Головокружение (фильм)

Головокружение
Vertigo
Жанр	триллер драма детектив
Режиссёр	Альфред Хичкок
Продюсер	Херберт Коулмэн Альфред Хичкок
Автор сценария	Пьер Буало Тома Нарсежак Алек Коппел Сэмюэл Тэйлор
В главных ролях	Джеймс Стюарт Ким Новак
Оператор	Роберт Бёркс
Композитор	Бернард Херрманн
Кинокомпания	Alfred J. Hitchcock Productions Paramount Pictures
Длительность	128 мин.
Бюджет	2 479 000 $
Страна	США США
Год	1958
IMDb	ID 0052357
Выход фильма «Головокружение» (оригинальное название — Vertigo)

К:Фильмы 1958 года

«Головокруже́ние» (англ. Vertigo) — один из классических фильмов Альфреда Хичкока. Его жанр можно определить как триллер с элементами детектива. Сюжет основан на романе Буало и Нарсежака «Из мира мёртвых».

В фильме рассказано о полицейском по имени Скотти, который вышел в отставку из-за депрессии и панического страха высоты, послужившего причиной гибели сослуживца. Эта психическая травма продолжает возвращаться в жизнь Скотти по мере того, как он выслеживает загадочную женщину, ведущую себя необъяснимым образом.

«Головокружение» занимает первое место в списке величайших фильмов по версии «Sight & Sound» (по итогам опроса 846 кинокритиков, составляется с 1952 года) и в списке лучших детективов по версии Американского киноинститута.

Сюжет

У детектива Джона «Скотти» Фергюсона из Сан-Франциско (Джеймс Стюарт) после трагической смерти напарника развивается акрофобия (боязнь высоты), и он подаёт в отставку из-за приступов страха и головокружений.

Вскоре Джона в качестве частного детектива нанимает его старый знакомый Гэвин Элстер (Том Хэлмор). Гэлвин подозревает, что его жена, Мадлен Элстер (Ким Новак), душевно больна, и просит Скотти следить за ней, Скотти неохотно соглашается. Мадлен рассматривает портрет Карлотты Вальдес, посещает её могилу, носит в точности такую же причёску, что была у Карлотты. Оказывается, что женщина, которой так подражает Мадлен, — её прабабушка, совершившая самоубийство. Скотти следует за ней до форта Пойнт, где Мадлен бросается в пролив Золотые Ворота, но детектив успевает её спасти. Джон привозит Мадлен в бессознательном состоянии к себе домой. Разговаривая по телефону с Гэвином, Скотти узнаёт, что Карлотта совершила самоубийство в 26 лет — столько же сейчас и Мадлен. Детектив влюбляется в загадочную незнакомку, хотя давно связан узами дружбы и привязанности с Мидж Вуд (Барбара Бел Геддес), мечтающей стать его женой.

Для того чтобы разгадать тайну происходящего с Мадлен, Скотти отвозит её в старую испанскую миссию Сан-Хуан-Баутиста, где с ней случается очередное помутнение рассудка: Мадлен убегает от Скотти на колокольню. Боязнь высоты не позволяет сыщику подняться вслед за ней, и он лишь видит в окно башни, как Мадлен падает на крышу церкви и погибает. Джон винит себя в смерти Мадлен. Чувство вины столь велико, что он попадает в психиатрическую лечебницу. Много позже, уже оправившись от шока, он вновь посещает те места, где когда-то бывала Мадлен. В один из таких моментов он знакомится с Джуди Бартон, необычайно похожей на Мадлен. У неё другой цвет волос, она вульгарна по сравнению с Мадлен, но Джон неотступно следует за ней по пятам.

В начале фильма, когда Стюарт следует за Мадлен на кладбище, мы придали ей таинственное, романтическое очарование с помощью съемки через фильтр. Отсюда зеленоватый колорит, похожий на туман на фоне яркого солнечного света. Позднее, когда Стюарт знакомится с Джуди, я решил, что она будет у нас жить в отеле «Эмпайр» на Пост-стрит, потому что там есть зеленая неоновая реклама, мелькающая за окном. Так что когда она выходит из ванной, зеленый отсвет придает её облику то же тонкое, призрачное обаяние.

Альфред Хичкок

Напуганная преследованием Джона Джуди пишет ему письмо, где признаётся, что она и есть Мадлен. Гэвин подкупил её, чтобы она сыграла роль его душевнобольной жены, на которую так похожа. Во флешбэке зритель видит, как Джуди, поднявшись на колокольню, встречает Гэвина, который сбрасывает тело своей жены. Акрофобия Джона не позволила бы ему подняться на колокольню, что сделало его идеальным подставным свидетелем. Однако Джуди, уже успевшая полюбить Джона, рвёт письмо, как только заканчивает его писать.

Джон одержим своей новой знакомой. Он подбирает ей причёску и платье, напоминающие причёску и платье Мадлен. Уступая его натиску из боязни потерять любимого, Джуди полностью преображается в Мадлен. После окончательного сближения Джуди надевает колье, которое некогда носила Мадлен. Скотти понимает истину. Вместо ужина он везёт её в Сан-Хуан-Баутиста и заставляет подняться на колокольню ещё раз, объясняя это тем, что должен освободиться от прошлого, сделав то, что не смог сделать в день смерти Мадлен. Джуди напугана и во всём сознаётся. Джон бросается на неё и тащит наверх (сильные эмоции побеждают акрофобию, Скотти больше не боится высоты).

Джуди объясняет Скотти, что любит его. Ярость Скотти спадает, они обнимаются. Но вдруг на ступенях слышатся шаги, входит монахиня. Джуди, напуганная смутно различимым «призраком» женщины, пятится назад и падает с башни. Скотти в шоке смотрит вниз.

В ролях

• Джеймс Стюарт — Джон «Скотти» Фергюсон
• Ким Новак — Мадлен Элстер / Джуди Бартон
• Барбара Бел Геддес — Марджори «Мидж» Вуд
• Том Хэлмор — Гэвин Элстер
• Эллен Корби — отельер
• Генри Джонс — коронер
• Рэймонд Бэйли — доктор Скотти
• Константин Шэйн — Поп Лейбел

Сценарий

Хичкок давно с интересом следил за творчеством французских писателей Буало и Нарсежака. Он тщетно пытался выкупить права на экранизацию их романа «Та, которой не стало»; опередивший его французский режиссёр Анри-Жорж Клузо снял на основе этой истории классический триллер «Дьяволицы» (1954). Расхожее мнение о том, что роман «Из мира мёртвых» был написан французскими авторами специально для Хичкока, не подтверждается самим Нарсежаком. Сюжет романа перекликается с популярной в конце XIX века повестью «Мёртвый Брюгге».

Написание сценария для фильма с рабочим названием Darkling I Listen было поручено известному драматургу Максвеллу Андерсону. Хичкок остался результатом недоволен и обратился за помощью к профессиональному сценаристу Алеку Коппелю. Предложенный им вариант сценария также отправился в мусорную корзину.

Третий вариант сценария подготовил Сэмюэл Тейлор (1912—2000), которого Хичкоку рекомендовали как знатока топографии Сан-Франциско. Режиссёру понравилась его идея превратить фильм в своего рода путеводитель по Фриско. Именно на этом этапе в сценарии «Из мира мёртвых» (From Among the Dead) появилась полюбившаяся зрителям фигура Мидж. Несмотря на возражения Тейлора, Коппелю удалось доказать, что в окончательном сценарии сохранились его наработки. В титрах как сценаристы указаны оба.

Кастинг и актёры

В интервью с Трюффо Хичкок рассказал, что роль Мадлен/Джуди предназначалась Вере Майлс, сыгравшей главную роль в его предыдущем фильме. Когда режиссёр неожиданно попал в больницу и съёмки были отложены, Майлс забеременела. После выхода из больницы Хичкоку пришлось срочно подбирать ей замену. Студия Columbia Pictures согласилась на участие в фильме Ким Новак (связанной со студией контрактом) при условии, что Джеймс Стюарт сыграет вместе с ней в комедии «Колокол, книга и свеча». В том же интервью с Трюффо режиссёр называет причиной неуспеха фильма у публики солидный возраст Стюарта, который, будучи ровно в два раза старше Новак, с трудом тянет на роль её возлюбленного. Тем не менее, Хичкок, уже не раз работавший со Стюартом, ценил его амплуа простого американца с улицы, с которым легко отождествляла себя публика. Ему нравилось работать со Стюартом ещё и по той причине, что тот без лишних вопросов выполнял его указания.

«Мисс Новак явилась на площадку с полным набором своих идей, чего я не выношу», — кипятился Хичкок. Он требовал от актрисы пустого, ничего не выражающего взгляда: «Проще воспринимать чистый лист бумаги, чем когда на нём накорябано что-то». Новак вспоминает, что режиссёр был «помешан» на её соответствии заранее подобранному образу, на опрятности её причёски. В то время неудобные, старомодные платья воспринимались ею как смирительная рубашка, лишь позднее она поняла, что психологический дискомфорт — основная характеристика её героини, ведь она пытается «влезть в чужую кожу». Чтобы подчеркнуть приземлённую вульгарность Джуди, на время съёмок она не надевала лифчик. Жалобы первых рецензентов на скованность Ким Новак перед камерой сменились осознанием того, что зажатость даже идёт её героине, которая в первой половине фильма вынуждена изображать из себя нечто статуарное, а во второй половине — боится неосторожным движением выдать свою тайну.

Съёмки

Съёмки фильма проходили в период с 30 сентября по 19 декабря 1957 года в городе Сан-Франциско и на голливудской студии Paramount Pictures. Башня миссии Сан-Хуан-Баутиста показалась Хичкоку недостаточно впечатляющей, поэтому в студии была выстроена копия нужной ему высоты. Сцены на лестнице также снимались в студийном павильоне. Светло-серый костюм Мадлен был подобран из соображений психологического дискомфорта (блондинки почти никогда не носят этот цвет).

С точки зрения операторской техники сложнее всего было получить знаменитый кадр «головокружения» при взгляде Скотти вниз по лестнице. Вертикальная съёмка требовала использования подъёмника, что стоило немыслимых денег. «Почему бы не сделать макет лестницы, положить её на бок и снимать, отъезжая от неё? Можно обойтись без всякого подъемника», — рассуждал Хичкок. Впервые использованное в этой сцене сочетание оптического зума с откатом камеры получило в кинематографии название the Vertigo effect. Пространство при этом одновременно приближается и удаляется, как будто подчиняясь логике кошмара.

Долгие споры среди создателей фильма породила идея Хичкока раскрыть обстоятельства гибели Мадлен в неотправленном письме (практически в середине фильма). Это было существенным отступлением от книги и сценария. «Мастер саспенса» был убеждён, что подлинное напряжение возникает только тогда, когда зрителю известно о происходящем несколько больше, чем главному герою. По настоянию Хичкока на рассмотрение руководства студии были представлены обе версии фильма, причём версия с неотправленным письмом получила «зелёный свет» в самый последний момент.

Начало и конец фильма

Легендарные, новаторские для своего времени титры, открывающие фильм, разработал Сол Басс. Уже на первых секундах в фильм вводятся ключевые мотивы зрения, падения, спирали. Женское лицо в титрах принадлежит не Ким Новак. На основе этих титров были разработаны афиши.

Первый кадр самого фильма почти абстрактен: горизонтальная линия на фоне ночного города. Сцена погони по крышам служит ёмкой экспозицией, вкратце сообщая зрителю всю вводную информацию — в каком городе происходит действие, чем занимается главный герой, какова непосредственная причина его психической травмы и ухода на покой. Мотив падения с высоты присутствует во многих фильмах Хичкока. В «Головокружении» не сказано, как герой смог выбраться из этого положения; зрителю даже может показаться, будто он продолжает находиться в подвешенном положении на протяжении всего фильма (на это указывал Робин Вуд).

В конце фильма титры и вовсе отсутствуют. Когда Скотти (и зрители) шокированы гибелью Джуди (резким переходом героев от счастья к несчастью), Хичкок даёт занавес. «Фильм должен закончиться на самой резкой ноте: чарующие тёмные образы внезапно вспыхивают белизной пустого экрана». Многие пытаются домыслить дальнейшее поведение главного героя. Судьба злодея Элстера также остаётся непрояснённой, что вызвало нарекания ревнителей кодекса Хейса (требовавшего, чтобы в любом фильме преступник понёс заслуженное наказание).

На случай возникновения цензурных затруднений было заготовлено [www.youtube.com/watch?v=imbLXT2K--M послесловие]: после гибели Джуди детектив возвращается в квартиру Мидж, когда она напряжённо слушает радионовости о преследовании Элстера полицией. Они молча смотрят в окно на ночной город. Подразумевается, что Скотти излечился от своей болезни и что отныне они с Мидж будут вместе. Эта сцена входит как бонус в современные издания фильма на DVD.

Музыка

Музыка к фильму «Головокружение» — одна из наиболее прославленных работ Бернарда Херрманна. Отправной точкой для него послужила «Песня любви и смерти» из оперы «Тристан и Изольда».

Фильм Хичкока — об одержимости, то есть о возвращении раз за разом по кругу к исходной точке. Вот и музыка строится на кругах и спиралях — исполнение желаний чередуется с отчаянием.

— Мартин Скорсезе

Премьера и репутация

Премьера фильма состоялась в Сан-Франциско 9 мая 1958 года. В то время он был воспринят довольно прохладно. Газета Los Angeles Times сетовала на то, что Хичкок «затянул» традиционную детективную историю, из-за чего в ней образовались «провалы». Рецензент Variety, отметив «мастерство» режиссёра, был возмущён медленным развитием событий. Босли Краузера (The New York Times) смутило совершенное неправдоподобие сюжета. На премию Американской киноакадемии фильм был выдвинут всего в двух второстепенных (технических) номинациях.

В силу отсутствия счастливой развязки и общей пессимистичности «Головокружение» заметно уступает по зрительской популярности двум следующим работам Хичкока — «Психо» и «К северу через северо-запад». В этом фильме много такого, что не могут принять литературно и театрально, а не визуально ориентированные критики. Помимо подчёркивания сюжетных несообразностей, можно встретить жалобы, что «начальный диалог искусственно информативен и немыслимо затянут; актёры играют плоско и броско, на 45-й ряд балкона; диалоги невыразительны и написаны человеком, явно не обременённым литературным даром».

В течение первого десятилетия после выхода фильма он рассматривался как «середнячок» среди других работ режиссёра. Первым выше остальных работ Хичкока его поставил известный специалист по творчеству режиссёра Робин Вуд. Права на фильм были выкуплены самим режиссёром, и из-за различных юридических сложностей фильм долгое время нельзя было увидеть ни по телевидению, ни в кинотеатрах. Новые поколения зрителей смогли оценить «Головокружение» только в 1985 году. «Неизвестный шедевр Хичкока» был принят кинокритиками с восторгом. Это первый фильм Хичкока, включённый в Национальный реестр наиболее значимых фильмов (ещё в первый год его существования).

В августе 2012 г. журнал Британского киноинститута Sight & Sound объявил результаты самого масштабного в мире опроса кинокритиков, который проводится раз в 10 лет. По его итогам фильм Хичкока впервые за полвека сместил «Гражданина Кейна» с позиции величайшего фильма всех времён и народов. Дж. Хоберман объясняет это тем, что каждый киноман узнаёт в Скотти самого себя, ведь «Головокружение» — это фильм фильмов, фильм о безнадёжной, навязчивой любви к изображению, о своего рода фетишизации образа.

Реставрация

В 1983 году фильм «Головокружение» после очистки и реставрации был впервые переиздан и повторно выпущен в прокат на 35-ти миллиметровой киноленте со стереозвуком. В 1996 году «Головокружение» было вновь выпущено в прокат после длительной реставрации, которая вызвала много споров. Под руководством Роберта Харриса и Джеймса Катца была скорректирована цветовая гамма выцветшего текниколора и практически перезаписана вся звуковая дорожка в DTS. Ключевой для понимания фильма изумрудно-зелёный оттенок был воссоздан, исходя из образца эмали автомобиля Мадлен, полученного в архиве Ford Motor Company. Несмотря на скрупулёзность проведённой реставрации, у неё нашлись свои противники, обвинявшие Катца и Харриса в искажении режиссёрского замысла.

Нарратология

Как часто бывает у Хичкока, фабула «Головокружения» выстроена вопреки зрительским ожиданиям и правилам жанра. В нарушение законов триллера в «Головокружении» лишь одна динамичная сцена, и та помещена в самом начале. Вопреки всем детективным традициям сыщик не расследует убийство, ибо до самого конца не подозревает о том, что оно было совершено. Равным образом Хичкок порывает с условностями классического Голливуда, позволяя злодею остаться безнаказанным. Как и в «Психо», главная героиня погибает ещё в середине ленты. На протяжении первых 40 минут фильма она не произносит ни единого слова, при этом лишь раз её лицо дано крупным планом. Раздвоенность героини Новак раскрыта за треть до окончания фильма в соответствии с убеждением режиссёра о том, что зрителю должно быть известно больше, чем героям фильма, — именно это порождает саспенс.

Шок от смерти Мадлен в середине фильма рассеивается, когда осознаёшь нечто ещё более невероятное: она живёт под своим подлинным именем и работает в магазине заурядной продавщицей. Уж лучше пусть фарфоровая кукла Мадлен будет покойницей, чем оживёт как это вульгарное и неподатливое в своей реальности существо. Мы узнаём сокровенные мысли Джуди, которые не хотим знать. Нам открывают глаза на криминальную интригу, о которой мы не хотим слышать. Нам дают понять, что она и вправду любит Скотти, и тогда мы понимаем, что она сделает всё на свете ради того, чтобы он полюбил её.

— Дж. Хоберман

Уже первым рецензентам фильма бросилось в глаза, что даже по хичкоковским меркам сюжет «Головокружения» далёк от правдоподобия. С тезисом об абсурдности фабулы согласны почти все пишущие о фильме, а также сам режиссёр: «Муж собирался избавиться от жены, столкнув её с колокольни, — но почем он знал, что Джеймс Стюарт не одолеет лестницу? Потому что у него голова закружится? Да можно ли было на это рассчитывать!» Хичкок оговаривается, что в данном случае его интересовала «не фабула, а визуальная интерпретация истории».

Поклонники фильма полагают, что придираться к неправдоподобию сюжета такого фильма, — всё равно, что упрекать «Андалузского пса» в отсутствии логики, а древнегреческие мифы — в недостаточной реалистичности. Действительно, за фигурами Скотти и Мадлен угадываются не только частный детектив и роковая женщина (два неизбежных персонажа любого нуара), но и вневременные мифологемы — Пигмалион и Галатея, Тристан и Изольда, Орфей и Эвридика. В поведении героев столько сновидческого, что было высказано предположение, будто все изображённые события привиделись Скотти, пока он висел на крыше дома или падал вниз.

Действующие лица

Драматической структуре «Головокружения» свойствен минимализм. Действующих лиц всего четверо: из них двое главных (мужчина и женщина — Скотти и Мадлен/Джуди) и двое второстепенных (мужчина и женщина — Элстер и Мидж). В последней трети фильма на экране и вовсе остаются только двое — Скотти и Джуди. У каждого из героев есть «социальная» маска, которая до поры до времени скрывает от зрителя его истинную природу. Сторонники психоанализа трактуют всех женских персонажей как проекции матери Скотти: раздвоение героини Ким Новак на божественную, недоступную Мадлен и «разбитную бабёнку» Джуди толкуется как проявление комплекса мадонны-блудницы, описанного ещё Фрейдом. Мидж — ещё одна ипостась матери: вечная забота о сыне, ожидание его возвращения домой. Тема матери и её гипертрофированного воздействия на психику ребёнка будет развита Хичкоком в трилогии «Психо» — «Птицы» — «Марни».

Скотти

В фильме практически отсутствует информация о прошлом Скотти, что облегчает для зрителя самоотождествление с ним. Дожив до 50-летнего возраста, Скотти остаётся во многом «чистой доской». Он продолжает вереницу главных героев Хичкока с психическими отклонениями, незаметными и для окружающих, и для него самого. Весь фильм может пониматься как диагностика его психического состояния. Его ближайший предшественник — Джефф из «Окна во двор», которого сыграл тот же Стюарт. Профессия как Джеффа, так и Скотти связана с несчастьями и смертями. По ходу фильмов выясняется, что их интерес к этим темам носит характер не столько профессиональный, сколько иррациональный, — это глубоко запрятанная, сокровенная частица их личности. За фасадом непринуждённой и вполне успешной личности Джеффа таятся страх секса и вуайеризм, за фасадом Скотти с его акрофобией кроется тот же страх близости с реальной женщиной, перерастающий в обожание недостижимого идеала из далёкого прошлого:

Меня увлекли попытки героя воссоздать образ мёртвой женщины с помощью другой, живой. Попытки Стюарта как бы возродить умершую кинематографически показаны так, будто он скорее раздевает женщину, а не одевает её, как подсказывает нормальная логика. Проще говоря, мужчина хочет лечь в постель с женщиной, которая мертва. Это своего рода некрофилия.

— Альфред Хичкок

Героиня Новак с самого начала представлена в профиль, неподвижной, разряженной в старомодные наряды, наподобие надгробного изваяния. Любовь Скотти к ней зарождается в магазине искусственных цветов и на кладбище. С самого начала эта страсть неразрывно сплетена со смертью. Неслучайно все романтические сцены сопровождает романтическая мелодия из вагнеровской Liebestod («Любовь в смерти») вкупе с зеленоватой, потусторонней дымкой. Попытки Скотти обратить Джуди в Мадлен порождены не только самонадеянным, несбыточным желанием мужчины обратить живую женщину в мечту, но и стремлением того, кто считает себя убийцей, воскресить жертву, искупив тем самым гложущую его вину.

Джуди

Актриса Ким Новак говорит, что её привлекало в фильме сопротивление Джуди, «которая в каком-то смысле была мной», тому, чтобы из неё «слепили» гламурного, почти киношного персонажа. Её героиня больше всего на свете желает, чтобы её любили, и потому соглашается, чтобы её «переделали». Основной для неё вопрос — «Если я стану ею, ты полюбишь меня?» Благодаря тому, что Хичкок раскрывает тайну смерти Мадлен задолго до конца фильма, зрителю становятся понятны мотивы действий Джуди и он поневоле начинает сочувствовать ей. Вместо хищницы она воспринимается как жертва. Если этого не происходит и зритель продолжает видеть в Джуди только объект, то он мало чем отличается от Скотти, способного воспринимать только внешнюю сторону вещей.

Трагизм фигуры Джуди в том, что она разрывается между разнонаправленными желаниями. С одной стороны, она страшится разоблачения, точнее — боится потерять любовь Скотти, когда он узнает о его причастности к гибели Мадлен. С другой стороны — она желает разоблачения, желает дать понять любимому, что она и обожаемая им Мадлен — одно и то же лицо. Возможно, именно по этой причине после близости со Скотти она пытается надеть то самое украшение, которое неопровержимо выдаст её тождество с Мадлен. Однако для Скотти простоватая продавщица из магазина — лишь сырьё, из которого можно слепить образ Любимой. Он не замечает, что, превращая Джуди в Мадлен, убивает её личность. И даже когда «превращение» совершилось, он не в состоянии отогнать от себя мысль, что это лишь морок, лишь иллюзия.

Зрительное решение

Внешние видеофайлы
	[www.youtube.com/watch?v=zZq1okVqbSw Сцена в ресторане]

Смещения в психике главного героя предопределяют особенности мизансценирования и визуального построения кадра. Почти каждый план выстроен вопреки кинематографической традиции — таким образом, чтобы отфильтровать реальность глазами мужчины, навязчиво одержимого заветным женским образом. Когда Скотти первый раз видит Мадлен в ресторане, камера медленно следует за его взглядом справа налево. Мадлен в роскошном вечернем платье оказывается в верхнем левом углу кадра. Логика подсказывает, что камера должна приблизиться к ней, показать её крупным планом, — но тут аппарат застывает, сохраняя элемент загадки. После этого камера разворачивается и, как бы затягивая узел, по спирали возвращается обратно к Скотти. С его позиции показано, как Мадлен встаёт из-за стола, приближается — и проходит мимо.

По аналогии организованы и многие другие сцены: например, посещение старинного дома, где Скотти смотрит вверх на Мадлен с лужайки, а через пару минут меняется с ней местами. В начальных сценах несколько раз повторяется следующая мизансцена: один персонаж, стоя, смотрит вниз на того, кто сидит на полу или в кресле. Перепады по вертикали передаются и перемещением из интерьера в интерьер, которые размещены на разных уровнях многоэтажных зданий. Всеми средствами кинематографического языка Хичкок визуализирует и страх и желание «падения» к смерти и сексуальности, как бы реализуя английскую метафору to fall in love («упасть в любовь», что значит «влюбиться»). Камера словно затягивает зрителя в глубь кадра. Головокружение и пространственная дезориентация достигают предела, когда, петляя вверх и (преимущественно) вниз по холмистым улицам Сан-Франциско вслед за призрачным автомобилем Мадлен, Скотти выруливает к собственному дому.

В визуальной ткани фильма преобладают мотивы спирали (винтовая лестница, завиток причёски), арки (на стене католической миссии, наверху колокольни, в судебном зале), обрамления (портрет в музее, зеркала в ресторане, подглядывание в магазине цветов, лицо Мадлен в окне гостиницы). Как и завёрнутая уроборосом сюжетная линия (от одного падения с высоты через второе к третьему), как спиралевидное кружение музыкальной темы, эти мотивы неизменно возвращают зрителя в исходную точку. В отличие от других триллеров, который ведут зрителя из точки А в точку Б, мир «Головокружения» вписан в порочный круг, из которого нет выхода.

Когда в конце фильма Джуди входит в гостиничный номер в наряде Мадлен, впервые за весь фильм фигура возникает из глубины кадра и движется на зрителя, который словно бы встречает её на пороге экрана. Когда влюблённые обнимаются, их чувства буквально расплавливают пространство и время: стены гостиничного номера теряют материальность и, повинуясь нахлынувшим воспоминаниям, на миг превращаются в интерьер католической миссии, где Скотти в последний раз обнимал Мадлен. Мотив спирали достигает здесь своего апофеоза:

Камера обречённо вращается вокруг пары влюблённых, напоминая завихрения в ночных кошмарах Скотти, и мы понимаем, что речь идёт о головокружительной тщетности наших желаний, о невозможности подогнать жизнь под свои лекала.

— Роджер Эберт

Интерпретации

• Фрейдистская: Согласно доктрине психоанализа, компульсивное повторение травмы в тяжёлых случаях доходит до степени непреодолимого. В то же время повторение начальной травмы способно избавить субъекта от неё. Именно это и происходит со Скотти в конце фильма: он побеждает свою боязнь высоты, но ценой потери любимого человека.
• Марксистская: Скотти принадлежит к благополучному среднему классу. Как то свойственно буржуазии, объектом его фантазий становится представительница родовой аристократии с испанским именем, напоминающим о колониальном прошлом Калифорнии. Когда выясняется, что это едва ли не женщина лёгкого поведения, без гроша за душой, он не в состоянии принять её и пытается переделать на свой манер. В свою очередь, Скотти привлекателен для «пролетарской» Джуди главным образом потому, что стоит существенно выше её по классовой лестнице.
• Католическая: Скотти уподобил себя Богу, пытаясь переделать реальную женщину на свой лад, вогнать её в прокрустово ложе умозрительной конструкции. За нарушение законов природы он должен быть покаран. Монахиня в чёрном, которая является на вершину башни в последних кадрах фильма, в этой трактовке приравнивается к ангелу мщения или ангелу смерти. Настоящий творец жестоко наказывает Скотти за его гордыню и прегрешения. Последние слова фильма — «Господи, помилуй!»
• Готическая: Фильм Хичкока принадлежит к традиции американской готической литературы. Весь сюжет фильма представляет собой парафраз рассказа Эдгара По «Лигейя»; имя Мадлен носит героиня его же рассказа «Падение дома Ашеров», которая возвращается к жизни из могилы, чтобы тут же умереть вновь. Скотти принадлежит к плеяде романтических героев, которых поиски недостижимого на земле идеала приводят к катастрофе. Таков герой новеллы Готорна «Родимое пятно» (1843), который убивает жену в попытке очистить её тело от единственной меты несовершенства — родимого пятнышка на лице. Подобно сочинениям этих писателей-романтиков, «Головокружение» не имеет ничего общего с реализмом. В одной из сцен Мадлен в лучших традициях готической литературы испаряется из «запертой комнаты», в окне которой её только что видел Скотти.
• Мифологическая: История Скотти и Мадлен — современное воплощение укоренённых в архетипах человеческого сознания и оттого вечно актуальных образов Пигмалиона и Галатеи, Орфея и Эвридики.
• Сюрреалистическая: «В каком-то смысле „Головокружение“ подводит черту под тридцатью годами сюрреалистической образности. Фильму можно было бы дать подзаголовок „Ностальгия по бесконечному“ (де Кирико) или „Полуденные сети“ (Дерен): с классикой сюрреализма хичкоковский фильм сближают длинные послеполуденные тени, неотступное чувство тревоги, ужасающие проблески бездны, застылость фигур, ощущение эластичности времени, наполненные подтекстом символы, жутковатые портреты и общая фантастичность всего происходящего при ярком солнечном свете» (Дж. Хоберман).
• Феминистская: В отличие от книги, в фильме Джуди вовсе не кукла в руках Скотти. Она активно сопротивляется идее превращения в Мадлен и уступает только из самоотверженной любви к детективу. Когда Джуди пишет письмо к Скотти, зритель впервые переносится на её точку зрения. Из мраморного изваяния она становится живым человеком из плоти и крови. Однако среднестатистическому мужчине нужна не реальная женщина, а фантазийный объект, на который можно проецировать собственные желания. Он сначала идеализирует женщину, а потом наказывает её за несоответствие этому идеалу.
• Лакановская: Сюжет фильма отлично иллюстрирует лакановскую деконструкцию понятия романтической любви. В лакановском учении любовь трактуется как самообольщение, связанное с приписыванием партнёру определённого места в символическом эдиповском треугольнике. Жижек обращает внимание на то, что в фильме Мадлен чаще всего показана в профиль, то есть мы видим не лицо Мадлен, а лишь половину её лица. Скотти боится взглянуть на женщину прямо, ибо то, что он видит в своём воображении, для него более реально, чем физическая реальность. Поскольку за лицом субъекта кроется пустота Реального, — рассуждает Жижек, — «мы непроизвольно стремимся заполнить это небытие нашими фантазиями о богатом внутреннем мире личности и т. д. Когда Джуди, переодетая в Мадлен, переступает порог, это словно воплощение фантазии. И конечно, мы знаем точное название для сбывшейся фантазии. Она именуется кошмаром».
• Автобиографическая: Скотти подобен самому Хичкоку, который изводил своих актрис требованиями безусловного соответствия заранее сформулированному идеалу холодной и недоступной блондинки. За те же самые действия неудавшегося «режиссёра» Скотти в финале фильма ждёт жестокая расплата. Выясняется, что истинным постановщиком его фильма является Элстер. Та грёза, которую Скотти считал своей, была выдумана другим. Другой уже сделал с этой женщиной всё то, о чём Скотти только мечтал.
• Метакинематографическая: «Головокружение» трактуется как «самая неизгладимая в истории кино парабола объективированного желания» (Дэвид Энсен), как «фильм о фильме, о восприятии фильмов, о состоянии безнадёжной, всепоглощающей любви к изображению» (Хоберман). Тема взаимоотношений творца и творения, заявленная Хичкоком в «Окне во двор», получает здесь дальнейшее развитие. «Восторженный взгляд героя Стюарта на созданный его воображением призрак мало чем отличается от положения зрителя, вглядывающегося в киноэкран» (Дэйв Кер).

Мнения и отзывы

• Роджер Эберт: «Мужчина, влюбившийся в женщину, которая не существует, клеймит позором реальную женщину, которая выдавала себя за неё. Между тем реальная женщина тоже влюбилась в него. Пытаясь обмануть его, она обманула себя. А мужчина, предпочтя свою грёзу той женщине, которая стоит перед ним, теряет обеих».
• Славой Жижек: «Это история о том, как два человека, каждый по-своему, попадают в ловушку своей собственной игры видимостей. И для Мадлен, и для Скотти видимость одерживает верх над реальностью. Всё начинается как блеф, подделка, притворство, но тебя затягивает собственная игра. Чары красоты — это всегда маска, за которой скрывается кошмар. За образом роковой женщины стоит смерть».
• Дэвид Денби: «Фантастичный в своей торжественности фильм о фетишизме. Скотти приходит в себя, как только он встречает на улице девицу, похожую на Мадлен. В этом месте „Головокружение“ становится положительно неприятным, так как теперь ясно, что Скотти пробуждается тогда, когда его обволакивает безумие. Его заклятие — вовсе не физическая слабость и даже не моральная, как представляется ему самому; это мета другой личности, которая стремится вырваться наружу. Этот скучающий, сдержанный мужчина — трезвый рационалист с коричневом костюме и шляпе — таит внутри другого Скотти, который влюблён в смерть, влюблён в безумие. Когда он перестаёт обуздывать свою одержимость, то становится жестоким; в эти мгновения он способен на убийство. Он так жесток к Джуди потому, что она неспособна его возбудить до той поры, пока не сольется с Мадлен».
• Джим Хоберман: В конце фильма «вина не личная и искупаемая, а всеобщая и постоянная — вина каждого человека в отказе от реальности в пользу иллюзии. От этого нет противоядия. Возможно только душевное развитие, притом состоящее не в утопическом „рассеивании самообмана“, а в признании тёмных сил и страхов, что его питают, а также неустойчивости нашего положения, где грёзы всегда примешиваются к реальности».
• Дэйв Кер: «„Головокружение“ всегда больше значило для кинокритиков и кинематографистов, чем для обычной публики. Это рассказ о страсти к кино, о страсти, которая не всегда является здоровой. Ведь это обожание иллюзорного и невыразимого, иными словами — бестелесного, фальшивого, пустого».

Награды и номинации

• 1959 — Премия «Оскар»
  • Лучшие декорации (номинация)
  • Лучший звук (номинация)
• 1958 — Кинофестиваль в Сан-Себастьяне
  • Приз лучшему режиссёру — Альфред Хичкок
  • Лучший актёр — Джеймс Стюарт

Ремейки, версии, пародии

• По предположению Дж. Хобермана, первым фильмом, порождённым чарами «Головокружения», была знаменитая короткометражка Криса Маркера «Взлётная полоса» (1962), где главный герой навязчиво и с роковыми для себя последствиями пытается воссоздать мгновение заветной психической травмы.
• Роман «Из мира мёртвых» был повторно экранизирован квебекским телевидением в 1995 году под названием «Присутствие теней» (La Présence des ombres). Гораздо раньше, в 1962 году, тот же сюжет был адаптирован для китайской публики в Гонконге под названием Huihun Ye.
• Отдельные сцены «Головокружения» переосмыслены или спародированы в фильмах «Легенда о Лайле Клэр» (1968), «Страх высоты» (1977), «Грязная игра» (1978), «Жестокая игра» (1992) и «Лучшее предложение» (2013).

См. также

• «Лора» — фильм-нуар 1944 года, который шёл в некоторых странах под названием «Головокружение»: главная героиня, в портрет которой влюблён детектив, расследующий её убийство, возвращается «с того света» и становится его девушкой.
• «Он» — фильм 1953 года, снятый Луисом Бунюэлем в период его работы в Мексике. В киноведческой литературе справедливо отмечается, что «Он» предвещает фильм «Головокружение» как тематикой (мужчина преследует женщину своей мечты и пытается подчинить её своей воле), так и отдельными элементами фабулы (сцена на колокольне).

Ссылки

• «Головокружение» (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [www.allmovie.com/movie/v52324 Головокружение] (англ.) на сайте allmovie

Отрывок, характеризующий Головокружение (фильм)

– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»
Они подъехали к старому, мрачному дому на Вздвиженке и вошли в сени.
– Ну, Господи благослови, – проговорил граф, полу шутя, полу серьезно; но Наташа заметила, что отец ее заторопился, входя в переднюю, и робко, тихо спросил, дома ли князь и княжна. После доклада о их приезде между прислугой князя произошло смятение. Лакей, побежавший докладывать о них, был остановлен другим лакеем в зале и они шептали о чем то. В залу выбежала горничная девушка, и торопливо тоже говорила что то, упоминая о княжне. Наконец один старый, с сердитым видом лакей вышел и доложил Ростовым, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу гостям вышла m lle Bourienne. Она особенно учтиво встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным и покрытым красными пятнами лицом выбежала, тяжело ступая, навстречу к гостям, и тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Наташа с первого взгляда не понравилась княжне Марье. Она ей показалась слишком нарядной, легкомысленно веселой и тщеславной. Княжна Марья не знала, что прежде, чем она увидала свою будущую невестку, она уже была дурно расположена к ней по невольной зависти к ее красоте, молодости и счастию и по ревности к любви своего брата. Кроме этого непреодолимого чувства антипатии к ней, княжна Марья в эту минуту была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых, князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали. Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую нибудь выходку, так как он казался очень взволнованным приездом Ростовых.
– Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, – сказал граф, расшаркиваясь и беспокойно оглядываясь, как будто он боялся, не взойдет ли старый князь. – Уж как я рад, что вы познакомились… Жаль, жаль, что князь всё нездоров, – и сказав еще несколько общих фраз он встал. – Ежели позволите, княжна, на четверть часика вам прикинуть мою Наташу, я бы съездил, тут два шага, на Собачью Площадку, к Анне Семеновне, и заеду за ней.
Илья Андреич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой (как он сказал это после дочери) и еще для того, чтобы избежать возможности встречи с князем, которого он боялся. Он не сказал этого дочери, но Наташа поняла этот страх и беспокойство своего отца и почувствовала себя оскорбленною. Она покраснела за своего отца, еще более рассердилась за то, что покраснела и смелым, вызывающим взглядом, говорившим про то, что она никого не боится, взглянула на княжну. Княжна сказала графу, что очень рада и просит его только пробыть подольше у Анны Семеновны, и Илья Андреич уехал.
M lle Bourienne, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, желавшей с глазу на глаз поговорить с Наташей, не выходила из комнаты и держала твердо разговор о московских удовольствиях и театрах. Наташа была оскорблена замешательством, происшедшим в передней, беспокойством своего отца и неестественным тоном княжны, которая – ей казалось – делала милость, принимая ее. И потом всё ей было неприятно. Княжна Марья ей не нравилась. Она казалась ей очень дурной собою, притворной и сухою. Наташа вдруг нравственно съёжилась и приняла невольно такой небрежный тон, который еще более отталкивал от нее княжну Марью. После пяти минут тяжелого, притворного разговора, послышались приближающиеся быстрые шаги в туфлях. Лицо княжны Марьи выразило испуг, дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.
– Ах, сударыня, – заговорил он, – сударыня, графиня… графиня Ростова, коли не ошибаюсь… прошу извинить, извинить… не знал, сударыня. Видит Бог не знал, что вы удостоили нас своим посещением, к дочери зашел в таком костюме. Извинить прошу… видит Бог не знал, – повторил он так не натурально, ударяя на слово Бог и так неприятно, что княжна Марья стояла, опустив глаза, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу. Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна m lle Bourienne приятно улыбалась.
– Прошу извинить, прошу извинить! Видит Бог не знал, – пробурчал старик и, осмотрев с головы до ног Наташу, вышел. M lle Bourienne первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя. Наташа и княжна Марья молча смотрели друг на друга, и чем дольше они молча смотрели друг на друга, не высказывая того, что им нужно было высказать, тем недоброжелательнее они думали друг о друге.
Когда граф вернулся, Наташа неучтиво обрадовалась ему и заторопилась уезжать: она почти ненавидела в эту минуту эту старую сухую княжну, которая могла поставить ее в такое неловкое положение и провести с ней полчаса, ничего не сказав о князе Андрее. «Ведь я не могла же начать первая говорить о нем при этой француженке», думала Наташа. Княжна Марья между тем мучилась тем же самым. Она знала, что ей надо было сказать Наташе, но она не могла этого сделать и потому, что m lle Bourienne мешала ей, и потому, что она сама не знала, отчего ей так тяжело было начать говорить об этом браке. Когда уже граф выходил из комнаты, княжна Марья быстрыми шагами подошла к Наташе, взяла ее за руки и, тяжело вздохнув, сказала: «Постойте, мне надо…» Наташа насмешливо, сама не зная над чем, смотрела на княжну Марью.
– Милая Натали, – сказала княжна Марья, – знайте, что я рада тому, что брат нашел счастье… – Она остановилась, чувствуя, что она говорит неправду. Наташа заметила эту остановку и угадала причину ее.
– Я думаю, княжна, что теперь неудобно говорить об этом, – сказала Наташа с внешним достоинством и холодностью и с слезами, которые она чувствовала в горле.
«Что я сказала, что я сделала!» подумала она, как только вышла из комнаты.
Долго ждали в этот день Наташу к обеду. Она сидела в своей комнате и рыдала, как ребенок, сморкаясь и всхлипывая. Соня стояла над ней и целовала ее в волосы.
– Наташа, об чем ты? – говорила она. – Что тебе за дело до них? Всё пройдет, Наташа.
– Нет, ежели бы ты знала, как это обидно… точно я…
– Не говори, Наташа, ведь ты не виновата, так что тебе за дело? Поцелуй меня, – сказала Соня.
Наташа подняла голову, и в губы поцеловав свою подругу, прижала к ней свое мокрое лицо.
– Я не могу сказать, я не знаю. Никто не виноват, – говорила Наташа, – я виновата. Но всё это больно ужасно. Ах, что он не едет!…
Она с красными глазами вышла к обеду. Марья Дмитриевна, знавшая о том, как князь принял Ростовых, сделала вид, что она не замечает расстроенного лица Наташи и твердо и громко шутила за столом с графом и другими гостями.


В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.
Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.
«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой то глупой робостью перед чем то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его – как я вижу эти глаза! думала Наташа. – И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», – и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. – «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.
«Нет, она совсем другая. Я не могу»!
Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.
– Nathalie, vos cheveux, [Натали, твои волосы,] – прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.
Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.
Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.
– Посмотри, вот Аленина – говорила Соня, – с матерью кажется!
– Батюшки! Михаил Кирилыч то еще потолстел, – говорил старый граф.
– Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!
– Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой. – Друбецкой сделал предложение!
– Как же, нынче узнал, – сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.
Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала, Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.
Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что то своей невесте.
«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».
Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера – жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.