Головацкий, Яков Фёдорович

Яков Фёдорович Головацкий
Место рождения:	с. Чепели, Австрийская империя ныне Бродовский район,Львовская область
Место смерти:	Вильно, Российская империя
Гражданство:	Австрийская империя Австрийская империя, Российская империя Российская империя
Род деятельности:	поэт, писатель, учёный, фольклорист

Я́ков Фёдорович Голова́цкий (17 октября 1814, Чепели, Австрийская империя — 13 мая 1888, Вильна, Российская империя) — галицкий поэт, писатель, учёный, фольклорист, один из основателей группы Русская троица, грекокатолический священник, профессор и декан кафедры украинского языка и литературы Львовского университета (согласно терминологии, принятой в Галиции в XIX веке — «кафедры руськой словесности»), его ректор (1863—1864), председатель Виленской археографической комиссии (1867—1888). Исследовал фольклор и этнографию украинцев Карпат. Был представителем романтизма в украинской литературе. Внёс высокий вклад в развитие украинского языка и образования. В 50-х годах XIX века перешёл на позиции русофильства, стал противником использования украинского языка в литературе. Член Русского географического общества, почётный член Общества истории и старовины российской. Участник Славянского съезда в Москве и Санкт-Петербурге 1867 года

Биография

Происхождение, обучение

Яков Фёдорович Головацкий родился 17 октября 1814 года (по старому стилю) в селе Чепели (ныне Бродовский район Львовской области Украины). Род Головацких (по-польски Гловацких) происходил из города Николаева Стрыйского уезда. По семейному преданию, они были дворянами из шляхты, герба Прус. Дед Якова, Иван, был бургомистром Николаева, а отец его, Фёдор, униатский священник, окончил Львовскую образцовую нормалку и женившись на дочери турянского священника Василия Якимовича Фёкле Васильевне, поселился в Чепелях. Всего у Фёдора Головацкого и Фёклы было десять детей, трое из которых умерли в детстве. В доме Головацких общение велось преимущественно на польском языке, но с детьми родители всегда говорили по-русски. Фёдор Головацкий недолюбливал поляков, хорошо относился к России, но при этом оставался австрийским патриотом. Нянькой Якова была русская девочка, дочь казачки. В четыре года мать начала учить его чтению В 1820 году Якова отдали в школу во Львове. Но вскоре он тяжело заболел и был вынужден вернуться в деревню, где во время выздоровления изучил основы церковнославянского языка. В 1832 году он возобновил своё обучение в школе, делая успехи в немецкой грамматике. В это время он жил на Краковской площади, выше костёла св. Яна, где среди соседей его были четыре брата, сыновья священника — Децикевичи и крестьянский сын Боицкий, которые любили петь хором молитвы и народные песни. Головацкий запоминал тексты и записывал их в тетрадь латиницей (русской скорописи он не знал), это стал его первый сборник народных песен.

В 1825 году Головацкий поступил во вторую, так называемую Доминиканскую Гимназию. Он пристрастился к чтению, запоем читал книги на немецком, польском, а затем на деньги, которые иногда дарил ему дед, начал покупать книги русских писателей — Котляревского, Державина, Основьяненко и других. По-русски читать он выучился по русскому букварю, который ему подарил еще ранее дьяк Домбровский. В старших классах Головацкий освоил латынь, и мог свободно читать Валерия Максима, Юлия Цезаря, Цицерона и Вергилия. Среди гимназистов было много молодёжи из разных краёв — поляков, мадьяр, которые рассказывали о своих обычаях, родных местах, пели песни. Головацкий с несколькими русинами, в том числе со своим братом Иваном, братьями Сриновичами, Леонтовичем, Загайским и другими составили хор, разучили народные галицко-русские а также российские песни и распевали их на загородных гуляньях и дома. В годы юности Головацкого конфронтации между русинами и поляками не было, они вместе идеологически противостояли немцам, причём иногда дело доходило до драки по какому-нибудь политическому вопросу. Впоследствии отношения между поляками и русинами начали осложняться. Поляки мечтали о возрождении Польши, русинами же видели своё будущее с Россией. Ещё более накалились отношения во время Польского восстания 1830-31 годов. Студенты-поляки собирали деньги, оружие и припасы для восставших, некоторые сами переходили границу и присоединялись к восставшим. Русинами же с радостью восприняли поражение восстания.

В 1832 году Головацкий окончил гимназию и поступил на философский факультет Львовского университета. Атмосфера в университете была свободной, и Головацкий читал даже на лекциях книги по истории и языкознанию, преимущественно славянскому и русскому. Изучение русского языка без учителя было трудным занятием, учитывая то, что по грамматике он смог найти только одну книгу — немецко-русскую грамматику Гейма. Кроме того, он нашёл и переписал весь сборник малорусских песен Максимовича и некоторые песни Кирши Даниловича. Его интерес к русскому языку заметил студент второй коллегии университета Маркиан Шашкевич, который имел сходные увлечения и предложил объединиться в кружок. Он познакомил Головацкого с ещё одним русином — Иваном Вагилевичем. Отныне они стали неразлучными друзьями, регулярно встречались, пели, рассуждали о литературе, истории, политике, и почти всегда говорили по-русски, отчего их в шутку называли «русская тройца». Головацкий из сэкономленных денег покупал книги, преимущественно русские — польско-русскую грамматику Гродзицкого, «Лиру» Державина, «Историю» Бантыш-Каменского, «Малороссийскую деревню» Кулжинского, Пушкина в польском переводе и другие. Но кроме русской литературы, студенты зачитывались и польскими поэмами Богдана Залесского, Мальчевского и Гощинского — поэтов «малорусской школы», откуда черпали идеи о самобытности малорусского народа. Тем временем, кружок ширился, и у молодых людей зародилась мысль о выпуске своего издания. Было решено выпустить альманах «Зоря» на народном языке. Студенты начали подбирать материал, писать статьи, и встал вопрос о правописании. Головацкий предложил правописание Максимовича, а товарищи его требовали употребления фонетического правописания (впервые применённого Вуком Караджичем). В конце концов было решено печатать фонетикой, не допуская латинских букв и выбросив «ы» и твёрдый знак. Но изданию не суждено было сбыться — цензурой сборник пропущен не был.

Тем временем к кружку примкнул мазур Игнатий Паули, изъявивший желание обучиться русскому языку и интересовавшийся славянством. Он ввёл русинов в польское общество, в среду радикально настроенных поляков. На польских собраниях заводились речи о том, как прогнать немцев и устроить свою польскую республику или королевство. Как выяснилось потом, Паули был вербовщиком, имевшим цель завербовать активистов для готовящегося восстания. Головацкий изначально относился к нему подозрительно, тем более что он выманил у них тетради с народными песнями, а потом переписал их латиницей и продал книготорговцу и издателю К. Яблонскому. Головацкий решил не связываться с поляками и их восстанием, а заниматься просвещением и поддержкой галицких русин. В 1834 году граф Ян Тарновский, до которого дошёл слух об увлечениях студентов церковнославянским языком, обратился к своему знакомому Василевскому, у которого в попечении находился Маркиан Шашкевич (сирота священника) с просьбой о том, чтобы тот прислал ему кого-то из студентов для работы со старославянскими рукописями и старорусскими памятниками письменности. Шашкевич порекомендовал Василевскому Головацкого и Вагилевича. Василевский снабдил их рекомендательным письмом к Тарновскому, и весной 1834 года они отправились в путь, в университете сказавшись больными. Путешествие по Западной Галичине несло для них много открытий в области языка народного, обычаев крестьян. Целью их похода было местечко Диков, на равнине над Вислой. Граф Тарновский радушно принял их, и несколько дней и ночей они провели в его архивах, изучая древние рукописи. Вагилевич, переписывающийся с историком М. Погодиным, сообщил ему о нескольких находках, а Головацкий переписал некоторые грамоты, которые потом были напечатаны Д. Зубрицким в «Актах Западной России».

В то время ещё слишком сильно было польское влияние, и имели широкое хождение идеи о том, что галицкие русины — это часть польского народа. Образованные русины активно выступали против таких идей, распространяемых поляками и полонофилами — Вацлавом Залесским, Иосифом Лозинским, Гвальбертом Павликовским и другими. Свой протест заявил и русский кружок Львовского университета. Статья Шашкевича против латинского алфавита «Азбука и Abecadlo» была напечатана в Перемышле тиражом в три тысячи экземпляров. Занимаясь «народным делом», студенты стали заметно отставать в учёбе. Головацкий и Вагилевич, поняв, что им не сдать экзамены, остались на второй год. В 1834 году Головацкий оставил Львовский университет и поступил в Кошицкую академию, где окончил первый курс, после чего перевёлся в Будапештский университет. Там он завёл знакомство со знаменитым панславистом Яном Колларом. А в 1835 году он возвратился во Львов и пошёл на второй курс философского факультета Львовского университета. За это время он успел пешком обойти Галицкую и Угорскую Русь, написал путевые заметки, которые издал в «Часописи Чешского музея» под названием «Cesta pa halické a uherské Rusi» (Путешествие по Галицкой и Угорской Руси). В 1837 году в Венгрии была издана «Русалка Днестровая», в которую вошли все материалы неудавшегося альманаха «Зоря».

Писательская, научная и издательская деятельность

В 1841 году Головацкий окончил богословский факультет Львовского университета. В этом же году он женился на Марии Андреевне Бурачинской. В 1842 году он был рукоположен во священники и получил назначение приходским сотрудником в село Микитицы. Поселившись там, он начал работу над своими литературными произведениями: «Венком русинам на обжинки», который был издан Иваном Головацким в Вене в 1846 году на средства итальянского князя Лукки и статьёй «Zustände der Russinen in Galizien», изданной в Лейпциге в 1847 году. В результате путешествия по Карпатам и изучения древних памятников он написал очерк «Великая Хорватия или Галицко-Карпатская Русь» (1847). Очерк был опубликован в Вене и сделал Якова Головацкого известным. На «Соборе русских ученых» во Львове Головацкий прочитал доклад «Росправа о языце южно-русском и его наречиях». В 1846 году Головацкий получил свой приход в селе Хмелевой и переселился туда.

В 1848 году Головацкий начал преподавательскую деятельность во Львовском университете. Он был назначен профессором украинского языка и словесности. В этом же году был напечатан его очерк «Росправа о языце южно-русском и его наречиях». С течением времени напечатаны были также некоторые из его лекций: «Три вступительные преподавания о русской словесности» (1848), «О деловом языке у нас на Руси» (1849), «Хрестоматия церковно-славянская и древнерусская» (1854), «Очерк старо-славянского баснословия» (1860), «О первом литературно-умственном движении в Галиции со времен австрийского владения» (1865). В 1858 году Головацкий стал деканом философского факультета, а в 1864 году его избрали ректором Львовского университета.

Переезд в Россию

В 1867 Яков Головацкий принял участие во Всероссийской этнографической выставке в составе славянской делегации, на которой произнёс речь о русском национально-культурном единстве и славянском объединении, что в Австро-Венгрии было воспринято как признак притязаний России на славянские земли и демонстрацию австрийскими славянами готовности принять российское подданство. Это стало началом гонений на Головацкого, причём большую роль в них играл наместник Галиции польский граф Агенор Голуховский. В результате преследований Головацкий был вынужден уехать в Россию и обосновался в Вильне в 1868 году. Устройство Головацкого в Вильне не обошлось без затруднений — новый генерал-губернатор Вильны, А. Л. Потапов возмутился тем, что «Председателем археографической комиссии назначен австрийский эмигрант и униатский каноник Головацкий». Однако впоследствии Потапов изменил своё отношение к Головацкому и стал одним из его покровителей.

7 октября Головацкий сложил с себя духовный сан униатского священнослужителя и со своей семьёй принял православие. Причиной перехода в православие из унии было то, что он «всегда смотрел на неё, как на неестественное и незаконное подчинение православия папизму и давно уже решил со всем своим семейством принять православие». 11 октября его произвели в статские советники и предоставили право на службу и пенсию с 13 декабря 1848 года. В России Головацкий занимался этнографией, историей, географией и лингвистикой, издавал статьи и монографии, стал монархистом. С декабря 1867 до мая 1888 работал председателем Виленской археографической комиссии. С 1871 года он являлся председателем временной комиссии по устройству Виленской публичной библиотеки и музея, членом распорядительного комитета Западного отдела Императорского русского географического общества в Вильне а также членом попечительского совета в Виленском округе.

Характеризуя последний период деятельности Я. Головацкого, историки славянских литератур пишут:

В последнее время своей деятельности он ревностно проповедовал «единство русской народности от Карпат до Камчатки»

— .

Головацкий являлся почётным членом Московского общества и древностей российских, действительным членом Московского археологического общества, членом Императорского русского географического общества, Общества любителей российской словесности, а также Общества естествознания антропологии и этнографии в Москве. Он был удостоен степени доктора русской словесности Новороссийского универсиэтногтета, чина действительного статского советника, орденов Св. Станислава I ст. и Св. Анны I ст., золотой медали Императорского русского географического общества, серебряной медали Общества любителей антропологии и этнографии в Москве, золотой Уваровской медали и премии в 500 рублей, а также Высочайшей благодарности и золотого перстня с рубином и бриллиантами от Императора.

Яков Федорович получил воспаление лёгких на Пасху 1888 года и скоропостижно скончался 1 (13) мая. Похоронен он был на православном Евфросиниевском кладбище в Вильне, при том попрощаться с ним пришло почти всё русское населения Вильны, в том числе важные государственные сановники.

Труды

В России Головацкий написал несколько исторических исследований, посвящённых истории родного края:

• «Исторические сведения о Буковине» (1869),
• «Об исследовании памятников русской старины, сохранившихся в Галиции и Буковине» (1871),
• «Червонно-русская литература» (1871),
• «Библиографические находки во Львове» (1873),
• «Галицкий князь — Роман Мстиславич» (1875),
• «Древние предания о городе Галиче и его окрестностях» (1879),
• «Львов и Могилёв, взаимные сношения» (1879),
• «Судьба одного галицко-русского ученого» (1883),
• «Географический словарь» (1884),
• «О языческом кладбище в Беремянах» (1885),
• «Материалы по истории Галичины» (1886),
• «Как жилось русскому народу в золотой век цветущей Польши?» (1887),
• «Состояние галичан во время Голуховщины» (1888).

Главным трудом Я. Головацкого, сохранившим до сих пор научную ценность, является собрание и издание «Народных песен Галицкой и Угорской Руси», которые печатались в «Чтениях общества истории и древностей» в 1860-х годах. В 1878 году они вышли отдельным изданием в четырёх томах с географической картой и рисунками народной одежды и типов.

Ссылки

• Головацкий, Яковъ [mnib.malorus.org/kniga/12/ Начало и дЪйствованіе львовского Ставропигійского Братства] — Львов, 1860.
• Головацкий, Яковъ [mnib.malorus.org/kniga/134/ ЗамЪтки и дополненія къ статьямъ г. Пыпина]. — Вильна, 1888.
• Головацкий, Яков Фёдорович // Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров. — 3-е изд. — М. : Советская энциклопедия, 1969—1978.</span>

Отрывок, характеризующий Головацкий, Яков Фёдорович

Несмотря на то, что прежде у нее была досада на Наташу за то, что она в Петербурге отбила у нее Бориса, она теперь и не думала об этом, и всей душой, по своему, желала добра Наташе. Уезжая от Ростовых, она отозвала в сторону свою protegee.
– Вчера брат обедал у меня – мы помирали со смеху – ничего не ест и вздыхает по вас, моя прелесть. Il est fou, mais fou amoureux de vous, ma chere. [Он сходит с ума, но сходит с ума от любви к вам, моя милая.]
Наташа багрово покраснела услыхав эти слова.
– Как краснеет, как краснеет, ma delicieuse! [моя прелесть!] – проговорила Элен. – Непременно приезжайте. Si vous aimez quelqu'un, ma delicieuse, ce n'est pas une raison pour se cloitrer. Si meme vous etes promise, je suis sure que votre рromis aurait desire que vous alliez dans le monde en son absence plutot que de deperir d'ennui. [Из того, что вы любите кого нибудь, моя прелестная, никак не следует жить монашенкой. Даже если вы невеста, я уверена, что ваш жених предпочел бы, чтобы вы в его отсутствии выезжали в свет, чем погибали со скуки.]
«Стало быть она знает, что я невеста, стало быть и oни с мужем, с Пьером, с этим справедливым Пьером, думала Наташа, говорили и смеялись про это. Стало быть это ничего». И опять под влиянием Элен то, что прежде представлялось страшным, показалось простым и естественным. «И она такая grande dame, [важная барыня,] такая милая и так видно всей душой любит меня, думала Наташа. И отчего не веселиться?» думала Наташа, удивленными, широко раскрытыми глазами глядя на Элен.
К обеду вернулась Марья Дмитриевна, молчаливая и серьезная, очевидно понесшая поражение у старого князя. Она была еще слишком взволнована от происшедшего столкновения, чтобы быть в силах спокойно рассказать дело. На вопрос графа она отвечала, что всё хорошо и что она завтра расскажет. Узнав о посещении графини Безуховой и приглашении на вечер, Марья Дмитриевна сказала:
– С Безуховой водиться я не люблю и не посоветую; ну, да уж если обещала, поезжай, рассеешься, – прибавила она, обращаясь к Наташе.


Граф Илья Андреич повез своих девиц к графине Безуховой. На вечере было довольно много народу. Но всё общество было почти незнакомо Наташе. Граф Илья Андреич с неудовольствием заметил, что всё это общество состояло преимущественно из мужчин и дам, известных вольностью обращения. M lle Georges, окруженная молодежью, стояла в углу гостиной. Было несколько французов и между ними Метивье, бывший, со времени приезда Элен, домашним человеком у нее. Граф Илья Андреич решился не садиться за карты, не отходить от дочерей и уехать как только кончится представление Georges.
Анатоль очевидно у двери ожидал входа Ростовых. Он, тотчас же поздоровавшись с графом, подошел к Наташе и пошел за ней. Как только Наташа его увидала, тоже как и в театре, чувство тщеславного удовольствия, что она нравится ему и страха от отсутствия нравственных преград между ею и им, охватило ее. Элен радостно приняла Наташу и громко восхищалась ее красотой и туалетом. Вскоре после их приезда, m lle Georges вышла из комнаты, чтобы одеться. В гостиной стали расстанавливать стулья и усаживаться. Анатоль подвинул Наташе стул и хотел сесть подле, но граф, не спускавший глаз с Наташи, сел подле нее. Анатоль сел сзади.
M lle Georges с оголенными, с ямочками, толстыми руками, в красной шали, надетой на одно плечо, вышла в оставленное для нее пустое пространство между кресел и остановилась в ненатуральной позе. Послышался восторженный шопот. M lle Georges строго и мрачно оглянула публику и начала говорить по французски какие то стихи, где речь шла о ее преступной любви к своему сыну. Она местами возвышала голос, местами шептала, торжественно поднимая голову, местами останавливалась и хрипела, выкатывая глаза.
– Adorable, divin, delicieux! [Восхитительно, божественно, чудесно!] – слышалось со всех сторон. Наташа смотрела на толстую Georges, но ничего не слышала, не видела и не понимала ничего из того, что делалось перед ней; она только чувствовала себя опять вполне безвозвратно в том странном, безумном мире, столь далеком от прежнего, в том мире, в котором нельзя было знать, что хорошо, что дурно, что разумно и что безумно. Позади ее сидел Анатоль, и она, чувствуя его близость, испуганно ждала чего то.
После первого монолога всё общество встало и окружило m lle Georges, выражая ей свой восторг.
– Как она хороша! – сказала Наташа отцу, который вместе с другими встал и сквозь толпу подвигался к актрисе.
– Я не нахожу, глядя на вас, – сказал Анатоль, следуя за Наташей. Он сказал это в такое время, когда она одна могла его слышать. – Вы прелестны… с той минуты, как я увидал вас, я не переставал….
– Пойдем, пойдем, Наташа, – сказал граф, возвращаясь за дочерью. – Как хороша!
Наташа ничего не говоря подошла к отцу и вопросительно удивленными глазами смотрела на него.
После нескольких приемов декламации m lle Georges уехала и графиня Безухая попросила общество в залу.
Граф хотел уехать, но Элен умоляла не испортить ее импровизированный бал. Ростовы остались. Анатоль пригласил Наташу на вальс и во время вальса он, пожимая ее стан и руку, сказал ей, что она ravissante [обворожительна] и что он любит ее. Во время экосеза, который она опять танцовала с Курагиным, когда они остались одни, Анатоль ничего не говорил ей и только смотрел на нее. Наташа была в сомнении, не во сне ли она видела то, что он сказал ей во время вальса. В конце первой фигуры он опять пожал ей руку. Наташа подняла на него испуганные глаза, но такое самоуверенно нежное выражение было в его ласковом взгляде и улыбке, что она не могла глядя на него сказать того, что она имела сказать ему. Она опустила глаза.
– Не говорите мне таких вещей, я обручена и люблю другого, – проговорила она быстро… – Она взглянула на него. Анатоль не смутился и не огорчился тем, что она сказала.
– Не говорите мне про это. Что мне зa дело? – сказал он. – Я говорю, что безумно, безумно влюблен в вас. Разве я виноват, что вы восхитительны? Нам начинать.
Наташа, оживленная и тревожная, широко раскрытыми, испуганными глазами смотрела вокруг себя и казалась веселее чем обыкновенно. Она почти ничего не помнила из того, что было в этот вечер. Танцовали экосез и грос фатер, отец приглашал ее уехать, она просила остаться. Где бы она ни была, с кем бы ни говорила, она чувствовала на себе его взгляд. Потом она помнила, что попросила у отца позволения выйти в уборную оправить платье, что Элен вышла за ней, говорила ей смеясь о любви ее брата и что в маленькой диванной ей опять встретился Анатоль, что Элен куда то исчезла, они остались вдвоем и Анатоль, взяв ее за руку, нежным голосом сказал:
– Я не могу к вам ездить, но неужели я никогда не увижу вас? Я безумно люблю вас. Неужели никогда?… – и он, заслоняя ей дорогу, приближал свое лицо к ее лицу.
Блестящие, большие, мужские глаза его так близки были от ее глаз, что она не видела ничего кроме этих глаз.
– Натали?! – прошептал вопросительно его голос, и кто то больно сжимал ее руки.
– Натали?!
«Я ничего не понимаю, мне нечего говорить», сказал ее взгляд.
Горячие губы прижались к ее губам и в ту же минуту она почувствовала себя опять свободною, и в комнате послышался шум шагов и платья Элен. Наташа оглянулась на Элен, потом, красная и дрожащая, взглянула на него испуганно вопросительно и пошла к двери.
– Un mot, un seul, au nom de Dieu, [Одно слово, только одно, ради Бога,] – говорил Анатоль.
Она остановилась. Ей так нужно было, чтобы он сказал это слово, которое бы объяснило ей то, что случилось и на которое она бы ему ответила.
– Nathalie, un mot, un seul, – всё повторял он, видимо не зная, что сказать и повторял его до тех пор, пока к ним подошла Элен.
Элен вместе с Наташей опять вышла в гостиную. Не оставшись ужинать, Ростовы уехали.
Вернувшись домой, Наташа не спала всю ночь: ее мучил неразрешимый вопрос, кого она любила, Анатоля или князя Андрея. Князя Андрея она любила – она помнила ясно, как сильно она любила его. Но Анатоля она любила тоже, это было несомненно. «Иначе, разве бы всё это могло быть?» думала она. «Ежели я могла после этого, прощаясь с ним, улыбкой ответить на его улыбку, ежели я могла допустить до этого, то значит, что я с первой минуты полюбила его. Значит, он добр, благороден и прекрасен, и нельзя было не полюбить его. Что же мне делать, когда я люблю его и люблю другого?» говорила она себе, не находя ответов на эти страшные вопросы.


Пришло утро с его заботами и суетой. Все встали, задвигались, заговорили, опять пришли модистки, опять вышла Марья Дмитриевна и позвали к чаю. Наташа широко раскрытыми глазами, как будто она хотела перехватить всякий устремленный на нее взгляд, беспокойно оглядывалась на всех и старалась казаться такою же, какою она была всегда.
После завтрака Марья Дмитриевна (это было лучшее время ее), сев на свое кресло, подозвала к себе Наташу и старого графа.
– Ну с, друзья мои, теперь я всё дело обдумала и вот вам мой совет, – начала она. – Вчера, как вы знаете, была я у князя Николая; ну с и поговорила с ним…. Он кричать вздумал. Да меня не перекричишь! Я всё ему выпела!
– Да что же он? – спросил граф.
– Он то что? сумасброд… слышать не хочет; ну, да что говорить, и так мы бедную девочку измучили, – сказала Марья Дмитриевна. – А совет мой вам, чтобы дела покончить и ехать домой, в Отрадное… и там ждать…
– Ах, нет! – вскрикнула Наташа.
– Нет, ехать, – сказала Марья Дмитриевна. – И там ждать. – Если жених теперь сюда приедет – без ссоры не обойдется, а он тут один на один с стариком всё переговорит и потом к вам приедет.
Илья Андреич одобрил это предложение, тотчас поняв всю разумность его. Ежели старик смягчится, то тем лучше будет приехать к нему в Москву или Лысые Горы, уже после; если нет, то венчаться против его воли можно будет только в Отрадном.
– И истинная правда, – сказал он. – Я и жалею, что к нему ездил и ее возил, – сказал старый граф.
– Нет, чего ж жалеть? Бывши здесь, нельзя было не сделать почтения. Ну, а не хочет, его дело, – сказала Марья Дмитриевна, что то отыскивая в ридикюле. – Да и приданое готово, чего вам еще ждать; а что не готово, я вам перешлю. Хоть и жалко мне вас, а лучше с Богом поезжайте. – Найдя в ридикюле то, что она искала, она передала Наташе. Это было письмо от княжны Марьи. – Тебе пишет. Как мучается, бедняжка! Она боится, чтобы ты не подумала, что она тебя не любит.
– Да она и не любит меня, – сказала Наташа.
– Вздор, не говори, – крикнула Марья Дмитриевна.
– Никому не поверю; я знаю, что не любит, – смело сказала Наташа, взяв письмо, и в лице ее выразилась сухая и злобная решительность, заставившая Марью Дмитриевну пристальнее посмотреть на нее и нахмуриться.
– Ты, матушка, так не отвечай, – сказала она. – Что я говорю, то правда. Напиши ответ.
Наташа не отвечала и пошла в свою комнату читать письмо княжны Марьи.
Княжна Марья писала, что она была в отчаянии от происшедшего между ними недоразумения. Какие бы ни были чувства ее отца, писала княжна Марья, она просила Наташу верить, что она не могла не любить ее как ту, которую выбрал ее брат, для счастия которого она всем готова была пожертвовать.
«Впрочем, писала она, не думайте, чтобы отец мой был дурно расположен к вам. Он больной и старый человек, которого надо извинять; но он добр, великодушен и будет любить ту, которая сделает счастье его сына». Княжна Марья просила далее, чтобы Наташа назначила время, когда она может опять увидеться с ней.
Прочтя письмо, Наташа села к письменному столу, чтобы написать ответ: «Chere princesse», [Дорогая княжна,] быстро, механически написала она и остановилась. «Что ж дальше могла написать она после всего того, что было вчера? Да, да, всё это было, и теперь уж всё другое», думала она, сидя над начатым письмом. «Надо отказать ему? Неужели надо? Это ужасно!»… И чтоб не думать этих страшных мыслей, она пошла к Соне и с ней вместе стала разбирать узоры.
После обеда Наташа ушла в свою комнату, и опять взяла письмо княжны Марьи. – «Неужели всё уже кончено? подумала она. Неужели так скоро всё это случилось и уничтожило всё прежнее»! Она во всей прежней силе вспоминала свою любовь к князю Андрею и вместе с тем чувствовала, что любила Курагина. Она живо представляла себя женою князя Андрея, представляла себе столько раз повторенную ее воображением картину счастия с ним и вместе с тем, разгораясь от волнения, представляла себе все подробности своего вчерашнего свидания с Анатолем.
«Отчего же бы это не могло быть вместе? иногда, в совершенном затмении, думала она. Тогда только я бы была совсем счастлива, а теперь я должна выбрать и ни без одного из обоих я не могу быть счастлива. Одно, думала она, сказать то, что было князю Андрею или скрыть – одинаково невозможно. А с этим ничего не испорчено. Но неужели расстаться навсегда с этим счастьем любви князя Андрея, которым я жила так долго?»
– Барышня, – шопотом с таинственным видом сказала девушка, входя в комнату. – Мне один человек велел передать. Девушка подала письмо. – Только ради Христа, – говорила еще девушка, когда Наташа, не думая, механическим движением сломала печать и читала любовное письмо Анатоля, из которого она, не понимая ни слова, понимала только одно – что это письмо было от него, от того человека, которого она любит. «Да она любит, иначе разве могло бы случиться то, что случилось? Разве могло бы быть в ее руке любовное письмо от него?»
Трясущимися руками Наташа держала это страстное, любовное письмо, сочиненное для Анатоля Долоховым, и, читая его, находила в нем отголоски всего того, что ей казалось, она сама чувствовала.
«Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода», – начиналось письмо. Потом он писал, что знает про то, что родные ее не отдадут ее ему, Анатолю, что на это есть тайные причины, которые он ей одной может открыть, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да , и никакие силы людские не помешают их блаженству. Любовь победит всё. Он похитит и увезет ее на край света.
«Да, да, я люблю его!» думала Наташа, перечитывая в двадцатый раз письмо и отыскивая какой то особенный глубокий смысл в каждом его слове.
В этот вечер Марья Дмитриевна ехала к Архаровым и предложила барышням ехать с нею. Наташа под предлогом головной боли осталась дома.


Вернувшись поздно вечером, Соня вошла в комнату Наташи и, к удивлению своему, нашла ее не раздетою, спящею на диване. На столе подле нее лежало открытое письмо Анатоля. Соня взяла письмо и стала читать его.
Она читала и взглядывала на спящую Наташу, на лице ее отыскивая объяснения того, что она читала, и не находила его. Лицо было тихое, кроткое и счастливое. Схватившись за грудь, чтобы не задохнуться, Соня, бледная и дрожащая от страха и волнения, села на кресло и залилась слезами.
«Как я не видала ничего? Как могло это зайти так далеко? Неужели она разлюбила князя Андрея? И как могла она допустить до этого Курагина? Он обманщик и злодей, это ясно. Что будет с Nicolas, с милым, благородным Nicolas, когда он узнает про это? Так вот что значило ее взволнованное, решительное и неестественное лицо третьего дня, и вчера, и нынче, думала Соня; но не может быть, чтобы она любила его! Вероятно, не зная от кого, она распечатала это письмо. Вероятно, она оскорблена. Она не может этого сделать!»
Соня утерла слезы и подошла к Наташе, опять вглядываясь в ее лицо.
– Наташа! – сказала она чуть слышно.
Наташа проснулась и увидала Соню.
– А, вернулась?
И с решительностью и нежностью, которая бывает в минуты пробуждения, она обняла подругу, но заметив смущение на лице Сони, лицо Наташи выразило смущение и подозрительность.
– Соня, ты прочла письмо? – сказала она.
– Да, – тихо сказала Соня.
Наташа восторженно улыбнулась.
– Нет, Соня, я не могу больше! – сказала она. – Я не могу больше скрывать от тебя. Ты знаешь, мы любим друг друга!… Соня, голубчик, он пишет… Соня…
Соня, как бы не веря своим ушам, смотрела во все глаза на Наташу.
– А Болконский? – сказала она.
– Ах, Соня, ах коли бы ты могла знать, как я счастлива! – сказала Наташа. – Ты не знаешь, что такое любовь…
– Но, Наташа, неужели то всё кончено?
Наташа большими, открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не понимая ее вопроса.
– Что ж, ты отказываешь князю Андрею? – сказала Соня.
– Ах, ты ничего не понимаешь, ты не говори глупости, ты слушай, – с мгновенной досадой сказала Наташа.
– Нет, я не могу этому верить, – повторила Соня. – Я не понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг… Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть всё и так…
– Три дня, – сказала Наташа. – Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его. Ты этого не можешь понять. Соня, постой, садись тут. – Наташа обняла и поцеловала ее.
– Мне говорили, что это бывает и ты верно слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде. Как только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, и я раба его, и что я не могу не любить его. Да, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать? Что ж мне делать, Соня? – говорила Наташа с счастливым и испуганным лицом.
– Но ты подумай, что ты делаешь, – говорила Соня, – я не могу этого так оставить. Эти тайные письма… Как ты могла его допустить до этого? – говорила она с ужасом и с отвращением, которое она с трудом скрывала.
– Я тебе говорила, – отвечала Наташа, – что у меня нет воли, как ты не понимаешь этого: я его люблю!
– Так я не допущу до этого, я расскажу, – с прорвавшимися слезами вскрикнула Соня.
– Что ты, ради Бога… Ежели ты расскажешь, ты мой враг, – заговорила Наташа. – Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтоб нас разлучили…
Увидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за свою подругу.
– Но что было между вами? – спросила она. – Что он говорил тебе? Зачем он не ездит в дом?
Наташа не отвечала на ее вопрос.
– Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, – упрашивала Наташа. – Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла…
– Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? – спрашивала Соня. – Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины ?
Наташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.
– Какие причины, не знаю. Но стало быть есть причины!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала головой.
– Ежели бы были причины… – начала она. Но Наташа угадывая ее сомнение, испуганно перебила ее.
– Соня, нельзя сомневаться в нем, нельзя, нельзя, ты понимаешь ли? – прокричала она.
– Любит ли он тебя?
– Любит ли? – повторила Наташа с улыбкой сожаления о непонятливости своей подруги. – Ведь ты прочла письмо, ты видела его?