Голицына, Екатерина Дмитриевна

Екатерина Дмитриевна Голицына
Портрет работы Луи Мишель ван Лоо (1745) Москва, Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина
Имя при рождении:	Кантемир
Дата рождения:	4 ноября 1720(1720-11-04)
Место рождения:	Петербург
Дата смерти:	2 ноября 1761(1761-11-02) (40 лет)
Место смерти:	Париж
Отец:	Дмитрий Константинович Кантемир (1673-1723)
Мать:	Анастасия Ивановна Трубецкая (1700-1755)
Супруг:	с 1751 года Дмитрий Михайлович Голицын(1721-1793)
Дети:	нет

Екатерина (Смарагда) Дмитриевна Голицына (4 ноября 1720, Петербург — 2 ноября 1761, Париж) — урождённая княжна Кантемир, статс-дама, жена дипломата князя Д. М. Голицына, сестра (по отцу) поэта А. Д. Кантемира и княжны М. Д. Кантемир.

Биография

Княгиня Екатерина Дмитриевна, дочь молдавского господаря князя Дмитрия Константиновича Кантемира. Отец её в 1711 году принял русское подданство, переселился в Россию и, получил от Петра I титул светлейшего князя, женился в 1717 году на княжне Анастасии Ивановне Трубецкой и имел от неё двух сыновей, умерших в младенчестве, и дочь Смарагду-Екатерину.

Потеряв отца в возрасте четырёх лет, княжна Кантемир получила воспитание в доме матери под наблюдением её побочного брата Ивана Ивановича Бецкого и благодаря этому по справедливости считалась одной из образованнейших русских женщин своего времени.

В 1744 году Екатерина была пожалована в камер-фрейлины и со временем стала одной из самых известных и блистательных красавиц при дворе императрицы Елизаветы. В 1745 году Екатерина вместе с матерью уезжает за границу для поправления здоровья второго мужа Анастасии Ивановны. После его смерти в Берлине, мать с дочерью не сразу возвращаются на родину. Они много путешествуют, несколько лет живут в Париже. Только смерть деда Екатерины в 1750 году заставляет их вернуться в Россию.

Замужество

Екатерина с детства была очень болезненной и, вероятно, с юного возраста знала, что не сможет иметь детей. Долгое время она отклоняла все предложения руки и сердца и только в уже довольно позднем возрасте вышла замуж за князя Дмитрия Михайловича Голицына (1721—1793), бравого капитана Измайловского полка, сына фельдмаршала, представителя одной из самых влиятельных и знатных русских семей. Свадьба состоялась 28 января 1751 года при дворе с большим великолепием, в присутствии императрицы Елизаветы, чужестранных министров и знатных особ, а на другой день при дворе был ужин и бал на 200 персон. В тот же день молодая княгиня Голицына была назначена действительной статс-дамой.

В 1755 году скончалась мать Екатерины Анастасия Ивановна, и вскоре супруги Голицыны попросили разрешения уехать за границу для «поправки плохого самочувствия». В 1757 году они покинули Россию вместе с дядей Екатерины Иваном Бецким и прибыли в Париж.

Жизнь в Париже

Княгиня Голицына произвела в Париже большое впечатление, держала открытый дом и заинтересовала собой и свет, и двор, где нашла самый ласковый приём.

…Королева приняла княгиню Голицыну без всякой церемонии, в шлафроке, после обеда, в своей спальне, после чего она была введена к мадам Аделанд, куда другие мадам де Франс изволили нарочно из своих покоев прийти, а оттуда прошла к дофине. В тот же день была она и у госпожи маркизы Помпадурши, которая с несказанною ласкою её приняла… нельзя лучше и отличнее учинить прием знатной чужестранной даме: видела она королеву и королевскую фамилию приватно и в шлафроке, хотя все здешние дамы не могут при дворе инако явиться как в робах; казалась, для неё весь этикет оставлен был.

 — так не без удовольствия отмечает Ф. Д. Бехтеев в письме к Воронцову успех своей соотечественницы при версальском дворе.

Положение Голицыных в обществе упрочила яркая индивидуальность Екатерины Дмитриевны, которая считалась превосходной клавесинисткой и, обладая красивым голосом и хорошей вокальной школой, по словам современников, могла соперничать с лучшими итальянскими виртуозами в пении. В 1760 году князь Голицын был назначен русским послом в Париже, и Екатерина Дмитриевна стала настоящей звездой Версаля и Парижа.

Дружба с мадемуазель Клерон

Много толков породила в Париже и тесная дружба Голицыной с известной трагической актрисой Клерон (1723—1803). Княгиня Голицына страстно привязалась к ней, осыпала её подарками, не могла двух часов без неё провести. Она заказала живописцу Ван Лоо портрет Клерон в роли Медеи и усиленно хлопотала о приглашении её на петербургскую сцену. Эта дружба богатой русской княгини с французской актрисой подала повод к прозрачным намекам в парижской прессе, описывавшей отчаяние госпожи Клерон, заболевшей от горя после смерти княгини.
«Может быть, она потолстеет, когда придет в себя», — говорили эпиграммисты, уверяя, что со смертью Голицыной она «овдовела».

В то же время Шарль Фавар в своих мемуарах отрицал лесбийские отношения княгини Голицыной с мадемуазель Клерон.

…Я хорошо её знал, это была почтенная женщина, её нравственность была так же чиста, как её жизнь.

Смерть

В 1761 году Дмитрий Голицын получил новое дипломатическое назначение — полномочного представителя России в Вене. Однако он не смог отправиться в Австрию из-за тяжелой болезни супруги. Её состояние было тяжелым, она составила завещание, в котором отказала большую часть наследства мужу. В письме к своему кузену Александру Михайловичу Голицыну из Парижа Дмитрий Голицын сообщал о некотором улучшении в состоянии здоровья жены:

...её болезнь немного уменьшилась, но она остается еще очень серьёзной и откладывает снова мой отъезд в Вену, нежность, которую я питаю к ней, не позволяет мне её покинуть, пока я не увижу её вне всякой опасности…

К несчастью, это улучшение здоровья оказалось временным, и 2 ноября 1761 года княгиня Екатерина Голицына скончалась. Муж тяжело переживал её смерть. На следующий день он писал А. М. Голицыну о своей глубокой скорби из-за потери

...человека, который составлял мое самое большое счастье, благодаря своей нежности ко мне и благодаря своим добродетелям, которые каждый день давали мне повод для восхищения...

В следующем году прах княгини Екатерины Голицыной был перевезен в Петербург и предан земле в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры.

Дмитрий Михайлович пережил супругу более чем на 30 лет. В память о единственной любимой он завещал построить в Москве больницу для бедных, Голицынскую больницу (в начале XX века она вошла в состав Первой Градской больницы).

Завещание княгини

Княгиня Голицына, имея от природы очень доброе и отзывчивое на горе и нужды окружающих сердце, много помогала в делах благотворительности своему мужу. Страдая неизлечимой болезнью, от которой не помогали ни теплый климат, ни воды Пломбьера и Барежа, княгиня Голицына интересовалась медициной и по духовному завещанию оставила крупное пожертвование в пользу акушерского дела в России. На проценты с завещанного ею капитала в 20 тыс. рублей через каждые 6 лет трое из питомцев Московского университета, природные русские, должны были отправляться в Страсбургский университет, славившийся в то время лучшим преподаванием повивального искусства. На эти средства получили своё образование известные доктора Н. М. Максимович-Амбодик, А. М. Шумлянский и другие первые представители акушерства в русских школах.

Предки

Голицына, Екатерина Дмитриевна — предки

Фёдор Кантемир                       Константин Фёдорович Кантемир, господарь Молдавии                             Дмитрий Константинович Кантемир, господарь Молдавии                                   Ана Бантыш                             Екатерина Дмитриевна Голицына                                         Пётр Юрьевич Трубецкой               Юрий Петрович Трубецкой                       Эльжбета Гальшка Друцкая-Соколинская               Иван Юрьевич Трубецкой                             Василий Андреевич Голицын               Ирина Васильевна Голицына                       Татьяна Ивановна Ромодановская               Анастасия Ивановна Трубецкая                                   Филимон Иванович Нарышкин               Григорий Филимонович Нарышкин                       Ирина Григорьевна Нарышкина                             Степан Гурьев               Матрёна Степановна Гурьева                     </center>

Литература

• Пикуль В. С. Славное имя — «Берегиня».

Отрывок, характеризующий Голицына, Екатерина Дмитриевна

Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.