Гозенпуд, Абрам Акимович

Абрам Акимович Гозенпуд
Дата рождения:	10 (23) июня 1908(1908-06-23)
Место рождения:	Киев, Российская империя
Дата смерти:	2 июня 2004(2004-06-02) (95 лет)
Место смерти:	Санкт-Петербург, Россия
Страна:	Российская империя Российская империя→СССР СССР→Россия Россия
Научная сфера:	литературоведение, музыковедение
Место работы:	Пушкинский дом
Учёная степень:	доктор искусствоведения доктор филологических наук
Альма-матер:	Киевский институт народного образования
Известен как:	литературовед, литературный критик, музыковед, переводчик

Абрам Акимович Гозенпуд (10 [23] июня 1908, Киев — 2 июня 2004, Санкт-Петербург) — советский и российский литературовед и музыковед. Доктор искусствоведения (1963). Автор около пятисот разнообразных исследований в области музыки и литературы, в том числе — классическая семитомная история русского оперного театра.

Брат композитора Матвея Акимовича Гозенпуда.

Биография

В 1930 окончил литературный факультет Киевского института народного образования.

С 1934 года преподавал в высших учебных заведениях Киева и занимался литературными переводами — большей частью, на украинский язык. С началом войны, в 1941 году, пешком ушёл из Киева, опасаясь прихода фашистских войск. Сразу после войны, в 1946 — преподаватель в учебных заведениях Киева и Свердловска. В 1946 году защитил кандидатскую диссертацию по искусствоведению («Шекспир и музыка»). Постоянно выступал в периодической печати как театральный критик. Вскоре перебрался в Москву.

1948—1949 гг. — заведовал литературной частью московского Малого театра и кабинетом музыкальных театров ВТО.

После войны началась кампания борьбы с космополитизмом. Пришлось скрываться. А собственные труды скрывать за псевдонимом Акимов.

Несколько лет ему пришлось жить фактически на полулегальном положении в Москве, где его приютили и защищали от произвола великие Москвин и Качалов, затем — после очередного доноса — вновь очутился в Киеве, откуда под угрозой скорого ареста сумел бежать в Ленинград. Там он преподавал в Театральном институте, занимался исследованиями в архивах и библиотеках, в том числе, в Пушкинском доме, где защитил диссертацию на соискание ученой степени доктора филологических наук.

С 1953 г. — старший научный сотрудник сектора музыки научно-исследовательского отдела в ЛГИТМиКе (с 1979 профессор-консультант). В 1963 году защитил докторскую диссертацию на тему «Музыкальный театр в России».

Был знаком с А. А. Ахматовой, Д. Д. Шостаковичем и многими другими деятелями культуры Ленинграда.

Умер 2 июня 2004 года в Санкт-Петербург, похоронен на Новодевичьем кладбище Санкт-Петербурга.

Научная деятельность

Абрам Акимович Гозенпуд — автор работ по истории русского и зарубежного театра и музыки, переводов на русский и украинский языки произведений Шекспира, Шиллера, Китса, Байрона, Гауптмана, Хольберга и др., либретто комической оперы «Укрощение строптивой» В. Я. Шебалина. В его творческом наследии — десятки монографий, в том числе — семитомная история русского оперного театра. Его перу принадлежат огромное количество рецензий и различных публикаций в СМИ, труды о русской и зарубежной драматургии, монографические работы о воплощении музыки в произведениях Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Тургенева, биографии великих певцов Ивана Ершова и Федора Шаляпина.

В 1958 году в Ленинграде была издана книга Конрада Фердинанда Мейера, составленная и отредактированная Гозенпудом, — в ней отыскались и несколько его поэтических переводов (в довоенные годы Гозенпуд тоже много переводил, но, в основном, на украинский язык).

Сочинения

• Оперная драматургия Чайковского. Очерки (на украинском языке). Киев, 1940;
• Лермонтов и искусство (на украинском языке). Киев, 1941;
• Н. В. Лысенко и русская музыкальная культура. М., 1954;
• Н. А. Римский-Корсаков. Темы и идеи его оперного творчества. М., 1957;
• Поэтические переводы классической поэзии (см. [www.vekperevoda.com/1900/gozenpud.htm Переводы на русский язык стихов Конрада Фердинанда Мейера])
• Гозенпуд А. Музыкальный театр в России. — Л.: Музгиз, 1959. — 784 с. — 3000 экз.
• Русский советский оперный театр (1917-1941).Очерк истории. — Л.: Музгиз, 1963. — 440 с. — 3000 экз.
• Оперный словарь. — М. — Л.: "Музыка", 1965. — 480 с. — 40 000 экз.
• Пути и перепутья. Английская и французская драматургия XX века. Л.: Искусство, 1967.
• Русский оперный театр XIX века (1836-1856). — Л.: "Музыка" Ленингр. отд., 1969. — 464 с. — 4790 экз.
• Предисловие // С.Ю.Левик. Четверть века в опере. — М.: "Искусство", 1970. — С. 3-13. — 536 с. — 23 000 экз.
• Русский оперный театр XIX века (1857—1872). Л., 1971;
• Избранные статьи. — Л.-М.: Советский композитор, 1971. — 240 с. — 3 240 экз.
• Достоевский и музыка. Л., 1971;
• Русский оперный театр XIX века (1873-1889). — Л.: "Музыка" Ленингр. отд., 1973. — 328 с. — 4 790 экз.
• Русский оперный театр на рубеже XIX-XX веков и Ф.И. Шаляпин (1890-1904). — Л.: "Музыка" Ленингр.отд., 1974. — 263 с. — 10 000 экз.
• Русский оперный театр между двух революций. 1905-1917. — Л.: "Музыка" Ленингр.отд., 1975. — 367 с. — 11 000 экз.
• Достоевский и музыкально-театральное искусство. Л.: Советский композитор, 1981. — 224 с.
• Иван Ершов: Жизнь и сценическая деятельноть. Советский композитор, 1986 (второе издание, дополненное — 1999)
• Краткий Оперный словарь. Рік видання: 1989. Сторінок: 296.
• Дом Энгельгардта. Из истории концертной жизни Петербурга первой половины XIX века.. — СПб.: Советский композитор, 1992. — 246 с. — 5000 экз. — ISBN 5-85285-223-6.
• И. С. Тургенев: исследование. СПб. Композитор, 1994.
• И. С. Тургенев и музыка
• Леош Яначек и русская культура. Л., 1984.
• Рихард Вагнер и русская культура. Л., 1990.

Из последнего интервью:

Да, у меня есть давно написанные, но не изданные произведения. О Михаиле Чехове, о Давыдове, воспоминания о Тарханове. Лежит машинописная работа о Булгакове. Готов труд «Пушкин и Моцарт». Издадут ли?

Интересные факты

В интервью Абрам Акимович рассказывал, что его отец обратился с вопросом к самому Л. Н. Толстому о воспитании детей:

Отец обратился с письмом к Толстому в 1910 году, за три месяца до кончины Льва Николаевича. Мне было два года. Речь шла не обо мне, а о моих старших братьях. Один из них стал впоследствии инженером-химиком, а другой (он, кстати, открыл мне путь к музыке) — пианистом и композитором, профессором Киевской консерватории.

Отец спрашивал о высшем образовании детей, ведь для евреев существовала процентная норма. Конечно, он мог бы отвезти нас за границу, но это казалось ему невозможным. Толстой ответил очень своеобразно: высшее образование есть не что иное, как средство эксплуатации трудящихся, рабочих. Поэтому лучше обучить детей ремеслу, а еще лучше, чтобы они стали крестьянами — это евреи-то! Письмо было напечатано через много лет после смерти Толстого.

Ссылки

• [bookz.ru/authors/avtor-neizvesten-3/balet_encicl/page-22-balet_encicl.html Театральная энциклопедия]
• [ptzh.theatre.ru/2002/28/53/ Петербургский театральный журнал, Май 2002 г.]

Отрывок, характеризующий Гозенпуд, Абрам Акимович

Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.