Гобби, Тито
| Ти́то Го́бби Tito Gobbi | |
 фото Аллана Уоррена, 1973 | |
| Основная информация | |
|---|---|
| Дата рождения | |
| Место рождения | |
| Дата смерти | |
| Место смерти |
Рим |
| Страна | |
| Профессии | |
| Певческий голос |
драматический баритон |
| [www.associazionetitogobbi.com/ ociazionetitogobbi.com] | |
Ти́то Го́бби (итал. Tito Gobbi, 24 октября 1913 года, Бассано-дель-Граппа — 5 марта 1984 года, Рим) — итальянский оперный певец (баритон) и режиссёр-постановщик.
Биография
Получил юридическое образование в университете Падуи. Первое публичное выступление на сцене городского театра Губбио в партии Родольфо («Сомнамбула» Беллини) датировано 15 мая 1935 года;[1] в трёх постановках 1935 года Гобби пел басом, но уже в 1936 остановился на карьере баритона. С 15 января 1936 выступал в третьестепенных партиях на сцене миланской Ла Скала.[1]
В 1936 получил 1-ю премию на международном конкурсе вокалистов в Вене; в июне того же года получил первую партию в римском театре Адриано — Жоржа Жермона в «Травиате» Верди. В 1937 выходит первый из двадцати шести фильмов-опер с участием Гобби — «Кондотьеры» Джузеппе Бечче, съёмки которого заняли семь месяцев.
С 1937 до конца 1950-х годов регулярно пел в римском Teatro dell’Opera, с мая 1938 — первые партии (Марсель в «Богеме», Данкайро в «Кармен»)[1]. Неоднократно выступал в масштабных постановках под открытым небом в Термах Каракаллы, часто ставившихся при режиме Муссолини. Освоил как классический репертуар итальянского бельканто, так и оперы современных итальянских композиторов, Прокофьева и Вагнера. Впервые выступил в Венеции, Палермо и Берлине в 1941. 4 апреля 1942 впервые солировал в Ла Скала в роли Белькоре («Любовный напиток» Доницетти).
После войны, в феврале 1948, впервые выступил в Лондоне и Ливерпуле и записал цикл арий в лондонской студии EMI Abbey Road. В том же году совершил мировое турне в США, ЮАР и Швецию. В 1950—1951 вновь выступал с сольными концертами в Лондоне, а также в Зальцбурге, Висбадене, Мюнхене и др., совершил полугодовое турне по Южной Америке. С середины 1950-х годов Гобби проводил почти весь сезон в международных турне, лишь изредка появляясь на итальянской сцене. В этот период наиболее популярными партиями Гобби были Яго («Отелло») и Скарпия («Тоска»); за свою жизнь, он выступал в партии Скарпии более 900 раз (включая концертные исполнения и фильм Франко Дзеффирелли 1964 года).[2]
В конце 1960-х годов голос Гобби начал утрачивать богатство тембра, певец сократил сольные выступления и занялся оперной режиссурой, работая на базе «Чикагской лирической оперы» (Lyric Opera of Chicago). Первой постановкой для него стал «Джанни Скикки» Пуччини (1970), в котором Гобби сам исполнял титульную партию. В постановке Гобби чикагская труппа исполняла «Тоску», «Фальстафа», «Бал-маскарад» и другие классические оперы. В последний раз маэстро солировал в роли Фальстафа в Амстердаме в 1977 году.[1]
Введён в Зал славы журнала Gramophone [3].
Источники
Напишите отзыв о статье "Гобби, Тито"
Ссылки
- Биографии: на [www.belcanto.ru/gobbi.html belcanto.ru] и [musikkk.narod.ru/Persons/Vokalists/Gobbi.htm musikkk.narod.ru].
- [www.cs.princeton.edu/~san/baritones.html#gobbi Фотографии]
- [www.associazionetitogobbi.com/Emmenu.htm Ассоциация памяти Тито Гобби]
Отрывок, характеризующий Гобби, Тито
И граф засуетился, доставая бумажник.– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…
Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
