Головкина, Софья Николаевна

Софья Головкина
Имя при рождении:	Софья Николаевна Головкина
Профессия:	балерина, балетмейстер, балетный педагог
Театр:	Большой театр
Награды:

Со́фья Никола́евна Голо́вкина (1915—2004) — российская советская балерина, балетмейстер, балетный педагог. Народная артистка СССР (1973). Лауреат Сталинской премии первой степени (1947).

Биография

Софья Головкина родилась 30 сентября (13 октября) 1915 года в Москве.

В 1933 году окончила Московское хореографическое училище (ныне Московская академия хореографии) по классу А. И. Чекрыгина.

В 1933—1959 годах — солистка балета Большого театра, где танцевала сольные и ведущие партии.

Участвовала в гастролях за рубежом.

С 1959 года — педагог Московского хореографического училища. Среди её учениц — несколько поколений балерин и солисток Большого театра, отличавшихся силой, крепкой пальцевой техникой и волей к победе.

С 1960 по 2001 год — директор Московского хореографического училища (с 1987 — Московский хореографический институт, с 1995 — Московская академия хореографии).

В 1967 году по инициативе С. Головкиной было построено новое здание Московского хореографического училища, рассчитанное на 600 учащихся и отвечающее современным требованиям воспитания артистов балета — с 20 репетиционными залами и учебным театром. С конца 1970-х годов её активная позиция и предприимчивость позволили училищу стать ведущим методическим центром хореографического образования в России.

По инициативе С. Головкиной в 1987 году на базе Московского хореографического училища был открыт Московский хореографический институт — первое в истории высшее учебное заведение в области хореографии. В 1995 году на базе Московского хореографического института была основана Московская академия хореографии.

Благодаря С. Головкиной в конце 1980-х годов были открыты Институт русского балета в Токио (Япония, 1989—1999), Летняя школа балета в Вэйле (штат Колорадо, США, 1990—1999), Школа балета в Стамбуле (Турция, 1997—1999), где ведущие педагоги МГАХ вели уроки по специальным дисциплинам, представляли мастер-классы, и ставили концертные программы.

Автор сценария учебных фильмов «Основы классического танца» (1967, совм. с Б. Старшевым, Е. Ломановской) и «Сценическая практика».

Член ВКП(б) с 1942 года.

Софья Головкина умерла 17 февраля 2004 года в Москве. Похоронена на Ваганьковском кладбище.

Известные ученицы

Н. Бессмертнова, Н. Сорокина, М. Леонова, А. Михальченко, Н. Бередина, Э. Лузина, Г. Степаненко, С. Романова, О. Суворова, Н. Грачёва, С. Филиппова, К. Рябинкина, Ж. Богородицкая, А. Антоничева, Е. Андриенко, А. Яценко, М. Аллаш, М. Александрова, Н. Капцова.

Репертуар (основные партии)

• 1935 — «Тщетная предосторожность» П. Гертеля — Лиза
• 1935 — «Светлый ручей» Д. Шостаковича — Классическая танцовщица
• 1936 — «Раймонда» А. Глазунова — Раймонда
• 1937 — «Спящая красавица» П. Чайковского — Принцесса Аврора
• 1937 — «Лебединое озеро» П. Чайковского — Одетта-Одиллия
• 1938 — «Три толстяка» В. Оранского — Кукла Фуэте
• 1939 — «Лебединое озеро» П. Чайковского — Па де труа
• 1939 — «Спящая красавица» П. Чайковского — Принцесса Флорина
• 1940 — «Светлана» Д. Клебанова — Светлана
• 1940 — «Дон Кихот» Л. Минкуса — Китри
• 1940 — хореографическая сцена в опере «Иван Сусанин» М. Глинки — Нимфа
• 1940 — «Щелкунчик» П. Чайковского — Маша
• 1943 — «Баядерка» Л. Минкуса — Никия
• 1947 — «Пламя Парижа» Б. Асафьева — Диана Мирейль
• 1948 — «Конёк-Горбунок» Ч. Пуни — Царь-Девица
• 1948 — хореографическая сцена в опере «Руслан и Людмила» М. Глинки — Волшебная дева
• 1949 — «Коппелия» Л. Делиба — Сванильда
• 1949 — «Медный всадник» Б. Асафьева — Царица бала
• 1949 — «Мирандолина» С. Василенко — Мирандолина
• 1950 — «Красный мак» Р. Глиэра — Тао Хоа
• 1950 — «Бахчисарайский фонтан» Б. Асафьева — Зарема
• 1951 — хореографическая сцена в опере «Хованщина» М. Мусоргского — Персидка
• 1954 — «Сказ о каменном цветке» С. Прокофьева — Хозяйка Медной горы
• 1955 — хореографическая сцена в опере «Фауст» Ш. Гуно — Вакханка
• 1955 — «Медный всадник» Б. Асафьева — Параша

Постановки в МХУ

• 1977 — «Коппелия» Л. Делиба, совместно с М. С. Мартиросяном и А. И. Радунским
• 1979 — «Тщетная предосторожность» П. Гертеля, совместно с М. С. Мартиросяном и А. И. Радунским
• 1988 — «Маленькая симфония» на музыку В. Беллини
• 1990 — «Класс-концерт» на сборную музыку

Звания и награды

• Заслуженная артистка РСФСР (1942)
• Народная артистка РСФСР (1962)
• Народная артистка СССР (1973)
• Сталинская премия первой степени (1947) — за исполнение партии Мирейль де Пуатье в балетном спектакле «Пламя Парижа» Б. В. Асафьева
• Орден Трудового Красного Знамени (1965)
• Орден Трудового Красного Знамени (1971)
• Орден Дружбы народов (1976)
• Орден Октябрьской революции (1985)
• Орден «За заслуги перед Отечеством» III степени (1995)
• Приз «Душа танца» журнала «Балет» (номинация «Мэтр танца») (2001)

Память

• Творчеству балерины посвящён документальный фильм «Софья Головкина» (1982).

См. также

• Московская государственная академия хореографии
• Марина Семёнова
• Галина Уланова
• Раиса Стручкова
• Ольга Лепешинская

Ссылки

• [www.bolshoi.ru/persons/people/716/ Софья Головкина на сайте Большого театра]

Отрывок, характеризующий Головкина, Софья Николаевна

– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.