Говард Воловиц

♂Говард Джоэл Воловиц Howard Joel Wolowitz
Саймон Хелберг, исполнитель роли Говарда Воловица
Появление	«Пилотная»
Исполнитель роли	Хелберг, Саймон
Число эпизодов	все
Информация
Прозвище	Хло́пушка (от коллег по космической станции), Говардушка (англ. Howie) (от Бернадетт)
Возраст	32 года
Род занятий	Авиационная инженерия, космическая инженерия
Звание	магистр машиностроения
Семья
Семья	Дебби Воловиц (мать), Сэм Воловиц (Отец), Льюи (дядя), Маррей (дядя, умер), Барабара (тётя), Джини (кузина), Джош (брат)
Отношения	Друзья: Леонард Хофстедтер, Шелдон Купер, Раджеш Кутраппали, Эми Фара Фаулер , Пенни
IMDb	ID 0072070

Говард Джоэл Воловиц (англ. Howard Joel Wolowitz) — персонаж телесериала Теория большого взрыва.

Среди основных мужских персонажей в шоу Говард отличается тем, что у него нет докторской степени, по-прежнему живёт со своей матерью и считает себя дамским угодником. Говард — лучший друг Раджеша (мать Леонарда считает, что их отношения носят латентно гомосексуальный характер).

Персонаж, которого играет Саймон Хелберг, назван в честь программиста, знакомого одного из создателей сериала.

Характеристика

В серии первого сезона «The Pancake Batter Anomaly» указано, что он родился в 1981 году.

У Воловица оригинальная манера одеваться: он носит футболки поверх манишки, узкие джинсы и слипоны. Плюс к этому, практически всегда в качестве атрибута можно заметить приколотый к одежде значок. В повседневной одежде значок (чаще всего в виде головы пришельца) красуется на вороте водолазки или манишки с левой стороны, в день обряда бракосочетания в 24 эпизоде 5 сезона значок украшает лацкан его праздничного смокинга, но уже с правой стороны. К слабостям Говарда можно отнести пряжки. По словам костюмера Мэри Куигли, пряжки для пояса Воловица подбирает сам исполнитель в зависимости от того, о чём рассказывает очередная серия, или просто «под настроение». У Саймона Хелберга большая коллекция пряжек (целые полки в костюмерной заполнены одними лишь пряжками Воловица), и Мэри постоянно ищет пополнения для этой коллекции или сама создаёт новые формы для предстоящих эпизодов. Общее увлечение актёра и его персонажа этой деталью одежды напоминает общее увлечение футболками с изображением Флэша у Джима Парсонса и исполняемого им Шелдона Купера. По мнению Хелберга, облегающие костюмы и дикий выбор аксессуаров (включая повязку на глазу в одной из серий) связаны с надеждой Говарда таким образом привлечь внимание девушек.

Воловиц любит комиксы Самый ценный в его коллекции — Фантастическая четверка #48, в котором впервые появился Серебряный Сёрфер. Также он имеет свой личный транспорт — мотороллер Vespa, а позже автомобиль Mini.

Кроме того, Говард «свободно» говорит на английском, французском, русском, мандаринском, арабском и клингонском языках, знает язык жестов. Как и исполняющий его роль актёр Саймон Хелберг, Воловиц — талантливый имитатор. Его подражания Алу Пачино, Кристоферу Уокену и Николасу Кейджу вызывают восторг не только у других персонажей сериала, но и журналиста Rolling Stone Сарин Лидс. Также, Говард прекрасно изображает «речь» дельфина (6 серия 9 сезона, 12:10).

Воловиц считает себя «ловеласом», но его попытки завязать отношения с девушками постоянно сталкиваются с трудностями. Ради того, чтобы «снять» девушку, Говард готов даже провести её в секретную лабораторию (в одной из серий это заканчивается аварией марсохода).

У Говарда аллергия на арахис, и она представляет серьёзную угрозу для его жизни. Он также упоминал об аритмии. Говард гордится тем, что у него всего 3 % лишнего жира.

Говард Воловиц — еврей, но он иронично относится к своей национальной и религиозной принадлежности и не соблюдает кашрут (ест свинину МуШу и креветки). В одной серии он высказался, что готов прибить своего раввина куском свинины, чтобы только встречаться с девушкой (сестрой Шелдона). В разговоре с невестой он готов сослаться на своё еврейство, якобы не позволяющее ему перевозить вещи в субботу, хотя при этом не перестаёт поедать чизбургер с беконом. Он поясняет, что его религия крайне либеральна:

Если твой «шмекель» обрезан и ты не носишь креста, этого достаточно.

Религиовед Дэн Клэнтон рассматривает три «свидетельства» связи Воловица с иудаизмом:

• Говард по-своему соблюдает шаббат; по его собственным словам, «у нас с мамой традиция — зажигать свечи и смотреть „Колесо фортуны“»
• Когда Леонард собирается распродавать свою коллекцию комиксов и моделей, Воловиц звонит матери, чтобы узнать общую сумму своего «фонда на бар-мицву» (она отмечается при достижении 13 лет), и затем предлагает приятелю 2600 долларов и два дерева в Израиле.
• При входе в атмосферу корабля «Союз», который должен возвратить Воловица и ещё двух астронавтов с МКС, он выкрикивает браху; на вопрос одного из коллег о значении этих слов, Говард отвечает: «Это еврейское благословение на хлеб. У нас нет молитвы о том, чтобы не свалиться на Землю из космоса»

Семья

В течение первых четырёх сезонов сериала Говард живёт со своей властной матерью, которая не обращает внимания на его достижения. По мнению Дэна Клэптона, мать Воловица олицетворяет собой стереотип еврейской матери, у которой любовь к детям обрела форму жёсткого контроля над их жизнью и резко критического отношения к их успехам. Известно, что мама Говарда — женщина в теле. На протяжении практически всего сериала (начиная с седьмой серии первого сезона) слышно только закадровый голос г-жи Воловиц, но впервые появляется в кадре только на мгновение в сцене свадьбы Говарда; её лицо скрыто шляпой, так что зритель может видеть, по выражению продюсера Билла Прейди, только «массу в розовом». Еще г-жу Воловиц можно увидеть в полный рост в пятнадцатой серии шестого сезона в дверном проеме кухни. В 15 серии 8 сезона мать Говарда поехала на Флориду к родным и там скончалась (создателям сериала пришлось расстаться с этим персонажем после того, как актриса Кэрол Энн Сьюзи, озвучивавшая миссис Воловиц, действительно умерла в ноябре 2014 года).

Про отца Говарда мало что говорится. Известно лишь, что он бросил его с мамой, когда Говарду было 11 лет. Также его отец отправил на 18-летие Говарда письмо, вокруг чего выстроена фабула 19-го эпизода шестого сезона. В 20-й серии восьмого сезона появляется сводный брат Говарда Джош.

Постоянные попытки Воловица ухаживать за женщинами-нееврейками наталкиваются на неприятие со стороны матери, но он продолжает эту линию поведения, вероятно, ей назло. При знакомстве с выросшей в католической семье Бернадетт Ростенковски он приглашает её на встречу шаббата в шутливой надежде, что носимый ею крест наконец вызовет у миссис Воловиц церебральную аневризму. В конце четвёртого сезона Говард сделал Бернадетт предложение; свадьба состоялась накануне его полёта в космос, со всеми пятью друзьями в качестве священников. В определённый момент Говард переехал к Бернадетт, а после смерти матери - в её дом.

В середине 9-го сезона Бернадетт узнаёт, что беременна, и теперь (конец 9-го сезона) Говард готовится стать отцом.

Работа

В отличие от Леонарда, Шелдона, Раджа, Эми и Бернадетт, у Говарда нет докторской степени, и Шелдон любит издеваться над ним по этому поводу. В свою защиту Воловиц говорит, что он магистр Массачусетского технологического института. Однажды Воловиц попытался получить докторскую, но его научным руководителем стал Шелдон.

Говард разрабатывает оборудование (изначально — космические туалеты; потом появляется манипулятор типа «механическая рука», фактически приватизированный Говардом в личных целях и т. д.), которое будет использовано в НАСА, и часто хвастается этим. По словам научного консультанта сериала Дэвида Зальцберга, съёмочная группа предпринимает усилия, чтобы обеспечить реалистичность условий и плодов работы Воловица. Так, показанные в одной из серий трудности с туалетом для астронавтов, над которым работает Говард, спустя несколько месяцев после её выхода на экран в точности повторились на МКС.

Будучи инженером среди своих друзей-физиков, он берет на себя роль лидера для малых практических проектов. Например, в одной из серий Говард был основной силой в сборке робота «МОНТИ» для «Битвы роботов», но «МОНТИ» был разгромлен. Впрочем, виновата здесь Пенни, которая деморализовала Говарда тем, что сообщила парню, что ни одна женщина не станет с ним флиртовать.

Работа Говарда над орбитальным телескопом привела его к служебной командировке в космос на МКС, по сюжету состоявшейся в рамках полёта МКС-31; в эпизодах, связанных с этим полётом, вместе с актёром Саймоном Хелбергом, исполняющим роль Воловица, снимался настоящий астронавт Майкл Массимино. После возникновения неполадок с телескопом, возникла необходимость во второй космической командировке, от которой Массимино удаётся его отговорить — в результате чего Воловиц «откручивается» от полёта, ссылаясь на повышенное артериальное давление в стрессовой обстановке.

Интересные факты

• Говард достаточно музыкален. Он играет на барабанах и пианино, а на одну из годовщин (6 серия 7 сезон) написал для Бернадетт песню. Его любимые исполнители - The Beatles, Eminem, Странный Эл Янкович и Нил Даймонд.

• По мнению Шелдона,

«в нашей шайке я — светлая голова, Воловиц — весельчак, а Кутрапалли — добродушный иностранец, который безуспешно пытается нас понять».

• Несмотря на неприязнь, именно Пенни свела Говарда с Бернадетт. Говард же, на пару с Раджем, познакомил Эми и Шелдона.

См. также

• Хелберг, Саймон

Литература

• Dean Kowalski. [books.google.ru/books?id=teB-hvav-4sC The Big Bang Theory and Philosophy: Rock, Paper, Scissors, Aristotle, Locke]. — John Wiley & Sons, 2012. — 288 p. — ISBN 9781118222522.

Ссылки

• Howard Wolowitz (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [the-big-bang-theory.com/characters.Howard/ The Big Bang Theory Howard Wolowitz]  (англ.)
• [blog.zap2it.com/tvfashion/2009/12/howard-wolowitz-from-the-big-bang-theory.html Howard Wolowitz from 'The Big Bang Theory']  (англ.)

Отрывок, характеризующий Говард Воловиц

Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.