Головин, Евгений Александрович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Евгений Александрович Головин

Портрет Е.А.Головина
мастерской[1] Джорджа Доу. Военная галерея Зимнего Дворца, Государственный Эрмитаж (Санкт-Петербург)
Дата рождения

1782(1782)

Дата смерти

27 июня 1858(1858-06-27)

Принадлежность

Россия Россия

Годы службы

1797—1858 (с перерывами)

Звание

генерал от инфантерии
генерал-адъютант

Командовал

Фанагорийский 11-й гренадерский полк
2-я бригада 3-й гренадерской дивизии
Егерский лейб-гвардии полк
4-я бригада 2-й гвардейской пехотной дивизии
19-я пехотная дивизия
Оренбургский корпус
26-я пехотная дивизия
2-я пехотная дивизия
Отдельный Кавказский корпус

Сражения/войны

Война третьей коалиции,
Русско-турецкая война (1806—1812),
Отечественная война 1812 года,
Война шестой коалиции,
Восстание декабристов,
Русско-турецкая война (1828—1829),
Польское восстание (1830—1831),
Кавказская война

Награды и премии
В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Головин.

Евге́ний Алекса́ндрович Голови́н (1782—1858) — генерал от инфантерии, генерал-адъютант русской императорской армии. В 1845-1848 гг. генерал-губернатор Прибалтики. Основатель порта Новороссийск (1838).





Биография

Из дворян Смоленской губернии, сын полковника Александра Ивановича Головина (1751—1815) и Екатерины Ивановны Вельяминовой. Учился сперва в Московском университетском благородном пансионе, затем продолжил образование в Московском университете[2].

4 апреля 1797 года поступил в Преображенский лейб-гвардии полк подпрапорщиком.

14 декабря 1797 года Головин был переведён в Могилёвский гарнизонный батальон в чине прапорщика.

С 31 декабря 1801 года нёс службу в Фанагорийском гренадерском полку, в чине штабс-капитана. В 1805 году в рядах последнего, получил пулевое ранение в битве под Аустерлицем, за что был отмечен орденом Святой Анны 4-й степени.

4 мая 1808 года подал в отставку, но уже 5 мая 1810 года вернулся на воинскую службу и участвовал в русско-турецкой войне. За отличия при Шумле был произведён в подполковники). сражался при Базарджике и Батине.

31 января 1811 года назначен командиром Фанагорийского гренадерского полка.

14 января 1812 года награждён за доблесть орденом Святого Георгия 4-го класса № 1025

В воздаяние отличного мужества и храбрости, оказанных при разбитии турецких войск 26 августа 1810 года при селении Батине, где, с неустрашимостию командуя ввереною частию войск, находился всегда впереди своих подчиненных и собственным примером поощрял нижних чинов к мужественному нападению на неприятеля, чрез что весьма много способствовал к завладению неприятельскими окопами и находившимися в оных орудиями.

Вместе с своим полком участвовал в Бородинском сражении, где был ранен пулей в левую ногу. 21 ноября 1812 года получил чин полковника.

В 1813—1814 годах принимал участие в войне шестой коалиции. Отличился в сражения при Лютцене (награждён орденом Святого Владимира 3-й степени) и Бауцене. Вновь был ранен в Лейпцигской битве. 20 июля 1814 года произведён в генерал-майоры. В 1814 году участвовал в штурме Парижа.

После войны состоял при командире 3-й гренадерской дивизии. 19 января 1816 года назначен командиром 2-й бригады 3-й гренадерской дивизии.

10 августа 1821 года назначен командиром Егерского лейб-гвардии полка. 14 марта 1825 года — командиром 4-й бригады 2-й гвардейской пехотной дивизии. За участие в подавлении восстания декабристов 15 декабря 1825 года пожалован в генерал-адъютанты. 22 августа 1826 года Головину был присвоен чин генерал-лейтенанта.

В 1828—1829 годах принимал участие в новой русско-турецкой войне. 16 сентября 1828 года отразил нападение Омер-Вриони-паши на позицию русских войск на высотах Куртепе, а 18 сентября участвовал в атаке на лагерь паши. За это он был награждён золотой шпагой с алмазами и надписью «За храбрость». Затем Евгений Александрович Головин был назначен комендантом Варны и проявил личное мужество во время эпидемии чумы. Кроме прочих наград за эту войну Головину был пожалован орден Святой Анны 1-й степени с императорской короной. 23 сентября 1828 года назначен начальником 19-й пехотной дивизии.

7 февраля 1830 года назначен Оренбургским военным губернатором и командиром Оренбургского отдельного корпуса, однако отказался ехать в Оренбург и жил в Нарве. 18 апреля уволен в отставку с мундиром и пенсией, но 17 февраля 1831 года вновь вернулся в строй с назначением начальником 26-й пехотной дивизии.

Принимал участие в Польских событиях 1831 года. В конце мая 1831 года Головин совершил удачную экспедицию в Беловежскую пущу, 2 июля, командуя авангардом, под Минском сражался с отрядом Адальберта Хржановского; 16 августа сражался под селом Крынки и у Мендзирежца с польским корпусом генерала Джироламо Ромарино. За эти заслуги был 13 сентября 1831 года награждён орденом Святого Георгия 3-го класса № 441

В воздаяние благоразумной распорядительности, подвигов, отличнаго мужества и примерной храбрости, оказанных во время командования авангардом войск 6 пехотного корпуса при поражении корпуса войск мятежника Ромарино 3 и 4 сентября 1831 года и преследовании сего корпуса до австрийской границы.

1 ноября 1831 года назначен командиром 2-й пехотной дивизии.

10 января 1834 года назначен главным директором и председателем Правительственной комиссии Внутренних и Духовных дел и народного просвещения Царства Польского. 5 мая 1836 года назначен исполнять должность Варшавского военного губернатора.

С 30 ноября 1837[3] по 25 октября 1842 занимал пост командира Отдельного Кавказского корпуса и главноуправляющего гражданской частью и пограничных дел в Грузии, Армении и Кавказской области. 1 июля 1839 года получил чин генерала от инфантерии. В этой должности, в эпоху расцвета мюридизма, гнездом которого был Дагестан, Головин обратил прежде всего внимание на разработку дорог в различных направлениях и на обустройство укреплений, делая их в то же время и центром русской гражданственности путём устройства школ и базаров. Ту же систему надлежало принять, по его мнению, и в отношении правого фланга Кавказской линии и восточного берега Чёрного моря, на котором в мае 1838 года он и заложил порт Новороссийск. Разделив войска Кавказского корпуса на три отряда, Головин начал осуществление своего плана с подчинения населения бассейна реки Самур. Первые действия увенчались успехом. Поражением лезгин при Аджиахуре и закладкой укрепления Ахтынского он положил начало укреплённой Самурской линии, но затем последовал ряд неудач: восстание в Чечне ему подавить не удалось. Влияние Шамиля не поколебалось и после поражения, нанесенного ему Головиным на Хубарских высотах (18 мая 1841 года). Возвёл на реке Сулак Евгеньевское укрепление, названного так по Высочайшему повелению в честь Головина. 25 октября 1842 года был отозван с Кавказа «в отпуск». Свою деятельность Головин описал в особой книге: «Очерк положения военных дел на Кавказе с начала 1838 года по конец 1842 года.» (Рига, 1847).

28 марта 1845 года назначен Рижским военным губернатором и Лифляндским, Эстляндским и Курляндским генерал-губернатором.

1 января 1848 года снят с должности генерал-губернатора и назначен членом Государственного совета.

Во время Крымской войны, 13 марта 1855 года назначен начальником государственного подвижного ополчения Смоленской губернии.

Скончался 27 июня 1858 года.

Воинские звания

Награды

российские[4]:
иностранные[5]:

Семья

Был женат на Елизавете Фонвизиной (1792—18?), дочери П. И. Фонвизина. В браке имел 2 дочерей и 2 сыновей:

Память

В честь Е. А. Головина до революции называлась главная улица Тифлиса — Головинский проспект.

Сочинения

  • Журнал военных действий отряда, находившегося под начальством генерал-адъютанта Головина на южной стороне Варны от 28 августа по 11 сентября 1829 года. Варшава, 1837.
  • Извлечение из военного журнала генерал-лейтенанта Головина в течение кампании против польских мятежников 1831 года. Рига, 1847.
  • Очерк положения военных дел на Кавказе, с начала 1838 по конец 1842 года. Рига, 1847

Напишите отзыв о статье "Головин, Евгений Александрович"

Примечания

  1. ↑ Государственный Эрмитаж. Западноевропейская живопись. Каталог / под ред. В. Ф. Левинсона-Лессинга; ред. А. Е. Кроль, К. М. Семенова. — 2-е издание, переработанное и дополненное. — Л.: Искусство, 1981. — Т. 2. — С. 256, кат.№ 8096. — 360 с.
  2. ↑ Головин, Евгений Александрович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  3. ↑ Газета «Пятигорская правда». 4 декабря 2014 года. № 220 [8195]
  4. ↑ 1 2 Кавказцы или Подвиги и жизнь замечательных лиц, действовавших на Кавказе. СПб. 1857г.
  5. ↑ Список генералам по старшинству. СПб 1857г.

Ссылки

Предшественник:
Пётр Кириллович Эссен 		Оренбургский военный губернатор
7 февраля — 21 апреля 1830 		Преемник:
Павел Петрович Сухтелен
Предшественник:
Григорий Владимирович Розен 		Главнокомандующий в Грузии
30 ноября 1837 — 25 октября 1842 		Преемник:
Александр Иванович Нейдгардт
Предшественник:
Матвей Иванович Пален 		Прибалтийский генерал-губернатор
28 марта 1845 — 1 января 1848 		Преемник:
Александр Аркадьевич Суворов

Отрывок, характеризующий Головин, Евгений Александрович

Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Головин,_Евгений_Александрович&oldid=81583995»