Голос и феномен

«Голос и феномен» (фр. La voix et le phénomène, 1967), полное название: «Голос и феномен: введение в проблему знаков в феноменологии Гуссерля», — философское сочинение Жака Деррида, в котором он исследует некоторые основные предпосылки феноменологии Гуссерля и одновременно развивает основные темы собственной философии.

Книга была опубликована в 1967 году, почти одновременно с двумя другими классическими сочинениями Деррида: «О грамматологии» и «Письмо и различие». В этих трёх работах были заложены основы философии Деррида. По словам самого Деррида, «Голос и феномен» можно воспринимать как длинное примечание к двум другим книгам.

Рассматривая традиционную метафизику в качестве науки о бытии как присутствии, Деррида исследует роль голоса в метафизике вообще и феноменологии в частности. Деррида анализирует взгляды Гуссерля на идеальное (значение), рассматривает противопоставление выражения и указания в теории знака Гуссерля. Отвергая это противопоставление и понимание значения как присутствия, Деррида вводит взамен основные понятия своей философии: différance, восполнение, письмо, след.

Содержание работы

Основные темы: присутствие и голос в метафизике

Метафизика

Классическая метафизика, согласно Жаку Деррида, понимает бытие как присутствие.

Присутствие (фр. présence; также переводится как «наличие») — ключевое для философии Деррида понятие. Присутствие — это то, что есть. Объект, представленный субъекту в чувственной интуиции или идеации; сам субъект, представленный себе непосредственно в своих актах (т. е. само-присутствие), — всё это разновидности присутствия.

Интерпретация бытия как присутствия порождает присущие метафизике оппозиции (материя/форма, означающее/означаемое и др.).

Феноменология

В основе феноменологии, представляющей собой метафизику в её высшей стадии развития, также прочно лежит присутствие.

Во-первых, очевидность — фундаментальный для феноменологии постулат — и есть, в терминах Деррида, присутствие объекта для субъекта. Во-вторых, присутствием является неделимое само-присутствие актов субъекта, представленного себе в мгновении живого настоящего (непосредственном «сейчас»). Деррида отвергает присутствие в обеих этих ипостасях.

Голос

Деррида отмечает значение голоса для метафизики присутствия вообще и для феноменологии Гуссерля в частности. Дело в том, что логос, идеальное неразрывно связаны с phone, с голосом. Язык, воплощающий идеальное, неминуемо должен нести различие, неприсутствие (поскольку язык — это знаки, а тем самым — посредничество), и только «голос симулирует сохранение присутствия» для идеального.

«…Будучи ничем за пределами мира… идеальное бытие должно конституироваться, повторяться и выражаться в посреднике, который не уменьшает присутствия и самоприсутствия в тех актах, которые на него направлены, в посреднике, который сохраняет и присутствие объекта перед интуицией, и самоприсутствие, абсолютную близость актов самим себе».

Уникальность голоса — в том, что его «феноменальность не имеет мирской формы», что он не выходит за пределы субъекта (в отличие от всякого «нефонического означающего», например графемы, имеющей пространственную характеристику), в его непространственности (понимая пространственность и в широком смысле слова — как всякую открытость внешнему, не-собственному, всякое различие). Таким образом, голос, живая речь совмещает в себе идеальность и присутствие.

Уникальность голоса объясняется тем, что «когда я говорю, то к феноменологической сущности этой операции принадлежит то, что я себя слышу в то же самое время, когда я говорю». «Операция „слушания своей речи“ — это самоотношение особого рода» — «чистое самоотношение», не требующее «посредничества какой-то выставленной в мир поверхности» (как в случае, когда я смотрю на себя в зеркало: здесь «поверхность моего тела, как нечто внешнее, должна быть выставлена в мир») — не обращающееся к внешнему, не выходящее за пределы «своего собственного». Только в голосе возможна «абсолютная близость означающего и означаемого… Означающее станет совершенно прозрачным в силу абсолютной близости к означаемому. Эта близость разрушается тогда, когда вместо слушания моей речи, я вижу мое письмо или жест».

Такой, в интерпретации Деррида, предстаёт роль голоса в феноменологии и традиционной метафизике в целом.

Критический анализ: идеальное (значение) у Гуссерля

Внимание Деррида в работе сосредоточено на первом из «сущностных различений», проводимых Гуссерлем в первом «Логическом исследовании» — противопоставлении указания и выражения.

Согласно Гуссерлю, лишь знак, функционирующий как выражение, является носителем значения. В коммуникативной речи знак не может быть выражением, не будучи при этом и указанием, однако во внутреннем монологе («в одиночестве душевной жизни») знаки функционируют только как выражения, выступая носителями идеальных значений. (Указание же эмпирично, фактично, ассоциативно — это связь двух существований.)

По мнению Деррида, это различение противоречиво. Деррида отвергает возможность выражения без указания и, соответственно, принципиальное для Гуссерля идеальное значение (которое для Деррида является разновидностью присутствия).

Критика концепции присутствия

1. Разбирая тезисы Гуссерля, Деррида прежде всего отмечает, что, по мнению самого Гуссерля, «в одиночестве душевной жизни» (во внутреннем монологе) мы «не используем реальные слова, но лишь воображаемые слова», не действительную речь, а воображаемую ре-презентацию речи — то есть значение даётся не в презентации (присутствии), а в ре-презентации (репродукции присутствия), притом в воображаемой ре-презентации (в фантазии, а не воспоминании).

Но это, отмечает Деррида, относится и ко всякому использованию знаков, ко всякой речи — как внутренней, так и действительной (внешней).

Идеальное значение во всякой речи создаётся возможностью бесконечного повторения, то есть новых и новых ре-презентаций; структура знаков «изначально репетитивна». Поэтому в случае знаков возможность повторения оказывается первичнее феноменологически первичной очевидности (присутствия); «присутствие настоящего производно от повторения, а не наоборот». Разница между присутствием (презентацией) и повторением (ре-презентацией) стирается; «определение бытия как идеальности парадоксальным образом является определением бытия как присутствия».

«…Как только мы признаем, что речь по существу принадлежит уровню репрезентации, различие между „действительной“ речью и репрезентацией речи становится подозрительным, независимо от того, является ли речь чисто „выразительной“ или вовлеченной в „коммуникацию“. Из-за изначально репетитивной структуры знаков вообще всегда есть вероятность, что „действующий“ язык точно такой же воображаемый, как воображаемая речь, а воображаемая речь точно такая же действительная, как действительная речь. И в выражении, и в указательной коммуникации, различие между реальностью и репрезентацией, между подлинным и воображаемым и между простым присутствием и повторением уже стало стираться».

2. Далее, воображение — это нейтрализованное воспоминание, а значит, в своём истоке эмпирично, указывает на мир: «образ не есть чистая нейтрализация. Он сохраняет первичную референцию к изначальной презентации, то есть к восприятию и полаганию существования». «Сила чистого повторения, которая открывает идеальность, и сила, которая высвобождает образную репродукцию эмпирического восприятия, не могут быть чужды друг другу».

3. Итак, повторение — это ре-презентация; ре-презентация — это указание (на репрезентируемое). Таким образом, выражение, будучи основанным на возможности повторения, на ре-презентации, оказывается неотделимым от указания.

Нет присутствующего идеального значения (ведь данное якобы присутствующее значение связано с бесконечностью своих неприсутствующих копий, а значит, утрачивает самодостаточность, — полноту своего присутствия), а есть бесконечное повторение — ре-презентация. Знак — не единичное событие, а возможность своего повторения, ре-презентации этого же знака. Знак оказывается бесконечным повторением самого себя, рядом ре-презентаций, в конце концов оказывающихся ре-презентацией неприсутствия. Присутствующее оказывается внутренне разделённым, несущим в себе различение (différance). В основе присутствующего оказывается неприсутствие (репрезентируемого). Эта возможность бесконечного повторения и создаёт идеальное (значение); идеального присутствующего значения нет.

Критика концепции само-присутствия

Гуссерль утверждал, что во внутреннем монологе нет коммуникации (указания), ибо «на существование ментальных актов нельзя указать… так как оно является непосредственно настоящим для субъекта в настоящий момент», то есть я слышу себя в тот же самый момент, когда говорю. Иначе говоря, согласно Гуссерлю, явление значения происходит одномоментно, в дословном переводе с немецкого, — замечает Деррида, — «в мигании глаза» (im selben Augenblick). Это порождает представление о само-присутствии актов субъекта.

Однако такая «самотождественность настоящего», говорит Деррида, противоречит собственной теории времени Гуссерля. Само описание темпорализации у Гуссерля раскалывает живое настоящее, вводя в настоящее («сейчас») фазы ретенции и протенции. Ретенция ре-презентирует уже не присутствующее (с последним утверждением Гуссерль, полагавший ретенцию восприятием, а не ре-презентацией, возможно, не согласился бы). Таким образом, заключает Деррида, «сейчас» (живое настоящее) порождается не извне, а операцией различения (différance), то есть самим же предшествующим настоящим, его самоотношением. Новое живое настоящее порождается неидентичностью настоящего себе. Только так и достигается само-присутствие: внутренним разделением живого настоящего и возвращением к себе (в ретенции). «Живое настоящее исходит из неидентичности самому себе и из возможности ретенционального следа», оно открыто внешнему. Поэтому «никакого абсолютно внутреннего уже не может быть»: нет первичного присутствия живого настоящего — есть цепь ретенций, где настоящее восполняется прошлым (только что прошедшим), в свою очередь восполняемым прошлым, и т. д. (и то же в направлении будущего: восполнение в протенции). Таким образом, живое настоящее несёт в себе различие: «Поскольку мы признаем эту непрерывность Теперь и не-Теперь… мы признаем и… неприсутствие и неочевидность в миге мгновения. Миг продолжителен в мигании глаза». Нет изолированного момента настоящего, то есть нет чистого присутствия. Различие предшествует присутствию, присустствие оказывается неразрывно связано с неприсутствием. А значит, во внутреннем монологе имеется и указание.

Итоги: теория Деррида

Итак, репетитивная, репрезентативная сущность знака (речи) и время, темпоральность делают сомнительной возможность выражения без указания «в одиночестве душевной жизни». Чистая внутренность речи, её претензия быть воплощением присутствия и самоприсутствия опровергается её ре-презентативной и темпоральной природой.

Означение предстаёт у Деррида как движение различения (différance). Показав, что присутствие значения невозможно, на место отвергаемого присутствия Деррида ставит различие (différance). Идеальное — бесконечное différance. Таким образом, différance создаёт знак (объект).

Деррида демонстрирует, что условием предполагаемого само-присутствия речевого акта является самоотношение. А самоотношение предполагает разделённость самоприсутствия различием, «изначальное неприсутствие». Таким образом, différance создаёт субъекта.

Самоотношение вторгается и в предвыразительный уровень смысла (сознания, опыта): этот уровень также ужé захвачен темпоральностью — а темпоральность несёт в себе самоотношение, различие. Чистого само-присутствия нет и на этом доречевом, предвыразительном уровене смысла. «Смысл, будучи по природе темпоральным… всегда уже истек из себя в „выразительный слой“ переживания».

Итак, предвыразительный уровень смысла и выражение, выражение и указание оказываются изначально переплетены; их соединение есть восполнение «изначального несамоприсутствия».

Нет первичного присутствия и самоприсутствия; вместо этого — différance, цепь замещений и указаний и — восполнение неприсутствия.

Исчезает автор (субъект) и созерцательная полнота (объект); остаётся текст (письмо).

Библиография

• Деррида Ж. [www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/derr_gol/index.php Голос и феномен]. СПб.: Алетейя, 1999.

Литература

• [people.stfx.ca/jmensch/Lectures%20on%20Speech%20and%20Phenomena.doc James Richard Mensch. Lectures on Speech and Phenomena] (недоступная ссылка с 12-05-2013 (3992 дня))  (англ.)
• [caioba.pucrs.br/fzva/ojs/index.php/veritas/article/view/1792/1322 David B. Allison. Derrida’s critique of Husserl and the philosophy of presence]  (англ.)
• [plato.stanford.edu/entries/derrida/#BasArgImpTimHeaOneSpeSecSov Jacques Derrida in Stanford Encyclopedia of Philosophy]  (англ.)
• [www.iep.utm.edu/derrida/#H4 Jacques Derrida in Internet Encyclopedia of Philosophy]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Голос и феномен

Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.
– Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.
– Через час, я думаю.
– Успеем переодеть?
– Не знаю, генерал…
Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.
Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.
– Это что еще? Это что! – прокричал он, останавливаясь. – Командира 3 й роты!..
– Командир 3 й роты к генералу! командира к генералу, 3 й роты к командиру!… – послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.
Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала в 3 ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг.
– Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? – крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3 й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. – Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места? А?… Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!… А?…
Ротный командир, не спуская глаз с начальника, всё больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он видел теперь свое спасенье.
– Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? – строго шутил полковой командир.
– Ваше превосходительство…
– Ну что «ваше превосходительство»? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство – никому неизвестно.
– Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный… – сказал тихо капитан.
– Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.
– Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.
– Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично…
И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте.
– Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.
Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.
– Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить.
– Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов.
– Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!…
– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.