Гоголь-Яновский, Афанасий Демьянович

Афана́сий (Опана́с) Демья́нович Го́голь-Яно́вский (при рождении Яно́вский; 1738, с. Кононовка, (ныне Лубенский район, Полтавская область Украины) — 1805, Яновщина, Миргородский уезд, Полтавская губерния) — российский государственный служащий, секунд-майор (1794—1798 гг.). Родоначальник дворянского рода Гоголь-Яновских, отец Василия Гоголь-Яновского, дед Николая Гоголя.

Биография

Юность

Афанасий Демьянович Гоголь-Яновский родился в 1738 году в селе Кононовка Лубенского уезда Полтавской губернии в семье священника приходской Успенской церкви Демьяна Ивановича Яновского (1708—-1794). Он окончил семинарию, а затем по примеру своего отца и деда Ивана (Яна) Яковлевича оканчивает Киевскую духовную академию, однако место священника Успенской церкви после отца наследовал брат Афанасия Кирилл Демьянович, а сам Афанасий предпочитает духовной стезе светскую службу. В 1757 году он начал служить писарем в миргородском полку и в 1758 году продолжил службу уже в генеральной войсковой канцелярии гетмана малороссийского, где вскоре добился представления в войсковые хорунжие. Афанасий Демьянович слыл весьма образованным человеком. Помимо русского он хорошо знал латынь, греческий, немецкий и польский языки. Видимо, это обстоятельство помогло ему получить место учителя дочери бунчуковского товарища Семёна Лизогуба Татьяны Лизогуб (1743—1835).

Женитьба

Молодых людей связывает любовь, но большая разница в социальном положении мешает Афанасию получить согласие родителей Татьяны на брак: кроме того, что она приходилась внучкой полковнику Василию Танскому, она ещё была правнучкой гетмана войска Запорожского Скоропадского, в то время как Афанасий — всего лишь сын приходского священника. Но будучи человеком энергичным и предприимчивым, он решается увезти свою избранницу из родительского дома и тайно обвенчаться с нею в 1764 году. Долгое время они не имеют детей, пока в 1777 году у них не рождается первый и единственный сын Василий. За многолетнюю службу 7 августа 1781 года Афанасий Демьянович награждается чином бунчуковского товарища. Породнившись с богатым землевладельцем, Афанасий Демьянович получает в виде приданого хутор Купчин, где по данным переписи 1782 года числилось 268 крестьян обоего пола, и некоторые другие угодья. Хутор становится родовым имением Яновских и впоследствии меняет названия: Яновщина, Васильевка.

Дворянство

В целом насыщенная событиями жизнь Афанасия Демьяновича внешне складывалась благополучно. Но он мечтал ещё больше укрепить своё общественное положение и получить дворянский титул, что ему удаётся выполнить не сразу. Сведения о легендарном гетмане Остапе Гоголе то ли искусно вплетённые А. Д. Яновским в свою родословную, то ли действительные, но за давностью лет ставшие непроверяемыми, помогли ему в достижении желаемого результата. Возможно и сам Лизогуб подал зятю мысль о польском происхождении. Во всяком случае, в 1788 году А. Д. Яновский написал:

«Предки мои фамилией Гоголи, польской нации; прапрадед Андрей Гоголь был полковником могилевским, прадед Прокоп и дед Ян Гоголи были польские шляхтичи; из них дед по умертвии отца его Прокопа, оставя в Польше свои имения, вышел в российскую сторону и, оселясь уезда Лубенского в селе Кононовке, считался шляхтичем; отец мой Демьян, достигши училищ киевской академии (где и название по отцу его, Яну, принял Яновского), принял сан священнический и рукоположен до прихода в том же селе Кононовке».

Как видно, некоторые сведения потребовали соответствующей перепроверки, — по крайней мере в этом показании бесспорным является лишь свидетельство об его отце Демьяне, — потому что «по недостаточности представленных доказательств» род Афанасия Демьяновича первоначально был записан лишь в III часть родословной книги Полтавской губернии. В конце концов, его старания увенчались полным успехом, и 15 октября 1792 года Афанасий Демьянович получает дворянскую грамоту следующего содержания: «Рассмотрев предъявленные от Гоголя-Яновского о дворянском его достоинстве доказательства, признали оные согласными с предписанными на то правилами, вследствие коих он и род внесен в дворянскую родословную Киевской губернии книгу, в первую её часть». Отныне Афанасий Демьянович становится дворянином Гоголь-Яновским.

Последние годы

Став основателем дворянского рода, Афанасий Демьянович, успешно продолжает свою служебную карьеру: с 1794 по 1798 год он уже секунд-майор, после чего он выходит в отставку. Последние годы его жизни связаны большей частью с семейными заботами, попытками устроить сына на военную службу или определить на учёбу в Санкт-Петербург при содействии Д. П. Трощинского, которые, впрочем, ни к чему не приводят. Афанасий Демьянович умирает в 1805 году, по-видимому, до женитьбы своего сына на Марии Ивановне Косяровской.

Полемика вокруг дворянского происхождения

Споры вокруг происхождения Гоголей-Яновских начались вскоре после смерти великого писателя. Сомнения биографов в показаниях Афанасия Демьяновича были вызваны упоминанием могилёвского полковника Андрея Гоголя, в то время как в летописях упоминался лишь Евстафий (Остап) Гоголь. В 1856 году вышла первая биография Гоголя, написанная П. А. Кулишом, где в числе предков писателя указан Остап Гоголь. Это мнение тут же оспорил М. А. Максимович: «Господин Кулиш от себя даёт в предки нашему поэту известного полковника и гетмана Евстафия Гоголя. Такая замена одного лица другим показывает своевольное обхождение с историческим актом. Дед поэта, Афанасий Демьянович, конечно, лучше г. Кулиша знал своего деда Андрея Гоголя и не отказался бы от него ни для какого софамильца» Следующее затруднение было вызвано тем, что Ян был назван шляхтичем и сыном Прокофия, в то время как Ян по историческим актам значился сыном некоего Якова, а о его священничестве А. Д. Яновский не упомянул совсем. На это противоречие обратил внимание в 1902 году украинский историк А. М. Лазаревский.

В сохранившихся материалах А. Д. Гоголь-Яновского фигурирует грамота 1674 года короля Яна-Казимира на село Ольховец:

«За приверженность к нам и к Речи Посполитой благородного Гоголя, нашего могилевского полковника, которую он проявил в нынешнее время, перешедши на нашу сторону, присягнув нам в послушании и передавший Речи Посполитой могилевскую крепость, поощряя его на услуги, жалуем нашу деревню, именуемую Ольховец, как ему самому, так и теперешней супруге его; по смерти же их сын их, благородный Прокоп Гоголь, также будет пользоваться пожизненным правом».

Здесь затруднение вызвало то, что привилегию на владение деревней Ольховец Андрей Гоголь получил в 1674 году от польского короля Яна-Казимира, отрёкшегося от престола в 1668 году и умершего в 1672 году. На это недоразумение обратил внимание ещё Пантелеймон Кулиш в 1856 году. В советское время, обобщив и сопоставив все эти данные, В. В. Вересаев приходит к выводу о том, что документы о своём происхождении от Остапа Гоголя могли быть сфабрикованы А. Д. Яновским. Доказательством этому служит то, что потомство брата Афанасия Демьяновича Кирилла Демьяновича осталось по-прежнему Яновскими. Современный исследователь биографии Гоголя Виктор Батурин также пишет: «Как выявилось в ходе расследования, копия королевской грамоты, представленной дедом Гоголя Киевскому депутатскому собранию, была фальшивой. В „Пропавшей грамоте“ Гоголь высмеял хитрости своего деда, которому все-таки удалось сбить с толку не только комиссию поветовых дворянских депутатов, но и всех будущих биографов писателя. Но своего проницательного внука ему обмануть не удалось». Но, в отличие от Вересаева, Батурин не подвергает сомнению происхождение Гоголей-Яновских от Остапа Гоголя, по его предположению, виновник изменения фамилии отец Афанасия — Демьян, причина фальсификации королевской грамоты дедом Гоголя кроется в сокрытии украинских корней Яновских, а не в отсутствии подлинного родства с Остапом Гоголем. Такое мнение ничего не объясняет в противоречиях с историческими именами предков Гоголя, о которых говорилось выше. Но и версия В. Вересаева также не исчерпывает сути вопроса: несмотря на то, что недворянское потомство родного брата Кирилла Демьяновича оставалось священниками Яновскими, дальняя семейная ветвь, идущая от Фёдора Яковлевича (брата Яна Яковлевича) также получила права дворянства в лице подполковника Василия Ивановича Гоголь-Яновского (двоюродного брата Афанасия Демьяновича) и его потомства, о чём есть упоминание историка В. Е. Рудакова в ЭСБЕ, .

А. Д. Гоголь-Яновский и творчество Гоголя

Различные факты биографии Афанасия Демьяновича, известные Гоголю со слов своей бабушки, по-разному отразились в творчестве писателя. Так история любви Афанасия Демьяновича Яновского и Татьяны Семёновны Лизогуб нашла отражение в отношениях героев повести «Старосветские помещики» Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны Товстогуб. Мотив похищения губернаторской дочки Чичиковым обыгрывается также в финале первой части «Мёртвых душ».

Источники

Литература

• ЭСБЕ
• В. Вересаев, [az.lib.ru/w/weresaew_w_w/text_0220.shtml «Гоголь в жизни»];
• В. Вересаев, «К биографии Гоголя». 1. Предки Гоголя и его настоящая фамилия. — Сб. Звенья, вып. 2, М. — Л., «Academia», 1933 г., стр. 286—293.

Ссылки

• [ru.rodovid.org/wk/Запись:102591 Гоголь-Яновский, Афанасий Демьянович] на «Родоводе». Дерево предков и потомков

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Гоголь-Яновский, Афанасий Демьянович

Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.