Головатый, Ферапонт Петрович

Ферапонт Петрович Головатый
Дата рождения:	24 мая (5 июня) 1890(1890-06-05)
Место рождения:	Сербиновка, Пирятинский уезд, Полтавская губерния, Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя → СССР СССР
Дата смерти:	25 июля 1951(1951-07-25) (61 год)
Место смерти:	Степное, Ново-Покровский район, Саратовская область, РСФСР, СССР
Супруга:	Мария Тарасовна Головатая
Дети:	Два сына, четыре дочери
Награды и премии:
Ферапонт Петрович Головатый на Викискладе

Ферапо́нт Петро́вич Голова́тый (24 мая [5 июня] 1890, Сербиновка, Полтавская губерния — 25 июля 1951, с. Степное, Ново-Покровский район, Саратовская область) — советский крестьянин-колхозник, один из инициаторов всенародного патриотического движения по сбору средств в фонд Красной Армии в период Великой Отечественной войны. Внёс сбережения на постройку двух самолётов-истребителей. Герой Социалистического Труда (1948). Член ВКП(б) с 1944 года.

Биография

Ферапонт Головатый родился в селе Сербиновка. Подростком вместе с братом Василием работал в Киеве сначала кузнецом, потом на железной дороге.

С 1910 года — в царской армии, в лейб-гвардии кирасирском Его Величества полку, охранявшем царскую семью. В августе 1914 года — участник Первой мировой войны в составе пулемётной команды, награждён Георгиевскими крестами 2-й, 3-й и 4-й степеней.

После Великой Октябрьской Социалистической революции входил в полковой комитет. Участвовал в Гражданской войне, был командиром эскадрона в 1-й Конной армии.

Весной 1921 года Головатый вернулся к мирной жизни, работал пчеловодом в колхозе «Стахановец» на хуторе Степной Ново-Покровского района. В 1930 году вступил в колхоз, избирался председателем сельсовета, ко второй половине 30-х годов в хозяйстве было две коровы и 22 улья. В 1937 году едва не был сослан в Сибирь: по одной из версий, как солдат полка, охранявшего императора, имеющего наградные часы от императора и т. д., но проблема решилась после аудиенции у Михаила Ивановича Калинина, по другой — изба Головатого (находящаяся на окраине села) помешала окультуривать прилегающие сельхозугодья, ему предложили выселиться из старого дома, но новый дом взамен не дали. Головатый отказался переселяться, был арестован, провел 10 месяцев в одиночной камере, после чего благополучно вернулся в село.

С началом Великой Отечественной войны двое сыновей Головатого (старший — Степан и младший — Николай) и три зятя ушли на фронт, в доме остались 9 внуков (старшему было девять лет, младшему — два года).

В декабре 1942 Головатый повез бидоны с мёдом за 200 километров от хутора Степной, на городской рынок Саратова, где для него соорудили отдельную палатку. За несколько дней Ферапонт Петрович собрал мешок денег (мёд был очень дорогой — 1 кг стоил 500—900 руб., а в тот год Ферапонт Головатый собрал 2 ц мёда), после чего пришёл к директору Саратовского авиазавода Израилю Соломоновичу Левину с просьбой продать ему истребитель, оцененный им в 100 тысяч рублей. Левин позвонил в Москву, в Военный Совет военно-воздушных сил Красной Армии, где получил разрешение на продажу: «Военный Совет ВВС сердечно благодарит Ф. П. Головатого за его патриотический почин. Деньги просим внести в госбанк, в фонд обороны. Копию квитанции вручить военпреду завода, выделить один из облётанных самолётов ЯК-1, написав на фюзеляже то, что просит колхозник».

«Всё, что я своим честным трудом заработал в колхозе, — писал он в телеграмме на имя Сталина, — отдаю это в фонд Красной Армии… Пусть моя боевая машина громит немецких захватчиков, пусть она несёт смерть тем, кто издевается над нашими братьями, невинными советскими людьми. Сотни эскадрилий боевых самолётов, построенные на личные сбережения колхозников, помогут нашей Красной Армии быстрее очистить нашу священную землю от немецких захватчиков».

В январе 1943 года самолёт Як-1 с дарственной надписью на борту «Летчику Сталинградского фронта, гвардии майору Ерёмину от колхозника колхоза „Стахановец“ тов. Головатого» был передан саратовцу майору Б. Н. Ерёмину (впоследствии генерал-лейтенант авиации, Герой Советского Союза). Самолёт прошёл боевой путь от Сталинграда до Крыма, ни разу не был сбит, однако после освобождения Севастополя, в марте 1944-го комиссия обследовала техническое состояние истребителя и признала его негодным к полётам как выработавшим ресурс. Самолёт был списан, но не утилизирован, а погружен на платформу и отправлен в Саратов — сначала он был выставлен на площадь для всеобщего обозрения, а потом в направлен в областной музей краеведения.

На семейном совете было принято решение купить ещё один истребитель, такая же сумма — 100 тысяч рублей — была собрана всей семьей, соседями и родственниками. В мае 1944-го новый истребитель ЯК-3 был передан вновь майору Борису Ерёмину, прилетевшему с фронта в Саратов. На фюзеляже красовалась надпись: «От Ферапонта Петровича Головатого 2й самолет на окончательный разгром врага». ЯК-3, как и предыдущий самолёт, ни разу не пострадал в воздушных боях, Еремин воевал на нём вплоть до дня Победы, который встретил в Праге 9 мая.

В 1944 году вступил в ВКП(б)/КПСС.

С 1946 года — председатель колхоза «Стахановец» (Саратовской области), который после смерти Ф. П. Головатого стал носить его имя. Депутат ВС СССР 2—3-го созывов (с 1946 года).

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 марта 1948 года «в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 марта 1947 года, за получение высоких урожаев пшеницы при выполнении колхозом обязательных поставок и натурасчетов за работу МТС в 1947 году и обеспечение семенами зерновых культур для посевной 1948 года» Головатому Ферапонту Петровичу присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали «Серп и Молот».

Ф. П. Головатый умер 25 июля 1951 года в селе Степное Ново-Покровского района (ныне - Калининского района) Саратовской области. Похоронен там же.

Самолёты

Первый самолёт, построенный на средства Головатого, находится в экспозиционно-выставочном павильоне Саратовского государственного музея боевой славы, расположенном в Парке Победы на Соколовой горе.

Второй самолёт долгое время хранился в Доме авиации в Москве, а в 1991 году ОКБ им. А. С. Яковлева заключило контракт с американской музейной фирмой «Ганнел» на отправку партии самолётов Як-3 в Калифорнийский музей. Более 20 лет Як-3 находился в музее Санта-Моники. Б. Н. Ерёмин долгое время обращался в различные инстанции с просьбой вернуть самолёт на Родину. В декабре 2014 года самолёт был возвращён. По состоянию на начало мая 2015 года истребитель в разобранном виде находится в музее Вадима Задорожного в Подмосковье. Самолету требуется длительная реставрация, после чего он займет место в саратовском Музее боевой славы, рядом с ЯК-1, первым истребителем Головатого.

Награды

• Георгиевские кресты 2-й, 3-й и 4-й степени
• Герой Социалистического Труда (26.3.1948)
• орден Ленина (26.3.1948)

Литература

• Аграновский И. Советский крестьянин Ферапонт Головатый. — М., 1957.

Ссылки

 [www.warheroes.ru/hero/hero.asp?Hero_id=9022 Головатый, Ферапонт Петрович]. Сайт «Герои Страны».

• Лямина М. [www.mk.ru/editions/daily/article/2005/03/25/198359-kak-pasechnik-ferapont-pobedu-pokupal.html/ Как пасечник Ферапонт победу покупал] МК. — 2005, 25 марта.
• [www.monino.ru/img/yak1_3_relikv/izvestia.gif «Правда», 1942 год. Скан статьи.]
• [www.monino.ru/index.sema?a=articles&pid=16&id=104 Центральный музей ВВС. Як-1 и Як-3 Ферапонта Головатого].
• [rutube.ru/video/1fc355abd24d55fa1ec6f908738e26e5/ Видеохроника «Новости дня. № 29», июнь 1944 (с 3:14 сек. по 4:12 сек)]

Отрывок, характеризующий Головатый, Ферапонт Петрович

Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…