Гоббс, Томас

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Гоббс Фома»)
Перейти к: навигация, поиск
Томас Гоббс
Thomas Hobbes

Thomas Hobbes
Школа/традиция:

Эмпиризм, Общественный договор,

Направление:

Философия, Политическая философия, Политология, Теория государства и права

Период:

Философия XVII века

Основные интересы:

Теория государства и права, История, Этика, Геометрия, Философия

Значительные идеи:

теория общественного договора; представления о государстве, как «войны всех против всех», первая законченная система механистического материализма; теория демократии; теория государственного суверенитета;

Оказавшие влияние:

Платон, Аристотель, Гроций, Фрэнсис Бэкон

Испытавшие влияние:

Джон Локк, Жан-Жак Руссо

Томас Гоббс (англ. Thomas Hobbes; 5 апреля 1588 года, Уилтшир, Англия — 4 декабря 1679 года, Дербишир, Англия) — английский философ-материалист, один из основателей теории общественного договора и теории государственного суверенитета. Известен идеями, получившими распространение в таких дисциплинах, как этика, теология, физика, геометрия и история.





Биография

Родился в семье не отличавшегося глубокой образованностью, вспыльчивого приходского священника, из-за ссоры с соседним викарием у дверей храма потерявшего работу[1]. Воспитывался состоятельным дядей. Хорошо знал античную литературу и классические языки. В 1603 году он поступил в Оксфордский университет, Magdalen Hall, который окончил в 1608 году[2].

В том же году стал наставником Уильяма, старшего сына Уильяма Кавендиша, барона Гардвика, впоследствии первого графа Девонширского. До конца жизни поддерживал тесную связь со своим учеником, ставшим его покровителем. Благодаря ему Гоббс познакомился с Беном Джонсоном, Фрэнсисом Бэконом, Гербертом Чарберси и другими выдающимися людьми. В 1621–26 гг. сотрудничал с Ф. Бэконом, что имело для Гоббса большое значение. После смерти в 1628 году Кавендиша (в 1626 г. унаследовавшего титул графа Девонширского) Гоббс получает место наставника сына сэра Джервейса Клифтона, а затем воспитывает сына своего старого патрона, Кавендиша, с которым совершает путешествие по Италии, где в 1636 году встречается с Галилео Галилеем.

В 1640 году в Англии фактически началась революция и Гоббс вместе со множеством роялистов эмигрировал в Париж, где пробыл до 1651 года. Именно в Париже окончательно созрел план его философской системы. Когда революция в Англии пришла к диктатуре Кромвеля, Томас разошелся с роялистской партией и вернулся в Лондон. Уже в Лондоне в 1651 году он опубликовал на английском языке своё самое объемное сочинение «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского».

Воззрения

На формирование воззрений Гоббса значительное влияние оказали Френсис Бэкон, Галилео Галилей, Пьер Гассенди, Рене Декарт и Иоганн Кеплер.

Гоббс первым озвучил мнение о том, что Моисей не являлся основным автором Пятикнижия[3].

Философские воззрения

Гоббс создал первую законченную систему механистического материализма, соответствовавшего характеру и требованиям естествознания того времени. В полемике с Декартом отверг существование особой мыслящей субстанции, доказывая, что мыслящая вещь есть нечто материальное. Геометрия и механика для Гоббса — идеальные образцы научного мышления вообще. Природа представляется Гоббсу совокупностью протяжённых тел, различающихся между собой величиной, фигурой, положением и движением. Движение понимается как механистическое — как перемещение. Чувственные качества рассматриваются Гоббсом не как свойства самих вещей, а как формы их восприятия. Гоббс разграничивал протяжённость, реально присущую телам, и пространство как образ, создаваемый разумом («фантазма»); объективно-реальное движение тел и время как субъективный образ движения. Гоббс различал два метода познания: логическую дедукцию рационалистической «механики» и индукцию эмпирической «физики».

Социально-философские идеи о политике и праве

Гоббс — один из основателей «договорной» теории происхождения государства.

Как большинство политических мыслителей после Бодена, Гоббс выделяет всего три формы государства: демократию, аристократию и монархию. Демократию он не одобряет потому, например, что «черни недоступна большая мудрость» и при демократии возникают партии, что ведет к гражданской войне. Аристократия лучше, но она тем совершеннее, чем меньше походит на народное правление и чем больше сближается с монархией. Лучшая форма государства — монархия, она более всех других соответствует идеалу абсолютной и неразделенной власти.

Государство Гоббс рассматривает как результат договора между людьми, положившего конец естественному догосударственному состоянию «войны всех против всех». Он придерживался принципа изначального равенства людей. Люди созданы Творцом равными в физическом и интеллектуальном отношении, у них равные возможности и одинаковые, ничем не ограниченные «права на все», имеется и свобода воли. Отдельные граждане добровольно ограничили свои права и свободу в пользу государства, задача которого — обеспечение мира и безопасности. Гоббс не утверждает, что все государства возникли путём договора. Для достижения верховной власти есть, по его мнению, два пути — физическая сила (завоевание, подчинение) и добровольное соглашение. Первый вид государства называется основанным на приобретении, а второй — основанным на установлении, или политическим государством.

Гоббс придерживается принципа правового позитивизма и превозносит роль государства, которое он признаёт абсолютным сувереном. В вопросе о формах государства симпатии Гоббса — на стороне монархии. Отстаивая необходимость подчинения церкви государству, он считал необходимым сохранение религии как орудия государственной власти для обуздания народа.

Этика Гоббса исходит из неизменной чувственной «природы человека». Основой нравственности Гоббс считал «естественный закон» — стремление к самосохранению и удовлетворению потребностей. Главный и самый фундаментальный естественный закон у Гоббса предписывает всякому человеку добиваться мира, пока есть надежда достигнуть его. Второй естественный закон предусматривает, что в случае согласия на то других людей человек должен отказаться от права на вещи в той мере, в какой это необходимо в интересах мира и самозащиты. Из второго естественного закона вытекает краткий третий: люди должны выполнять заключённые ими соглашения. Остальные естественные законы (общим числом 19) могут быть, по словам Гоббса, резюмированы в одном лёгком правиле: «не делай другому того, чего ты не хочешь, чтобы делали тебе».

Добродетели обусловлены разумным пониманием того, что способствует и что препятствует достижению блага. Моральный долг по своему содержанию совпадает с гражданскими обязанностями, вытекающими из общественного договора.

Особое внимание Томас Гоббс уделял проблемам мятежей и восстаний в государстве - этому посвящена глава XII его произведения «De Cive», вышедшего в 1642 г. (в русск. варианте – «Философские основания учения о гражданине»).
«В государстве, граждане которого устраивают мятежи, имеются налицо и должны быть отмечены три начала: во-первых, учения и склонности, противные миру, предрасполагающие людей к мятежу; во-вторых, те склонности, которые уже предрасположенных склоняют, призывают и направляют к отделению и к оружию; в-третьих, способ, которым все это происходит, или само восстание». «Для существования этой надежды нужны четыре условия: число, орудия, взаимное доверие и вожди». «Если у людей, настроенных враждебно и измеряющих правомерность своих действий собственным судом, будут соблюдены эти четыре условия, для возникновения восстания и смятения в государстве не нужно больше ничего, кроме кого-нибудь, кто бы их подстрекал и возбуждал».[4]
По мнению современных исследователей, рассуждения и высказывания Гоббса о возникновении социального протеста дали основу двум популярным во второй половине XX в. теориям: теории относительной депривации и теории рационального выбора.[5]

Основные сочинения

  • The Elements of Law, Natural and Politic (1640)
  • Treatise on Human Nature (1650)
  • Philosophicall Rudiments concerning Government and Society (публикация английского перевода с латинского «De Cive»)(1651)
  • Философская трилогия «Основы философии»:
    [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000610/index.shtml «О теле»] (1655);
    [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000611/index.shtml «О человеке»] (1658);
    [filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000612/index.shtml «О гражданине»] (1642);
  • «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского» (1651, русский перевод — 1936).
  • Letters upon Liberty and Necessity (1654)
  • The Questions concerning Liberty, Necessity and Chance(1656)
Сочинения, опубликованные после смерти
  • A Dialogue between a Philosopher and a Student of the Common Laws of England (написаны в 1666 году, опубликованы в 1681 году)
  • Behemoth, or The Long Parliament (написан в 1668 году, опубликованы в 1681 году)
Современные издания
  • Opera philosophica, quae latine scripsit…, ed. W. Molesworth, v. 1-5. — L., 1839-45.
  • The English works, ed. by W. Molesworth, v. 1-11. — L., 1839-45
  • В русском переводе:
* Левиафан — СПб., 1868 — запрещен цензурой.
* Избранные сочинения, т. 1-2. — М. — Л., 1926.
* Избранные произведения, т. 1-2. — М., 1964 (Философское наследие, Т. 7, 8).

Напишите отзыв о статье "Гоббс, Томас"

Литература

  • Ческис А. А. Томас Гоббс. — М., 1929.
  • «Под знаменем марксизма». — 1938. — № 6. (статьи Б. Э. Быховского, Л. Германа, М. Петросовой, Д. Бихдрикера).
  • Мееровский Б. В. Гоббс. — М.: Мысль, 1975. — 208 с. — (Мыслители прошлого). — 50 000 экз.
  • Мележик И. Н. Понятие, происхождение и природа государства в политическом учении Т. Гоббса. // Актуальные проблемы истории политических и правовых учений. — М., 1990. — С. 104—122.
  • Михаленко Ю. П. Гоббс и Фукидид (о месте Гоббса в позднем английском Возрождении)// Историко-философский ежегодник. — М., 1986. — С. 104—124.
  • Немченко И.В. Томас Гоббс о причинах и характере английской революции середины 17 в. // Записки історичного факультету Одеського державного університету ім. І.І. Мечникова. - Одеса, 1999. - Вип. 9. - С. 233-246.
  • Тесля А. А. [www.krotov.info/lib_sec/19_t/tes/lya.htm#g. Абсолютизм государства: политическая философия Томаса Гоббса]. — 2006.
  • Tönnies F. Thomas Hobbes, der Mann und der Denker. — Osterwieck, 1912.
  • Polin R. Politique et philosophie chez Thomas Hobbes. — P., 1952.
  • Peters R. Hobbes. — L., 1956.
  • Piotrowski R.: Od materii Świata do materii Państwa. Z filozofii Tomasza Hobbesa. — Kraków, 2000.
  • Hobbes studies, ed. by K. C. Brown. — Oxford, 1965.
  • McNeilly F. S. The anatomy of Leviathan. — N. Y. — L., 1968.
  • Gauthier D. P. The logic of Leviathan. — Oxford, 1969.

Ссылки

  1. [www.philosophy.ru/library/russell/01/04.html Бертран Рассел. История западной философии]
  2. Радлов Э. Л. Гоббс, Фома // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  3. en:Richard Elliott Friedman, [tarasskeptic.blogspot.com/2011/02/blog-post_2990.html]
  4. Гоббс Т. Философские основания учения о гражданине.. — Москва-Минск: АСТ, Харвест, 2001. — С. 158, 167-168.
  5. Шульц Э.Э. Технологии бунта. (Технологии управления радикальными формами социального протеста в политическом контексте). — М.: Подольская фабрика офсетной печати, 2014. — С. 403-405. — 512 с. — ISBN 978-5-7151-0406-9.

Отрывок, характеризующий Гоббс, Томас

Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.