Гокет
Гоке́т (hoquetus, hoketus, ochetus, hochetus и др. латинизированные формы фр. hoquet — икота) — техника многоголосной композиции в музыке XII—XIV веков.
Краткая характеристика
Суть техники состоит в том, что мелодическая линия рассекается на отдельные звуки или группы звуков, которые распределяются по разным голосам или инструментам, отчего исполнение становится прерывистым, как бы заикающимся.
Одно из первых описаний гокета содержится в «Зеркале милосердия» (около 1142 г.) английского цистерцианца Элреда Ривоского, который (в соответствии с этикой и эстетикой цистерцианцев) выступал за «чистоту» церковного пения, против излишеств и украшений: «Иногда видишь человека с открытым ртом, будто издающего последний вздох; человек этот не поёт, а как бы угрожающе молчит, нелепым образом прерывая мелодию, подражая то ли агонии умирающего, то ли обмороку больного»[1]. Наиболее полный свод правил сочинения гокета изложен в трактате Иоанна де Грокейо «О музыке» (ок. 1300); некоторые дополнительные сведения о технике гокетирования (в том числе, изысканный «контрадвойной гокет» — hoquetus contraduplex) предоставляют Якоб Льежский (около 1330) и Вальтер Одингтон (около 1316).
Расцвет гокета в западноевропейской музыке пришёлся на период Ars antiqua, в XIII веке (в анонимных мотетах бамбергского кодекса и Кодекса Монпелье, в рукописях Magnus liber organi), оказав сильное влияние на изоритмический мотет и песенные формы Ars nova (например, у Гийома де Машо, автора гокета «Давид») и Ars subtilior (например, в мотете Матье де Сен-Жана «Are post libamina»). Гокет, заимствованный у французов (aere Gallico), применялся и в итальянской музыке Треченто — в мотетах и «сонетах»[2]. К середине XV века гокет исчез из музыкальной практики. Искусство гокетирования возродилось в музыке XX века в связи с развитием серийной техники и пуантилизма (у Антона фон Веберна и его последователей). В то же время идея гокета получила специфическое развитие в технике Klangfarbenmelodie (термин А.Шёнберга) — распределении одной серии между различными инструментами оркестра или ансамбля.
Напишите отзыв о статье "Гокет"
Примечания
- ↑ Videas aliquando hominem aperto ore quasi intercluso halitu exspirare, non cantare, ac ridiculosa quadam vocis interceptione quasi minitari silentium; nunc agones morientium, vel exstasim patientium imitari. // Speculum charitatis II, 23 (MPL 195).
- ↑ См. у Анонима Дебеденетти (ок. 1313-32), трактат опубликован в кн.: Debenedetti S. Il Sollazzo. Contributi alla storia della novella, della poesia musicale e del costume nel Trecento. Torino, 1922, p. 183-184 (uchettus, hochettus). Под sonus/sonettus подразумевался не сонет, а подвид баллаты: sonus, во-первых, содержал специфическую смену тернарной мензуры бинарной (modus mixtus), и во-вторых, не предполагал танца (чисто песенный жанр).
Литература
- Sanders E. The medieval hocket in practice and theory // Musical Quarterly (60) 1974, p. 252.
- Кудряшов Ю. Гокет в музыке средних веков // Проблемы музыкальной науки. М., 1975. Вып. 3.
- Frobenius W. Hoquetus // Handwörterbuch der musikalischen Terminologie (1988), см. [www.vifamusik.de/search?id=hmtbsb00070511f313t326&db=372&showFulltextPage=313 здесь].
Аудиозаписи
- [www.medieval.org/emfaq/cds/hmu7185.htm Hoquetus. Medieval European Vocal Music] (Theatre of Voices / Paul Hillier)
Отрывок, характеризующий Гокет
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.
Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
