпели неудачи. Карбон, узнав о поражении Мария на юге, отступил в Аримин, но позже прорвался в Этрурию. Здесь он столкнулся с армией Суллы. Упорное сражение при Клузии не выявило победителя, и это может считаться единственной неудачей Суллы в гражданской войне. В дальнейшем Карбон предпринял несколько попыток помочь Марию, осаждённому в Пренесте: он направлял к этому городу восемь легионов во главе с Цензорином, два легиона под командованием Брута Дамасиппа, но обе эти армии были разбиты[47][48].

В сражении при Фиденции и сам Гней Папирий потерпел поражение от Марка Теренция Варрона Лукулла. Хотя у него оставалась ещё 30-тысячная армия, консул бежал в Африку[49]. Сулла, закончив войну в Италии и включив Карбона в первый из своих проскрипционных списков[50], направил против него Помпея, который нашёл Гнея Папирия на острове Коссура.

Пом­пей велел при­ве­с­ти к себе рим­ля­ни­на, три­жды быв­ше­го кон­су­лом, и в око­вах зас­та­вил его сто­ять перед сво­им судей­ским креслом, а сам, к него­до­ва­нию и раз­дра­же­нию при­сут­с­тву­ю­щих, вел след­с­твие сидя. Затем после­до­вал при­каз уве­с­ти и каз­нить Кар­бо­на. Когда при­го­во­рен­но­го при­ве­ли к мес­ту каз­ни, он, уви­дев обна­жен­ный меч, про­сил, как пере­да­ют, дать ему мес­то и немно­го вре­ме­ни для отправ­ле­ния есте­с­твен­ных потреб­но­с­тей.

— Плутарх. Помпей, 10.[51]

Аппиан сообщает, что Помпей «поносил Карбона при всём народе»[52]; согласно эпитоматору Ливия, Гней Папирий «встретил смерть, рыдая, как женщина»[53]. Его голову Помпей отослал Сулле[52].

Потомки

У Гнея Папирия не было детей[54]. Представитель следующего поколения Карбонов Гай был сыном его кузена — Карбона Арвины[2].

Оценки

В сочинениях Цицерона сохранились суждения о Гнее Папирии его партийных врагов[7]. Так, в одной из речей против Верреса оратор говорит, что «Кар­бон был дур­ным граж­да­ни­ном, пло­хим кон­су­лом, мятеж­ни­ком»; он признаёт, что большинству его слушателей это имя ненавистно[55]. Согласно Цицерону, «никто из племени Карбонов не был гражданином» и «никто не был бесчестнее», чем Гней Папирий[56].

Плутарх называет Карбона «тираном ещё более безрассудным, чем Цинна»[57]. Он признаёт, что казнь Гнея Папирия могла быть необходима, но всё же осуждает Помпея за «бесчеловечное глумление над его несчастьями»[51]. Тит Ливий и Аппиан упоминают малодушие Карбона[53][58].

Напишите отзыв о статье "Гней Папирий Карбон (консул 85 года до н. э.)"

Примечания

  1. Papirius, 1949, s. 1002-1005.
  2. 1 2 Papirii Carbones, 1949, s. 1015-1016.
  3. Papirius, 1949, s. 1005.
  4. Плиний Старший, VII, 68.
  5. Цицерон, 2010, К близким, IХ, 21, 3.
  6. Broughton T., 1952, р. 18.
  7. 1 2 3 4 Papirius 38, 1949, s. 1024.
  8. Цицерон, 1994, О законах, III, 42.
  9. Флор, 1996, II, 6, 13.
  10. Broughton T., 1952, р. 33.
  11. Тит Ливий, 1994, Периохи, ХХVI.
  12. 1 2 Аппиан, 2002, ХIII, 60.
  13. Papirius 38, 1949, s. 1024-1025.
  14. Кивни А., 2006, с. 233.
  15. Флор, 1996, II, 9, 13.
  16. 1 2 Papirius 38, 1949, s. 1025.
  17. Короленков А., 2002, с. 321.
  18. Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 246-247.
  19. Валерий Максим, 1772, V, 3, 5.
  20. Seager R., 2002, р. 25.
  21. Cornelius 106, 1900, s.1286.
  22. Broughton T., 1952, р. 57; 60.
  23. Аппиан, 2002, ХIII, 76.
  24. 1 2 Papirius 38, 1949, s. 1026.
  25. Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 263—265.
  26. Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 265.
  27. 1 2 3 Тит Ливий, 1994, Периохи, 84.
  28. Валерий Максим, 1772, VI, 2, 10.
  29. Цицерон, 1993, Против Верреса, II, 1, 34.
  30. Papirius 38, 1949, s. 1026-1027.
  31. Аппиан, 2002, ХIII, 78.
  32. Broughton T., 1952, р. 60.
  33. Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 267.
  34. 1 2 Papirius 38, 1949, s. 1027.
  35. Аппиан, 2002, ХIII, 79.
  36. Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 268-269.
  37. 1 2 Егоров А., 2014, с. 82.
  38. Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 270.
  39. Broughton T., 1952, р. 64.
  40. Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 280.
  41. Аппиан, 2002, ХIII, 86.
  42. Papirius 38, 1949, s. 1027-1028.
  43. Короленков А., 2003, с. 78-80.
  44. Инар Ф., 1997, с. 235-236.
  45. Marius 15, 1930, s. 1813.
  46. Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 284.
  47. Papirius 38, 1949, s. 1028-1029.
  48. Короленков А., Смыков Е., 2007, с. 287; 290-291.
  49. Papirius 38, 1949, s. 1029-1030.
  50. Орозий, 2004, V, 21, 3.
  51. 1 2 Плутарх, 1994, Помпей, 10.
  52. 1 2 Аппиан, 2002, ХIII, 96.
  53. 1 2 Тит Ливий, 1994, Периохи, 89.
  54. Papirius 38, 1949, s. 1031.
  55. Цицерон, 1993, Против Верреса, II, 1, 35; 37.
  56. Цицерон, 2010, К близким, IX, 21, 3.
  57. Плутарх, 1994, Помпей, 5.
  58. Аппиан, 2002, ХIII, 92.

Источники и литература

Источники

  1. Секст Аврелий Виктор. О знаменитых людях // Римские историки IV века. — М.: Росспэн, 1997. — С. 179—224. — ISBN 5-86004-072-5.
  2. Луций Анней Флор. Эпитомы // Малые римские историки. — М.: Ладомир, 1996. — 99-190 с. — ISBN 5-86218-125-3.
  3. Аппиан Александрийский. Римская история. — М.: Ладомир, 2002. — 880 с. — ISBN 5-86218-174-1.
  4. Валерий Максим. Достопамятные деяния и изречения. — СПб., 1772. — Т. 2. — 520 с.
  5. Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: Наука, 1994. — Т. 3. — 768 с. — ISBN 5-02-008995-8.
  6. Павел Орозий. История против язычников. — СПб.: Издательство Олега Абышко, 2004. — 544 с. — ISBN 5-7435-0214-5.
  7. Плиний Старший. [books.google.de/books?id=Sp9AAAAAcAAJ&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Естественная история]. Проверено 30 сентября 2016.
  8. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. — СПб.: Наука, 1994. — Т. 3. — 672 с. — ISBN 5-306-00240-4.
  9. Марк Туллий Цицерон. Диалоги. — М.: Ладомир, Наука, 1994. — ISBN 5-86218-095-8.
  10. Марк Туллий Цицерон. Письма Марка Туллия Цицерона к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту. — СПб.: Наука, 2010. — Т. 3. — 832 с. — ISBN 978-5-02-025247-9,978-5-02-025244-8.
  11. Цицерон. Речи. — М.: Наука, 1993. — ISBN 5-02-011169-4.

Литература

  1. Егоров А. Юлий Цезарь. Политическая биография. — СПб.: Нестор-История, 2014. — 548 с. — ISBN 978-5-4469-0389-4.
  2. Инар Ф. Сулла. — Ростов н/Д.: Феникс, 1997. — 416 с. — ISBN 5-222-00087-7.
  3. Кивни А. Что произошло в 88 г.? // Studia Historica. — 2006. — № VI. — С. 213-252.
  4. Короленков А. Квинт Серторий. Политическая биография. — СПб.: Алетейя, 2003. — 310 с. — ISBN 5-89329-589-7.
  5. Короленков А. Помпей Страбон в гражданской войне 88—82 гг. до н. э. // Μνῆμα. Сб. научных трудов, посвящённых памяти проф. Владимира Даниловича Жигунина. — 2002. — С. 313-327.
  6. Короленков А., Смыков Е. Сулла. — М.: Молодая гвардия, 2007. — 430 с. — ISBN 978-5-235-02967-5.
  7. Broughton T. Magistrates of the Roman Republic. — New York, 1952. — Vol. II. — P. 558.
  8. Münzer F. Cornelius 106 // RE. — 1900. — Т. IV, 1. — С. 1282-1287.
  9. Münzer F. Marius 15 // RE. — 1930. — Bd. ХIV, 2. — Kol. 1811-1815.</span>
  10. Münzer F. Papirii Carbones // RE. — 1949. — Bd. ХVIII, 3. — Kol. 1014.</span>
  11. Münzer F. Papirius // RE. — 1949. — Bd. ХVIII, 3. — Kol. 1002-1005.</span>
  12. Münzer F. Papirius 38 // RE. — 1949. — Bd. ХVIII, 3. — Kol. 1024-1031.</span>

Ссылки

  • [quod.lib.umich.edu/m/moa/ACL3129.0001.001/626?rgn=full+text;view=image Гней Папирий Карбон (консул 85 года до н. э.)] (англ.). — в Smith's Dictionary of Greek and Roman Biography and Mythology.


Отрывок, характеризующий Гней Папирий Карбон (консул 85 года до н. э.)

Napoleon».
[Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих генерал адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу Вашу Светлость верить всему, что он вам скажет, особенно когда, станет выражать вам чувствования уважения и особенного почтения, питаемые мною к вам с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под своим священным кровом.
Москва, 3 октября, 1812.
Наполеон. ]

«Je serais maudit par la posterite si l'on me regardait comme le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de ma nation», [Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на первого зачинщика какой бы то ни было сделки; такова воля нашего народа. ] – отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение, шипение и игра курантов.


Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы, был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства. Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что нибудь, кроме удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2 го октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2 го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20 го; и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000 й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25 е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».
Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.
2 го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.
Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.
– Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал противоположное, – отвечал Бенигсен.
Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы, и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум, опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена, посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал бесполезным и вредным, – благословил совершившийся факт.


Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено на 5 е октября.
4 го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.
– Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, – сказал Ермолов и вышел из избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по немецки:
«Die erste Colonne marschiert [Первая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то, die zweite Colonne marschiert [вторая колонна идет (нем.) ] туда то и туда то» и т. д. И все эти колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое место.
Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.
– Уехали, – отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к генералу, у которого часто бывал Ермолов.
– Нет, и генерала нет.
Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.
– Нет, уехали.
«Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!» – думал офицер. Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с другими генералами куда то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер, не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали, что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.
– Да где же это?
– А вон, в Ечкине, – сказал казачий офицер, указывая на далекий помещичий дом.
– Да как же там, за цепью?
– Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда! Две музыки, три хора песенников.
Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.
«Во олузя а ах… во олузях!..» – с присвистом и с торбаном слышалось ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники. Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись, стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом бойко и ловко выделывал трепака.
– Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..
Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.
– Ты думаешь, это нечаянно он уехал? – сказал в этот вечер штабный товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. – Это штуки, это все нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!


На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу, оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением, которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил, какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже далеко впереди в засаде. «Ошибка, может быть», – подумал старый главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки, ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали офицера. Офицер доложил, что никакого приказания о выступлении не было.
– Как не бы… – начал Кутузов, но тотчас же замолчал и приказал позвать к себе старшего офицера. Вылезши из коляски, опустив голову и тяжело дыша, молча ожидая, ходил он взад и вперед. Когда явился потребованный офицер генерального штаба Эйхен, Кутузов побагровел не оттого, что этот офицер был виною ошибки, но оттого, что он был достойный предмет для выражения гнева. И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами. Другой подвернувшийся, капитан Брозин, ни в чем не виноватый, потерпел ту же участь.
– Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! – хрипло кричал он, махая руками и шатаясь. Он испытывал физическое страдание. Он, главнокомандующий, светлейший, которого все уверяют, что никто никогда не имел в России такой власти, как он, он поставлен в это положение – поднят на смех перед всей армией. «Напрасно так хлопотал молиться об нынешнем дне, напрасно не спал ночь и все обдумывал! – думал он о самом себе. – Когда был мальчишкой офицером, никто бы не смел так надсмеяться надо мной… А теперь!» Он испытывал физическое страдание, как от телесного наказания, и не мог не выражать его гневными и страдальческими криками; но скоро силы его ослабели, и он, оглядываясь, чувствуя, что он много наговорил нехорошего, сел в коляску и молча уехал назад.
Излившийся гнев уже не возвращался более, и Кутузов, слабо мигая глазами, выслушивал оправдания и слова защиты (Ермолов сам не являлся к нему до другого дня) и настояния Бенигсена, Коновницына и Толя о том, чтобы то же неудавшееся движение сделать на другой день. И Кутузов должен был опять согласиться.


На другой день войска с вечера собрались в назначенных местах и ночью выступили. Была осенняя ночь с черно лиловатыми тучами, но без дождя. Земля была влажна, но грязи не было, и войска шли без шума, только слабо слышно было изредка бренчанье артиллерии. Запретили разговаривать громко, курить трубки, высекать огонь; лошадей удерживали от ржания. Таинственность предприятия увеличивала его привлекательность. Люди шли весело. Некоторые колонны остановились, поставили ружья в козлы и улеглись на холодной земле, полагая, что они пришли туда, куда надо было; некоторые (большинство) колонны шли целую ночь и, очевидно, зашли не туда, куда им надо было.
Граф Орлов Денисов с казаками (самый незначительный отряд из всех других) один попал на свое место и в свое время. Отряд этот остановился у крайней опушки леса, на тропинке из деревни Стромиловой в Дмитровское.
Перед зарею задремавшего графа Орлова разбудили. Привели перебежчика из французского лагеря. Это был польский унтер офицер корпуса Понятовского. Унтер офицер этот по польски объяснил, что он перебежал потому, что его обидели по службе, что ему давно бы пора быть офицером, что он храбрее всех и потому бросил их и хочет их наказать. Он говорил, что Мюрат ночует в версте от них и что, ежели ему дадут сто человек конвою, он живьем возьмет его. Граф Орлов Денисов посоветовался с своими товарищами. Предложение было слишком лестно, чтобы отказаться. Все вызывались ехать, все советовали попытаться. После многих споров и соображений генерал майор Греков с двумя казачьими полками решился ехать с унтер офицером.
– Ну помни же, – сказал граф Орлов Денисов унтер офицеру, отпуская его, – в случае ты соврал, я тебя велю повесить, как собаку, а правда – сто червонцев.
Унтер офицер с решительным видом не отвечал на эти слова, сел верхом и поехал с быстро собравшимся Грековым. Они скрылись в лесу. Граф Орлов, пожимаясь от свежести начинавшего брезжить утра, взволнованный тем, что им затеяно на свою ответственность, проводив Грекова, вышел из леса и стал оглядывать неприятельский лагерь, видневшийся теперь обманчиво в свете начинавшегося утра и догоравших костров. Справа от графа Орлова Денисова, по открытому склону, должны были показаться наши колонны. Граф Орлов глядел туда; но несмотря на то, что издалека они были бы заметны, колонн этих не было видно. Во французском лагере, как показалось графу Орлову Денисову, и в особенности по словам его очень зоркого адъютанта, начинали шевелиться.
– Ах, право, поздно, – сказал граф Орлов, поглядев на лагерь. Ему вдруг, как это часто бывает, после того как человека, которому мы поверим, нет больше перед глазами, ему вдруг совершенно ясно и очевидно стало, что унтер офицер этот обманщик, что он наврал и только испортит все дело атаки отсутствием этих двух полков, которых он заведет бог знает куда. Можно ли из такой массы войск выхватить главнокомандующего?
– Право, он врет, этот шельма, – сказал граф.
– Можно воротить, – сказал один из свиты, который почувствовал так же, как и граф Орлов Денисов, недоверие к предприятию, когда посмотрел на лагерь.
– А? Право?.. как вы думаете, или оставить? Или нет?
– Прикажете воротить?
– Воротить, воротить! – вдруг решительно сказал граф Орлов, глядя на часы, – поздно будет, совсем светло.
И адъютант поскакал лесом за Грековым. Когда Греков вернулся, граф Орлов Денисов, взволнованный и этой отмененной попыткой, и тщетным ожиданием пехотных колонн, которые все не показывались, и близостью неприятеля (все люди его отряда испытывали то же), решил наступать.
Шепотом прокомандовал он: «Садись!» Распределились, перекрестились…
– С богом!
«Урааааа!» – зашумело по лесу, и, одна сотня за другой, как из мешка высыпаясь, полетели весело казаки с своими дротиками наперевес, через ручей к лагерю.
Один отчаянный, испуганный крик первого увидавшего казаков француза – и все, что было в лагере, неодетое, спросонков бросило пушки, ружья, лошадей и побежало куда попало.
Ежели бы казаки преследовали французов, не обращая внимания на то, что было позади и вокруг них, они взяли бы и Мюрата, и все, что тут было. Начальники и хотели этого. Но нельзя было сдвинуть с места казаков, когда они добрались до добычи и пленных. Команды никто не слушал. Взято было тут же тысяча пятьсот человек пленных, тридцать восемь орудий, знамена и, что важнее всего для казаков, лошади, седла, одеяла и различные предметы. Со всем этим надо было обойтись, прибрать к рукам пленных, пушки, поделить добычу, покричать, даже подраться между собой: всем этим занялись казаки.
Французы, не преследуемые более, стали понемногу опоминаться, собрались командами и принялись стрелять. Орлов Денисов ожидал все колонны и не наступал дальше.
Между тем по диспозиции: «die erste Colonne marschiert» [первая колонна идет (нем.) ] и т. д., пехотные войска опоздавших колонн, которыми командовал Бенигсен и управлял Толь, выступили как следует и, как всегда бывает, пришли куда то, но только не туда, куда им было назначено. Как и всегда бывает, люди, вышедшие весело, стали останавливаться; послышалось неудовольствие, сознание путаницы, двинулись куда то назад. Проскакавшие адъютанты и генералы кричали, сердились, ссорились, говорили, что совсем не туда и опоздали, кого то бранили и т. д., и наконец, все махнули рукой и пошли только с тем, чтобы идти куда нибудь. «Куда нибудь да придем!» И действительно, пришли, но не туда, а некоторые туда, но опоздали так, что пришли без всякой пользы, только для того, чтобы в них стреляли. Толь, который в этом сражении играл роль Вейротера в Аустерлицком, старательно скакал из места в место и везде находил все навыворот. Так он наскакал на корпус Багговута в лесу, когда уже было совсем светло, а корпус этот давно уже должен был быть там, с Орловым Денисовым. Взволнованный, огорченный неудачей и полагая, что кто нибудь виноват в этом, Толь подскакал к корпусному командиру и строго стал упрекать его, говоря, что за это расстрелять следует. Багговут, старый, боевой, спокойный генерал, тоже измученный всеми остановками, путаницами, противоречиями, к удивлению всех, совершенно противно своему характеру, пришел в бешенство и наговорил неприятных вещей Толю.