Голеневский, Михал

Михал Голеневский

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Михал Голеневский (польск. Michał Goleniewski; 16 августа 1922 — 2 июля 1993) — польский разведчик-перебежчик и самозванец, выдававший себя за «спасенного от расстрела» царевича Алексея Николаевича.

Биография

Михал Голеневский родился в 1922 г. в Несвиже, таким образом, будучи младше своего «прототипа» на 18 лет. Закончил 4 класса гимназии, в дальнейшем занимался самообразованием. В 1945 поступил в польскую армию, после установления в Польше коммунистического режима вступил в Польскую рабочую партию. Вышел в запас в звании подполковника в 1955 г. После войны поступил на юридический факультет познанского университета, затем перевелся в Варшаву, где в 1956 г. получил наконец магистерскую степень в политологии. Вероятно, в том же году стал сотрудничать с польской разведкой (7-й раздел польского Министерства безопасности), где, по его собственным словам, прошёл курс технической подготовки с 1957 по 1960 г. С 1955 по 1957 гг. выполнял обязанности заместителя начальника отдела информации. Сотрудничал с КГБ, выполнял разведывательные задания в Западной Германии и Швейцарии.

1 апреля 1958 года направил письмо американскому послу в Женеве, в котором предлагал свои услуги ЦРУ в качестве агента-двойника. Письмо было подписано псевдонимом Хекеншютце, то есть «Меткий стрелок», или «Снайпер». Предложение было принято. За первым письмом последовало ещё 13, в общей сложности, Голеневский до своего бегства на Запад успел передать своим американским заказчикам 2 тыс. микрофильмов с секретной информацией, а также (по его собственному признанию) 160 машинописных документов, содержавших общую информацию, и ещё 5 тыс. страниц со сведениями, касавшимися советских спутников-шпионов, агентов СССР и ПНР на Западе, и множество экономических, политических, разведывательных и контрразведывательных сведений, представлявших интерес для американцев. Среди «сданных» им советских разведчиков — Конон Молодый и его радисты — супруги Моррис и Леонтина Коэны. Впрочем, будучи уже в Соединенных Штатах, утверждал, что «на Советы работали» Генри Киссинджер (будущий госсекретарь США) и Майкл Хэнли, сотрудник британской Службы безопасности МИ-5, что заставило усомниться в его психической уравновешенности. Начальник контрразведки ЦРУ Дж. Энглтон, не доверяя Голеневскому, высказал мнение, что тот по-прежнему выполнял задание КГБ, передавая частичную дезинформацию и жертвуя второстепенными агентами, чтобы спасти действительно ценных. Того же мнения держался будущий директор ЦРУ Р. Хелмс.

В 1960 году. Голеневский вместе со своей подругой Ингрид Кампф уже лично обратился в американское посольство в Западном Берлине. Назвав своё подлинное имя и подтвердив идентичность с «Метким стрелком», он требовал для себя и для неё политического убежища в ФРГ, заодно во всеуслышание объявив себя «цесаревичем Алексеем Романовым». 18 января 1961 г. в сопровождении агента ЦРУ Гомера Е. Романа, Голеневский и Кампф прибыли в Соединенные Штаты. Польским правительством был заочно приговорен к смертной казни за предательство. Решением американского сената за номером H.R. 5507 в июле 1963 г. получил гражданство этой страны. В США продолжал сотрудничать с разведкой, пока в 1964 г. не вышел в отставку, или, по другим сведениям, был уволен со службы.

30 сентября 1964 г. женился на Ингрид Кампф, бывшей в то время уже на девятом месяце беременности. Их дочь, Татьяна, родилась через несколько часов после свадьбы. Позднее брак был расторгнут.

Остаток жизни провел в Нью-Йорке, клеймя позором СССР и православную церковь, отказавшуюся признать в нём «царевича». Умер 2 июля 1993 года.

Притязания

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

По рассказу Голеневского, расстрел Романовых был фикцией; на самом деле Яков Юровский ещё в 1917 году помог им бежать из Екатеринбурга и перейти польскую границу. В дальнейшем семья обосновалась в Варшаве, так как «в Польше осели многие из русских беженцев». Николай сбрил всем известные усы и бороду, таким образом, став совершенно неузнаваемым.

В 1924 году, из соображений безопасности, Николай официально сменил имя наследника на «Михал Голеневский». Тогда же семья Романовых перебралась в Познань, поближе к немецкой границе.

Годом позже скончалась царица. Алексей и Анастасия тогда же отправились в США, где якобы забрали из Детройтского банка сделанный ещё до революции вклад. Анастасия осталась навсегда в этой стране, Ольга и Татьяна перебрались в Германию, Алексей и Мария остались в Познани вместе с отцом.

В 1930 г. Николай возглавил в Польше антикоммунистическое подполье под именем Всероссийской имперской антибольшевистской организации, куда, конечно же, вошёл и его сын. Из дальнейшей истории имена Романовых исчезают, что с ними стало далее, Голеневский умалчивал.

Интересные факты

Михал Голеневский по очереди встречался с двумя претендентками на «роль» великой княжны Анастасии Николаевны, также спасшейся от расстрела — Евгенией Смит и Анной Андерсон, и в обеих по очереди узнавал свою пропавшую «сестру». Впрочем, в первом случае «узнавание», организованное еженедельником «Life», закончилось скандалом — после приветствий и родственных поцелуев перед камерой Евгения и Михал, оказавшись порознь, немедля объявили друг друга обманщиками. Во втором случае «родственная встреча» прошла достаточно гладко, и двое самозванцев мирно разошлись и забыли друг о друге.

Когда у Голеневского пытались узнать, почему он выглядит значительно младше своего «настоящего возраста», он винил в этом гемофилию, которая «задержала его рост». Впрочем, ему удалось «чудом излечиться» в дальнейшем.

Также интересно, что одним из немногих, безоговорочно признавших самозваного «царевича», был Кирилл Шишмарёв, русский эмигрант, уверявший, что бывал в Царском Селе и встречался с царевичем.

Литература

• [www.runewsweek.ru/country/8983/ Очень приятно, царь]
• [ynik.info/2008/04/02/polkovnik_romanov__nishhijj.html Про царские деньги все знает КГБ]
• Энциклопедия шпионажа, М.: Крон-Пресс, 1999
• Massie, Robert K. The Romanovs: The Final Chapter. — Random House, 1995.

Отрывок, характеризующий Голеневский, Михал

Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы, законы облического движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его требовали отступления в глубь страны, отступления по точным законам, предписанным мнимой теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории видели только варварство, необразованность или злонамеренность. К этой партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие, преимущественно немцы.
Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего государя об одной милости – производства его в немцы. Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война, особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте), требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля, изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.
Четвертое направление было направление, которого самым видным представителем был великий князь, наследник цесаревич, не могший забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении. Люди этой партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности. Они боялись Наполеона, видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали это. Они говорили: «Ничего, кроме горя, срама и погибели, из всего этого не выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили Витебск, оставим и Дриссу. Одно, что нам остается умного сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга!»
Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило себе поддержку и в Петербурге, и в канцлере Румянцеве, по другим государственным причинам стоявшем тоже за мир.
Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько как человека, сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили: «Какой он ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю. Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все погибнет, потому что Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году», – говорили люди этой партии.
Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все таки не было никого дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вертись, все таки придешь к нему. И люди этой партии доказывали, что все наше отступление до Дриссы было постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. «Чем больше наделают ошибок, – говорили они, – тем лучше: по крайней мере, скорее поймут, что так не может идти. А нужен не какой нибудь Барклай, а человек, как Бенигсен, который показал уже себя в 1807 м году, которому отдал справедливость сам Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, – и таковой есть только один Бенигсен».
Седьмые – были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых государях, и которых особенно много было при императоре Александре, – лица генералов и флигель адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его обожал Ростов в 1805 м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1 му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели – обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.